Глава десятая

В журналах пишут о народности. А промышленники пера пытаются отнять у народа не только будущее, но и прошлое. В Москве продают новый исторический роман «Юрий Милославский, или русские в 1612 году». Написал его Михаил Николаевич Загоскин, тот самый, который сочинил либретто для оперы «Пан Твардовский». Раньше тяготел автор к романтической чертовщине, теперь обратился к существенному. История, если оседлать этого строптивого коня, может обернуться для автора прямым барышом. Главное – повернуть историю куда надо.

Заглянул московский Вальтер Скотт в те тяжелые, смутные времена, когда Русь, борясь с польскими панами-захватчиками, решала вопрос: быть ей или не быть? И мечом начертала свой ответ: быть ей навечно.

Что же делали для этого, если поверить шустрому летописцу, русские в 1612 году?

Любуйтесь, читатели, молодым русским боярином Юрием Милославским!

Герой едет из Москвы. Московские бояре-перемёты только что продали русскую столицу польским панам. Изменники-корыстолюбцы знали, что делали, когда присягали польскому королевичу Владиславу, объявленному русским царем. Но вместе с ними присягнул королевичу и добродетельный Юрий Милославский, присягнул бескорыстно и добровольно, из-за одной любви к страждущей родине.

Кое-кто из действующих в романе лиц пытается образумить скудоумного боярина. Но писатель Загоскин ловко пользуется этими возражениями, чтобы раскрыть читателю благородные мысли благородного Юрия!

– Владислав покинет родной край. Наша земля будет его землей. Он будет отцом нашим. Он соединит все помышления и сердца своих детей.

Так говорит в романе Юрий Милославский, но кто же не услышит страстную речь самого автора: единственное спасение России – в царе! Будь хоть лютый враг, будь хоть огородное пугало, – только бы царь! А уж царь непременно осчастливит своих детей.

На протяжении романа будет твердить Юрий, как дятел: я целовал крест королевичу Владиславу… Пока я ношу меч, я подданный Владислава… Бог карает клятвопреступника…

При этом сверкает Юрий прекрасными очами, и в него, конечно, влюбится ангелоподобная боярышня. Но не таков хитроумный автор романа, чтобы понапрасну занимать читателя любовной историей. Пока влюбленные страдают в разлуке, пока преодолевают они препятствия, описанные на сотнях страниц, Михаил Николаевич Загоскин сумеет внушить читателю многие спасительные истины. Если спасение России в царе, то превыше всего святость данной венценосцу присяги. Древняя история о боярине Юрии Милославском превращается в клад для московского писателя, желающего угодить всероссийскому императору Николаю Первому.

Ведь именно у этого монарха случилась заминка с присягою при восшествии на престол. А заминкой воспользовались декабристы. Итак, совсем не зря старается московский Вальтер Скотт.

Но мы оставили Юрия Милославского на выезде из Москвы.

Верноподданный королевича Владислава едет послом от польских панов к нижегородцам. И этого перемёта принимает и выслушивает сам Кузьма Минин Сухорук! Вот теперь бы и раздаться гневному слову выборного человека от всей русской земли! Но писатель, который сделал боярина-изменника героем, не может не оклеветать народного вождя. По воле Загоскина Кузьма Минин без устали кланяется нижегородским сановникам: не ему, мещанину, а им, высокородным начальникам, ведать государственные дела. Самого Минина заботит только одна мысль – о спасении мощей московских чудотворцев. Чему же удивляться, если этот елейный старец, ряженный в платье Кузьмы Минина, спрашивает у гонца от польских панов: идти ли ополчению на Москву?

Не одумается ли теперь боярин-перемёт? Ничуть! Снова ответствует Юрий Милославский, что он целовал крест королевичу Владиславу. Он не может присоединиться к ополчению. Бог непременно покарает клятвопреступника.

Видя такую верность присяге, Кузьма Минин утирает обильные слезы умиления, а герой излагает дальнейшие свои мысли. Он, боярин, не будет воевать за освобождение родины. Он удалится в монастырь…

И снова льет слезы умиления Кузьма Минин, видя готовность молодого воина помочь отечеству в тяжелый час… Так изобразил писатель народного вождя.

Так вошел в русскую литературу с «Юрием Милославским» новый герой – рыцарь присяги, данной венценосцу. Так присягой царю оправдал романист измену отечеству.

Но роман, извративший историю 1612 года, оказался как нельзя более кстати в 1830 году. Идея святости и нерушимости присяги, данной царю, была очень полезна для подданных Николая Павловича. Недаром журнальные сороки, перелетавшие по московским гостиным, стрекотали без умолку: «Истинно русский, истинно народный роман!»

