Глава шестая

– Пора ехать, Мишель! Тебе надо заранее показаться публике.

– Еще успеем, Мари.

Глинка рассеянно оглядывает жену. Марья Петровна готова к выезду: в этот ненастный ноябрьский день живые цветы в прическе и у корсажа еще больше подчеркивают ее вешнюю красоту. А ехать в театр, пожалуй, действительно пора. Оперу начнут ровно в семь часов вечера. Но автор «Ивана Сусанина» цепляется за последнюю отсрочку.

– Еще успеем, друг мой, – повторяет Глинка. – Если бы мне можно было совсем не ехать… Право, боюсь, что сердце не справится с тревогами.

– Но чего же волноваться? Всем известно, что государь одобрил оперу.

– Государь знает о моей музыке столько же, сколько ты. Ан нет, вру: еще меньше! Но не в том дело. На афишке мое имя стоит рядом с бароновым. Поймут ли добрые люди всю тягость этого невольного соседства?

Глинка снова забегал по комнате. Марья Петровна спокойно наблюдала.

– Боже мой! – вскричала она. – В каком состоянии твой галстук!

Горничная доложила, что карета подана. Истекла последняя отсрочка.

У театральных подъездов висели знакомые афиши. Выходя из кареты, Глинка еще раз прочел при свете фонарей: «Жизнь за царя». Казалось, чья-то рука нагло перечеркивает его труд и утверждает собственную волю.

Съезд уже начался. Вереницы щегольских экипажей заполняли площадь. У входных дверей толпились зрители, направлявшиеся в верхние ярусы. У бокового императорского подъезда суетилась конная и пешая полиция.

Не заходя на сцену, Глинка провел Марью Петровну в отведенную ему ложу второго яруса и здесь попал в объятия полковника Стунеева. Пока Марья Петровна занимала место рядом со старшей сестрой, Алексей Степанович пенял Глинке за опоздание. Подумать только! Публика до сих пор не могла увидеть сочинителя оперы!

Полковник чуть не силком подвел Глинку к барьеру ложи. Глинка оглядел зал. Партер сверкал военными мундирами и звездами сановников. В нижних ложах расположились дамы аристократического общества. Спектакль начинался в необыкновенно парадной обстановке. Глинка поискал кого-то глазами в креслах и, не найдя, быстро отошел к заднему стулу. Чтобы скрыться от любопытных глаз, он задернул боковую бархатную портьеру.

Театр все еще наполнялся, хотя в верхних ярусах давно не было ни одного свободного места.

Музыканты занимались настройкой инструментов. Музы, расположась на плафоне, слали вниз привычные рассеянные улыбки. Сама Мельпомена, устыдившись ветхого рубища, облекла свой храм в золото и бархат. Музы, беспечно кружась в надзвездной высоте, терпеливо ждали выхода в оркестр своего бессменного любимца. Но Катерино Альбертович Кавос, всегда точный, как брегет, сегодня медлил стать к пульту дирижера.

Глинка еще раз нетерпеливо выглянул из-за портьеры в зал и радостно улыбнулся: по центральному проходу быстро шел к своему месту Пушкин.

Пушкин! Это имя пронеслось по театру и отдалось восторгом в верхних ярусах. Пушкин! Из аристократических лож сотни злобных глаз следили за поэтом. Пушкин! Знатные дамы наставляли на него лорнеты: в свете рассказывали о нем такие ужасы!

Поэт дошел до одиннадцатого ряда и занял крайнее кресло. Автор народного романа «Капитанская дочка» пришел приветствовать автора народной оперы «Иван Сусанин». Ничто не могло помешать поэту в его общественном служении.

Музыканты давно кончили настройку инструментов, давно окончились последние приготовления на сцене, но спектакля все еще не начинали. В вестибюле императорского подъезда стоял директор театров, окруженный свитой чиновников. С площади послышался шум. Директору едва успели подать условный знак – к подъезду мчалось несколько придворных карет.

Император быстро вошел в вестибюль, окинул шинель. Императрица вместе с великой княжной задержались у зеркала. Николай Павлович подошел к жене и повел ее в миниатюрную гостиную, служившую аванложей. Брат царя, великий князь Михаил Павлович, следовал за августейшей четой. Император занял в гостиной угловое кресло и одним ухом слушал доклад директора театров. Звеня шпорами, вошел Бенкендорф. Глядя на директора, он чуть заметно ему кивнул.

– Ваше величество, – торжественно начал Гедеонов, – артисты ждут всемилостивейшего разрешения к началу спектакля.

