Глава четвертая

Василий Андреевич Жуковский не был на репетиции у Юсупова. Но он внимательно перечитал поэму барона Розена. Сцены, сочиненные Егором Федоровичем, вполне соответствовали эпилогу. Сусанин умирал только за царя, преисполненный любовью только к венценосцу. О любви к монарху успевало высказаться, с помощью Егора Федоровича, каждое действующее лицо, вплоть до малолетка Вани. Таким образом, работа Розена искупала многие излишества, допущенные строптивым музыкантом.

– Вы истинный поэт и драматический писатель, Егор Федорович! – с удовольствием сказал Розену Жуковский.

– Мне отрадно слышать эти слова от первого поэта России, – отвечал, поклонившись, барон.

– И поэму вашу, – любезно продолжал Жуковский, – несомненно, оценят все русские люди, вместе с государем.

– Государю императору всегда посвящен мой труд.

Розен следил за Жуковским. Василий Андреевич закурил трубку, еще раз перелистал поэму.

– А что говорят, Егор Федорович, о музыке? Соответствует ли она вдохновенным мыслям поэмы?

– Музыка, Василий Андреевич, есть младшая сестра поэзии и должна повиноваться поэту. К тому же я плохой музыкант, в чем не стыжусь признаться. Я просил у господина Глинки только метров и, получив их, ковал мой стих, но вовсе не чувствовал себя скованным пожеланиями музыканта.

– И сладились?

– Господин Глинка, – отвечал Розен, – может быть, и великий музыкант и, может быть, считает себя русским Бетховеном или русским Моцартом, но он очень строптив.

– Да неужто? – чистосердечно удивился Василий Андреевич.

– Оно есть именно так, – подтвердил барон. – И он всегда приносил мне свои планы. Если бы у господина Глинки был вкус к поэзии, в опере остались бы еще многие мои стихи, очень приятные для слуха и полезные для воспламенения чувств.

– Тем более был необходим и полезен ваш тяжкий труд! Я рад поздравить вас с победой.

– Благодарю, – Розен еще раз поклонился. – Но должен пожаловаться вам: господин Глинка не содействует тому, чтобы моя поэма, – я хочу сказать – опера, – попала на театр. И оттого драма Кукольника «Рука всевышнего» остается единственным памятником великих событий. Не будет нескромностью, если я скажу, однако, что моя поэма обладает некоторыми высшими поэтическими достоинствами, которых нет у господина Кукольника.

– Еще бы! – Жуковский развел руками, как бы намереваясь принять барона в свои объятия. – Еще бы не так! – повторил он. – Вы слышали, как аттестовал Кукольника Пушкин? У него, говорит, не жар поэзии, но лихорадка.

– Лихорадка! – барон в меру посмеялся. – Действительно лихорадка! Очень справедливо, хотя и зло. Но кто из нас, поэтов, находится в безопасности от Пушкина?

– Таков уж уродился… – согласился Жуковский. – Но коли поэма ваша готова…

– Она не только моя, – перебил Розен, – весь эпилог, к чести и удовольствию для меня, принадлежит несравненному перу Жуковского…

– Что там эпилог! – отмахнулся Василий Андреевич. – Уверен, что вы, Егор Федорович, написали бы еще более горячо.

– Никогда не посмею сравнить себя с Жуковским, – в негодовании воскликнул барон, – но всегда буду говорить, что ваш эпилог дал генеральное направление всей поэме!

– Не будем считаться, Егор Федорович, но будем действовать, чтобы поэма ваша скорее прозвучала со сцены. Русские люди жаждут патриотического слова.

– Я буду очень благодарен вам, если вы молвите ласкательное слово его величеству.

– Сочту непременным долгом! Со своей стороны, и вы при возможности доложите государю-наследнику.

Беседа кончилась к общему удовольствию. Но Василий Андреевич, будучи усерден в служении монарху, никогда не проявлял спешки. Об опере надобно было взять окончательные справки от музыкантов. А кто же мог лучше аттестовать музыку, чем граф Виельгорский?

– Какой счастливый случай, ваше сиятельство! – обрадованно приветствовал Виельгорского поэт, встретив графа во дворце. – Давно собирался проведать вас, да недуги не пускают.

Собеседники поговорили о вещах незначительных. Михаил Юрьевич рассказал, к случаю, соблазнительный анекдот, приключившийся на фрейлинской половине дворца. Напав на любимый сюжет, граф мог бы рассказать немало подобных анекдотов, но, разумеется, никогда бы не спросил прямиком, какое дело имеет к нему Василий Андреевич.