Роман читали в Москве и в Петербурге. Он расходился по всей России.

Михаил Глинка получил московскую новинку от Мельгунова. Против обычая, в его письме не было никаких комментариев. Николай Александрович писал о необыкновенном успехе писателя, и только между строк чувствовалось какое-то смущение. А Глинка, памятуя о бездарной поэме «Пана Твардовского», не очень заинтересовался пухлым романом.

Из окон верхних комнат новоспасского дома виднелась церковь и кресты на могилах – памятники славного и тяжкого 1812 года. У Михаила Глинки было много времени, чтобы в уединении перелистать подлинные страницы прошлого. Он любил часами сидеть в опустевшей Полиной светелке. Вспоминал давние часы, когда горячо, но смутно излагал Поле будущие замыслы. Именно в этой светелке прозвучал когда-то его страстный вопрос: «Где они, российские герои?»

Жизнь давно ответила музыканту: героическому народу должно служить русское искусство.

А роман, присланный из Москвы, каждой строкой свидетельствовал о том, что у народа пытались отнять всю героическую его историю. Едва промелькнут в романе шиши-партизаны, что били развоевавшихся панов на всех русских дорогах, тотчас пышет на них злобой господин Загоскин:

– Грабители! Под хмелем никого не разбирают!

– От этих русских налетов и православным житья нет!

Появляется в романе новое действующее лицо – запорожец Кирша. Теперь по-свойски расправится сочинитель и с запорожцами и с Запорожской Сечью, от которой даже в преданиях веет духом вольности.

– Захотел ты совести в этих чертях запорожцах, – говорят действующие лица романа. – Они навряд ли и бога знают, окаянные!.. Он отца родного продаст за чарку горилки…

И заметьте: не сам Михаил Николаевич Загоскин это говорит, не от себя: все это вложено в уста простых русских людей. Авось им-то поверит неискушенный в истории читатель.

– Хотя я и запорожец, – в свою очередь кается в романе Кирша, – но в гайдамаках никогда не бывал. – Иными словами, никогда, мол, не воевал он за вольную родную Украину, сохрани его бог от такого греха!

Так оклеветал Загоскин и русских и украинцев, действовавших в 1612 году.

Глинка дочитал московскую новинку и опять подолгу сидел в опустевшей Полиной светелке. Глядя на могильные кресты, думал: и словесность и музыка только тогда станут истинным искусством, когда в героическом прошлом народа раскроют его немеркнущее будущее.

Впрочем, отставному титулярному советнику был свойственен здравый учет сил и обстоятельств. Будущие сражения в музыке зависели прежде всего от здоровья воинствующего музыканта, иными словами – от поездки в теплые края.

А батюшка Иван Николаевич не сдавался. Он возил в Новоспасское всех встречных медиков. Медики рекомендовали разные снадобья, но насчет путешествия высказывались неопределенно: больной и в самом деле был очень слаб.

Но не таков был Михаил Глинка, чтобы отступиться. Вечерами, когда сидела у него Евгения Андреевна или сам он мог дойти до ее комнат, разговор всегда возвращался к путешествию.

– Намедни опять толковала я с отцом, – рассказывала сыну Евгения Андреевна, – боится папенька отпустить тебя в таком состоянии.

– Можно попутчика найти.

– Так-то оно так. Да разве будет ходить за тобой чужой человек, коли еще пуще занедужишь на чужбине?

– Надобно, маменька, рискнуть. Сколькие годы прахом у меня идут! Лучше смерть, чем такая жизнь.

– Полно господа гневить, – строго перебила Евгения Андреевна. – Неужто только света в окошке, что теплые края… А может быть, ты все свое путешествие задумал, чтобы к музыке твоей поближе подобраться?

– Не удержусь, конечно, – с улыбкой ответил сын.

Коротая с матерью зимние вечера, Глинка охотно рассказывал ей о тех путешествиях, которые он мысленно уже совершил в разные царства музыки.

– Мне бы теперь глянуть, как вся эта музыка в натуре существует, – мечтал Глинка, – да как она с жизнью перекликается, а главное – посмотреть, как тамошние музыканты от жизни учатся, – только, пожалуй, и всего! – Он заканчивал свою речь и снова садился подле матушки, ласкаясь, как дитя.

– Вот и выходит, что папенька прав: за музыкой поедешь, неуемный, – с притворной суровостью корила любимца Евгения Андреевна.