– Начинай, – ответил царь.

Гедеонов опрометью понесся за кулисы. Бенкендорф ушел обратно в зрительный зал. Император помедлил еще и открыл дверь в ложу. В полутьме, объявшей зрительный зал, царь сел к барьеру, положив на бархат обе руки. Императрица заняла соседнее кресло. Возле великой княжны расположились придворные чины и дамы.

И тогда за дирижерский пульт встал наконец Катерино Альбертович Кавос. На партитуре, которая лежала перед ним, было выведено черным по белому: «Жизнь за царя». И сам Катерино Альбертович готов был сделать все, чтобы для царя, о царе пели артисты и играл оркестр. А музыка начала величавую быль о народе. Новая эра в искусстве открылась!

Император, прислушиваясь к хорам костромских мужиков, благосклонно внимал словам, написанным угодливым остзейским поэтом. Николай Павлович мог запретить любое произведение вольнодумца Пушкина, он мог распорядиться, чтобы комедию Гоголя играли как потешный фарс, но он не мог остановить движения русской литературы. И теперь, сидя в театре, император от души наслаждался виршами Розена, а музыка Глинки творила то же народное дело, что слово Пушкина и Гоголя.

Царица сидела рядом с мужем и порой улыбалась. Эта улыбка должна была отразить ее сочувствие к происходящему на сцене. Однако бывшая немецкая принцесса плохо знала русский язык и улыбалась невпопад. Еще меньше она понимала в этой музыке. На сцене пели мужики и бабы. Кто назвал это оперой? Впрочем, у русских много странностей. Мужикам и бабам аплодировали. Эти бурные аплодисменты не раз прерывали действие. Но и аплодисменты были сегодня какие-то особенные. Они начинались с верхних ярусов и, достигнув партера и нижних лож, теряли силу и единодушие. Владимир Федорович Одоевский с укором поглядывал наверх: его безвестные единомышленники в пылу восторга не раз прерывали течение музыки. Но зато какой искренний это был восторг!

В зале царила и приподнятая и настороженная атмосфера. Ее накаляли сверху и охлаждали снизу. Порой и вовсе было трудно разобраться в происходящем среди публики. Сусанин-Петров был встречен овацией. Так обычно приветствовали любимого певца. Но сегодня эти овации были адресованы мужику, взошедшему на императорскую сцену. Многие высокопоставленные зрители, присутствовавшие в театре больше по обязанности, чем по любви к музыке, не раз поглядывали на императорскую ложу. Но сам император несколько раз ударил в ладоши. Недоумение сановных зрителей стало рассеиваться: очевидно, не следовало обращать внимание на мужицкие напевы.

Едва опустился занавес, царская семья перешла во внутреннюю гостиную.

– Каково твое мнение? – спросил Николай у Бенкендорфа.

– Я, ваше величество, мало понимаю в операх.

– Напрасно! – царь милостиво улыбнулся. – Тебе надобно всем интересоваться. На сегодня, впрочем, я тебя освобождаю. Признаюсь, что, взяв на себя обязанности цензора, я не нашел промахов у Розена.

В другом углу гостиной великий князь Михаил Павлович допытывался у директора театров:

– Послушай, Гедеонов, неужто не будет балета?

– Как только занавес вновь поднимется, взорам вашего императорского высочества предстанет пленительный балет…

– Лапотники с лапотницами плясать будут? – возмутился великий князь. – Благодарю покорно!

– Действие перенесется в польский замок, ваше высочество! Обольстительные пани, надеюсь, удостоятся вашего милостивого внимания и в полонезе, и в краковяке, в вальсе и в мазурке.

– Утешил! Я думал, что уж не выберемся из деревни. Этакая тоска! А кто будет плясать? Новые сюжеты есть? Прячешь, поди, старый греховодник!..

Антракт затягивался. В зале складывались мнения самых разнообразных оттенков. Надо признать, что в этих суждениях музыке уделялось гораздо больше внимания, чем в императорской ложе.

В первом ряду кресел сидел Жуковский. Его мнение было давно составлено. Он ничуть не жалел о том, что передал все лавры, вместе с эпилогом, барону Розену. Но и опасения Василия Андреевича не оправдались. Сколько раз он ни взглядывал украдкой на монарха, по его спокойному лицу было видно, что Николай Павлович не обращал никакого внимания на сомнительные особенности музыки. Стало быть, при случае… Жуковский отогнал от себя тщеславные мысли и продолжал прислушиваться к общим толкам.

– Какая-то этакая… мужицкая музыка, – говорил, жуя губами, сановный старец. – Право, мужицкая, а?

– Этакие песни, ваше высокопревосходительство, можно слышать на каждой улице и в любой харчевне.

– Музыка для кучеров! – гремел с другой стороны от Василия Андреевича какой-то свитский генерал. – Так бы и надо отпечатать в афишах. В следующий раз непременно пошлю моего Ерофея, а сам – слуга покорный!

Василий Андреевич Жуковский поудобнее устроился в креслах. Предвиденное им, повидимому, все-таки свершится. Куда приятнее присутствовать на этом спектакле в роли постороннего зрителя! Маститый поэт издали глянул на Розена. Барон сидел багровый от волнения и, конечно, ничего не слышал. Он бросал взгляды на императорскую ложу. Пусть сейчас, в антракте, ложа пуста. Не пройдет и часа, как к нему явится дежурный флигель-адъютант с приглашением к его величеству, а потом венчанный лаврами Егор Федорович выйдет на сцену и предстанет перед публикой. Лицо барона стало еще багровее, он едва мог дышать.

За Розеном украдкой наблюдал другой великий поэт и драматург – Нестор Кукольник. Он пролил не одну слезу умиления над музыкой друга Миши и с завистью наблюдал за Розеном. Автор «Руки всевышнего» не мог простить коварному немцу его прыти. Нестор Васильевич соображал, как бы и ему пристроиться к опере, которая уже идет на театре.

Словом, на сцене еще только завязывалась трагедия, а в зрительном зале сплетались тысячи интриг.

После польского акта в партере с воодушевлением заговорили о балете. Танцевали первые сюжеты, даже фигурантки были подобраны с особым тщанием. Наконец-то перестало отдавать от музыки костромским мужиком.

Но действие снова перенеслось в избу Сусанина. Разочарованные балетоманы приняли скучающий вид. Ценители музыки насторожились. Не в первый раз видели они сцены из русской жизни. Не раз показывали на театре и свадьбы, и девишники, и песни. Многим уже была хорошо известна «Аскольдова могила». Разве там не поют русские поселяне и поселянки? Но безоблачным весельем, довольством и покорностью судьбе веяло от тех песен. А в этой опере, о которой столько кричали, Иван Сусанин даже в кругу своей семьи был не только прост и сердечен, но и мудр, и уж совсем не по-мужицки величав в своих напевах. Если этакие будут мужики, сколько хлопот причинят они управителям имений!

А в музыке уже произошло столкновение стихий. Напевы русского мужика взяли верх над пленительной музыкой ясновельможной шляхты. В мужицких напевах обнаружилась сила, грозная не только для ясновельможных, но и для прочих бар.

Занавес опустился при аплодисментах, которые никак нельзя было назвать всеобщими. Вероятно, еще никогда в оперном театре так четко не разделялись мнения. За зрителями верхних ярусов было большинство, за зрителями партера и нижних лож – право на безапелляционный суд.

Едва Владимир Федорович Одоевский поднялся с своего места, чтобы идти в фойе, ему пришлось услышать негодующий отзыв, поразивший его новым оттенком.

– Какая же это русская музыка? – восклицал тучный господин, принадлежащий, по всей видимости, к высшим гражданским чинам. – Чем она русская? Я слышу обрывки песен, по-своему переделанных автором, – только и всего! А публика напоминает мне ребенка, который кричит: «Медведь! Медведь!» – когда ему показывают вывороченную медвежью шубу. Стоило труда ехать в театр!

Тучный господин говорил гневно, но в голосе его слышался испуг: должно быть, ему никогда не приходилось слышать подобных песен в своих имениях. Когда приказчики и управители сгоняют к барской усадьбе песельников, они не поют таких песен для услаждения господ.

Одоевский миновал грозного оратора и невольно задержался в проходе, прислушиваясь к горячим словам юноши в мундире правоведа.

– Не могу отделаться от смутного впечатления, – говорил он пожилому соседу: – Сходство с нашими народными напевами ощущаешь с первых звуков, а между тем какая ученая форма! – И молодой человек с полным знанием дела заговорил о сложности фактуры, об оркестровке.

«Вот какие музыканты у нас растут!» – с восхищением подумал Одоевский и, увидев проходившего Булгарина, спросил его:

– Сделайте одолжение скажите: кто тот почтенный старик, с которым беседует юный правовед?