– Все это я только по пути прихвачу, – с хитрецой отвечал сын и продолжал с неожиданной твердостью: – Только по пути прихвачу, голубчик маменька, а дорога моя не там лежит. Сказывал я вам и вновь повторю: ни немцем, ни французом, ни итальянцем не стану. Но если не поеду в теплые края, тогда угаснет последняя моя надежда.

Глинка уходил к себе и снова начинал свои путешествия. Больше всего играл Баха, потом обозревал творения Моцарта, Бетховена… Как путешественник, готовясь к странствию, с жадностью читает книги о неведомых странах, так и молодой музыкант снова беседовал с великими путеводителями. Будущему путешественнику предстояло решить главный вопрос: с какой полнотой отражается в европейской музыке жизнь народов?

Время пошло к весне. Иван Николаевич Глинка затащил в Новоспасское давнего знакомца, уважаемого доктора из Орла. Но именно этот более всех уважаемый медик категорически объявил, что без путешествия в теплые страны не будет облегчения больному. Тогда Иван Николаевич наконец сдался.

– Куда же ты поедешь, друг мой? – спросил он.

– В Италию, – отвечал Глинка. – По моему соображению, нет более благоприятной по климату страны.

Начались приготовления к отъезду. Батюшка никак не хотел отпустить больного без надежного спутника. И тут Михаил Глинка заявил, что наиболее подходящим спутником мог бы быть для него петербургский певчий Иванов.

– К чему же тебе певчий? – удивился Иван Николаевич.

Разумеется, Глинка не стал объяснять батюшке, что певчий Иванов избран им как выдающийся русский певец, которому надо дать окончательную шлифовку; наоборот, он говорил о житейских способностях Иванова, которые обеспечат больному всякие удобства в путешествии.

Иван Николаевич собирался в Петербург. Ничего не стоило устроить заграничный отпуск для певчего, который поступал в услужение к дворянину, отправляющемуся в теплые края для исцеления болезни.

В Италию издавна ездили русские путешественники из тех, кто спешил за модой. Приехав в Рим и поглазев на римского папу или в крайнем случае на Колизей, путешественники ехали дальше и сладко нежились на берегу Неаполитанского залива. Тут дивились Везувию и шумной толпе беспечных лаццарони, ряженных в ветошь. Прохлаждались русские баре на лазоревых берегах и опять дивились: что за страна! Все поет! И небо, и море, и мирты, и апельсины, и каждый бродяга! Не страна, а капелла, не народ, а оперная труппа!

Не то, конечно, Россия. Нет в ней ни Везувия, ни апельсинов, ни лаццарони. Дворянин скучает на службе или разоряется в имении, – кому тут петь? Разве что ямщику, коли получит от господ на водку. Куда же ехать за музыкой? Конечно, в Италию.

В апреле 1830 года в Италию выехал русский путешественник из Новоспасского. В боковом кармане его дорожного сюртука лежал заграничный паспорт. В паспорте было прописано «По указу его величества государя императора Николая Павловича, самодержца всероссийского и прочая и прочая, объявляется через сие всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что показатель сего, отставной Михаил Иванов сын Глинка отправляется…»

При отъезжающем был, как полагается, и человек для услуг, и путь держал он по давнему маршруту: на Брест, Дрезден, Лейпциг и далее.

Мелькали перед путешественником станция за станцией. Спутник Михаила Глинки, обычно хмурый и неразговорчивый, теперь не мог наговориться.

– Помните, Михаил Иванович, я еще в Петербурге говорил: если бы податься в Италию! А теперь и вы с этим мечтанием согласились и меня облагодетельствовали. Натурально, без Италии нет ходу артисту.

Глинка не отвечал. По слабости здоровья, он ждал только очередной остановки. Там выходил, шатаясь, из экипажа, а в станционном помещении лежал пластом.

Николай Кузьмич Иванов пил чай, угощаясь из дорожных кульков, и, захлебываясь от восторга, мечтал об итальянской опере.

– А хотя бы и оперу взять, – отвечал Глинка. – Кто музыку слагает? Народ. А в опере народу – последнее место.

– Что же вы хотите? – обиделся Николай Кузьмич. – Мне, с моим голосом, да какого-нибудь лапотника петь? Зачем же мне тогда в страну бельканто, в Италию, ехать?

Но Глинка снова замыкался в себе. Под мерное покачивание экипажа так хорошо думалось о предстоящем. Пытливый ум путешественника обозревал дальние страны. Но чем ближе были последние рубежи родной земли, тем чаще возвращался он мыслями в отечество.