Булгарин посмотрел по направлению, указанному Одоевским.

– Неужто не знаете? Серов, служит по министерству юстиции. – Булгарин слегка склонился к собеседнику. – Всем известный вольтерьянец. А рядом, надо полагать, достойный его отпрыск… Обещанную статейку, ваше сиятельство, с нетерпением жду! Этакое торжество России! – Булгарин с благоговением обратил взор к императорской ложе, хотя там находился лишь кое-кто из второстепенных придворных чинов.

Покинув Одоевского, Фаддей Венедиктович поспешно двинулся дальше. Издатель «Северной пчелы» должен был составить собственное мнение об опере. Присутствие на спектакле царской семьи не оставляло места для каких-нибудь существенных колебаний. Однако в зале находилось столько высокопоставленных и титулованных особ, что Фаддей Венедиктович хотел составить мнение со всеми возможными подробностями. К тому же услышанные им отзывы о музыке были очень противоречивы.

После сцены в избе Сусанина кто-то уже выразил свой суровый приговор на изящном французском языке: «C'est mauvais!»[26] Но ему тотчас возразил благодушный молодой человек, принадлежавший к очень громкой фамилии.

– Для русской оперы, может быть, и порядочно, – сказал он, – будем снисходительны. Но, конечно, было бы кощунством сравнивать это отечественное попурри с творениями Беллини или Доницетти!

Чем больше суждений слышал издатель «Северной пчелы», тем больше недоумевал. Только граф Бенкендорф мог разрешить его недоумение. Но граф, как нарочно, оставался весь антракт в императорской ложе.

Владимир Федорович Одоевский побывал в верхних ярусах и видел там слезы, исторгнутые музыкой Глинки. «Куда же спрятаться русскому человеку с его чувствами, – подумал он, – чтобы не встретить злобные усмешки этих холеных господ во фраках с бархатными отворотами и лорнетами в руках?»

Возвращаясь в зрительный зал, Одоевский глянул на ложу Глинки. Там что-то оживленно говорил дамам полковник Стунеев. Боковая портьера, за которой скрывался автор «Ивана Сусанина», была попрежнему задернута. В ложе следующего яруса Одоевский увидел еще одного знакомого и приветливо помахал ему рукой. Александр Сергеевич Даргомыжский ответил с такой энергией, с таким жаром, будто приветствовал союзника в одержанной победе. Владимир Федорович удивился экстравагантному поведению застенчивого молодого человека. Ему и в голову не приходило, что на премьере «Ивана Сусанина» присутствуют молодые музыканты, которые утвердят имя Глинки как знамя.

Публику приглашали к продолжению спектакля. Запоздавший Пушкин нагнал у входа в партер князя Вяземского.

– Вяземский, каково?

– По мне, – отвечал Вяземский, – еще надо разобраться в этих звуках, как-то непривычны они для наших ушей, воспитанных на Мейербере и итальянцах.

– В том и беда, – отвечал Пушкин, – что нас с малолетства пичкают иноземными десертами…

Около Пушкина и Вяземского остановился студент Петербургского университета Иван Тургенев. Он грешил и стихами и прозой, и ему очень хотелось услышать, что говорил Пушкин дальше, но поэт увлек Вяземского в зал.

Студент шел к своему креслу, издали наблюдая за Пушкиным. Как человек, мечтающий о литературном поприще, Иван Тургенев был хорошо осведомлен о событиях в словесности. Весной он смотрел комедию Гоголя. На днях прочитал «Капитанскую дочку». Теперь сидел в опере и, вслушиваясь в непривычные для оперы напевы, старался понять: что же происходит в русском искусстве? В этот день, 27 ноября 1836 года, передовая литература заключала нерушимый союз с новой, народной музыкой.

После короткого музыкального вступления занавес снова раздвинулся. Дремучий заснеженный лес. Здесь примет Сусанин смерть за родину. Здесь бесславно погибнут ее враги. Уже провел Сусанин наедине с собой последний час. Музыка еще раз совершала чудо, одно из многих в этот вечер. В напевах до конца раскрылся характер русского человека, его светлая, стойкая душа.

В зале было тихо. Император сидел все в той же позе, положив руки на барьер, и с той же благосклонностью внимал речам, сложенным для мужика придворным бароном. Император наверняка будет аплодировать, когда костромской пахарь еще раз объявит, что он умирает за царя.

Но как Сусанин вступил в единоборство с врагами родины, так и музыка вела непримиримую борьбу с поэтом. Жалкие вирши барона окончательно потонули в могучих и грозных напевах. В этих напевах явственно звучал голос русского человека, никогда не склонявшего головы перед вражьей силой. Эти напевы сложил для Сусанина тот народ, которого не могли одолеть никакие насильники. Недаром же и в последнюю, предсмертную минуту жизни Сусанина музыка откликнулась герою не скорбью и отчаянием, но призывным напевом непокоримой русской вольницы.

И тогда настроение, накапливавшееся в театре, наконец прорвалось. Едва Пушкин вышел в фойе, его обступили знакомые и незнакомые.

– Свершилось, Александр Сергеевич, – сказан Одоевский. – Родилась народная опера в России!

– Взошла заря! – горячо откликнулся чей-то голос.

Пушкин не успел ответить, как люди заговорили наперебой:

– И что за музыка! Как надобно любить и знать Россию, чтобы так выявить сокровища ее духа!

– Все ново, все свежо…

– И все, от первого до последнего звука, выражено по-русски! Кто этого не поймет?..

Пушкин стоял, окруженный тесным кругом. Люди все еще прибывали. Шум увеличивался.

В театрах императора Николая Первого давно не было никаких партий. Никакие изъявления общего мнения давно не имели здесь места. И то, что совершалось сегодня в тесном кругу, в центре которого стоял Пушкин, было похоже на демонстрацию. Но таков был этот необыкновенный спектакль, что многие, спустившись с верхних ярусов, спешили присоединить свой голос.

– Все знали, что песни наши таят в себе клад. Но кто еще вчера мог сказать, что мы обладаем оперой, превосходящей самые смелые надежды?

– Господа! Скажем прямо: гений Глинки открывает новые страны в искусстве, и какие страны!

Пушкин кому-то что-то говорил. Дальние теснились вперед, чтобы слышать.

– А сиятельный меломан объявил, что это кучерская музыка, – гневно говорил, обращаясь к окружающим, какой-то студент.

– Они еще будут шипеть и злобствовать!

– Не только злобствовать, но и действовать, господа!

Люди снова зашумели. Они еще теснее сдвинулись вокруг Пушкина, словно хотели и его уберечь от козней врагов. В городе ходили многие слухи. Общее настроение готово было обернуться взрывом ярости против гонителей поэта.

К шумному кружку незаметно подошел Булгарин. Он жадно прислушивался и пришел в еще большее недоумение: вокруг оперы начинается какая-то подозрительная возня сомнительных личностей. Фаддей Венедиктович давно не видел такого радостного, такого торжествующего лица у Пушкина.

К счастью, Булгарин заметил издали графа Бенкендорфа, возвращавшегося из императорской ложи. Фаддей Венедиктович бросился к нему.

– Не оставьте без указаний, ваше сиятельство! Радуюсь как патриот: высокий сюжет и чувства, священные для верноподданного… Однакоже в музыке, – Булгарин заглянул в глаза Бенкендорфу, стараясь прочесть его мысли, – в музыке какое-то попурри, ваше сиятельство…

– Государь император изволил одобрить спектакль, – отвечал на ходу Бенкендорф, – вот тебе указание.

– Безмерно счастлив, ваше сиятельство, но не изволили ли вы слыхать: первостепенные особы заявляют, – Булгарин перешел на шепот, – что от музыки, прошу покорно извинить меня, ваше сиятельство, отдает мужиком?..

– Рассуждения о музыке никого не интересуют, – отрезал шеф жандармов. – Государь император только что удостоил милостивого приема в своей ложе барона Розена… И музыкант между прочим тоже удостоился… понял?

– Понял, ваше сиятельство! Высокий патриотический сюжет…

Бенкендорф более не слушал. Он спешил занять место к началу эпилога. Граф интересовался эпилогом не более, чем всей оперой. Но долг службы обязывал шефа жандармов безотлучно быть в зале, поскольку император оставался до конца спектакля.

Глинка был сам потрясен, когда увидел созданную им картину народного торжества на Красной площади. Настало время пропеть гимн народу Сусаниных. Песня собрала все свои голоса. И те, что родились вместе с народом, и те, что были неразлучны с ним в боевых походах, и те, которым доверил народ свои заветные думы. Не к прошлому, а к будущему были обращены эти голоса. Как светоносно будущее народа, так светел был крылатый напев. Голоса неслись вольной, могучей стаей. Казалось, что тесно этим стремительным звукам в императорском петербургском театре. Казалось, что слышит эту славу вся Русь.