– Уморили, ваше сиятельство! – смеялся Жуковский. – Куда нам, старикам, этакие анекдоты слушать: зубов нет!

– Насчет зубов тоже есть премилый анекдот, – Михаил Юрьевич, припоминая, на секунду остановился.

Но тут Василий Андреевич завладел разговором:

– Как истинный почитатель музыкальных талантов, вы, ваше сиятельство, вероятно, хорошо осведомлены о достоинствах оперы, сочиняемой господином Глинкой?

– Слышал, много раз слышал об этой опере. Любезнейший Владимир Федорович Одоевский пророчит явление гения.

– А ваше мнение, Михаил Юрьевич?

– Мое? – граф недоуменно поднял брови. – Представьте, я до сих пор не имею понятия об этой музыке. Все делается в какой-то тайне. Впрочем, господин Глинка бесспорный талант, что и доказал многими своими произведениями. Силен даже в квартетной форме!.. Но милейший Владимир Федорович, по склонности к парадоксам, утверждает, что настала пора европейским музыкантам учиться у Глинки. Этакий курьез!

– От ваших ученых музыкальных споров покорнейше прошу меня уволить, – Жуковский шутливо поклонился. – Однако надо иметь в виду, что избранный для оперы сюжет привлек благосклонное внимание его величества.

– Его величества?!

– Могу вас в этом заверить, ваше сиятельство, но, разумеется, только конфиденциально. Государь император неоднократно высказывал пожелание, чтобы все средства искусства были обращены к достодолжному воспитанию верноподданных.

– Так, так… – протянул Виельгорский, еще не вполне понимая, куда клонит собеседник.

– Вспомните, – продолжал Василий Андреевич, – сколько отрады доставил его величеству наш национальный гимн, столь вдохновенно сложенный Алексеем Федоровичем Львовым.

– И на слова Жуковского, – добавил Виельгорский, – об этом всегда будет помнить благодарная Россия.

– Полноте! Не стихам, но музыке гимна принадлежит первенствующая роль, ибо любовь России к монарху впервые отразилась в звуках, доступных каждому сердцу. Но может ли музыка почить на лаврах? – Жуковский взял собеседника под руку с намерением продолжить задушевный разговор. – А наша опера, Михаил Юрьевич? Ведь именно здесь еще нет ничего достойного славы России и ее монарха. Москва имеет новую русскую оперу Верстовского, а у нас попрежнему царствует господин Кавос, хотя его «Сусанин» оброс бородою древности. Какой же это Иван Сусанин, который ничем не жертвует во имя царя? Между тем сюжет при надлежащем его истолковании может сослужить великую службу русскому искусству.

– Несомненно, – отвечал Михаил Юрьевич. – Стало быть, – продолжал он, начиная проникать в смысл беседы, – государю императору благоугодно…

– Ничего не смею утверждать, – перебил Жуковский, – но позвольте по дружбе вам напомнить: год тому назад его величество лично посетил Кострому – родину Ивана Сусанина.

– Так, так, так, – оживился Михаил Юрьевич, – и, стало быть, опера господина Глинки…

– Написанная по весьма патриотической поэме барона Розена, – продолжал Жуковский, – может ли остаться без вашего попечения? Барон Розен с удивительным талантом воплотил русские чувства. Мне привелось слышать кое-что и из музыки господина Глинки… – Жуковский с сомнением взглянул на собеседника. – Не скрою от вас, Михаил Юрьевич, господин Глинка очень своеобразно трактует мысль о народной музыке. Повидимому, он готовится возвести мужицкие песни в ранг высокого искусства. А ведь нечего скрывать: у мужиков бывали разные песни. Вот здесь и нужны умеренность и просвещенный вкус. По-моему, говоря об опере народной, вовсе не следует думать об опере мужицкой, а еще того менее – о музыке разбойничьей. Но все это к слову. Благоразумный совет и попечение вашего сиятельства удержат неопытного музыканта. Поверьте, Михаил Юрьевич, что только глубокое уважение к вам и бескорыстное стремление уберечь талант господина Глинки от опасных крайностей побудили меня утруждать ваше внимание. Надеюсь, не посетуете на мою докуку?

– Прошу принять мою сердечную признательность, – ответил Виельгорский.

– Кстати, – вспомнил Василий Андреевич, – недавно, говорят, была даже репетиция у князя Юсупова, но какая же это репетиция? Барон Розен просто возмущен. Он не мог слышать своих стихов, потому что играл один оркестр. Выходит явная несуразность: в музыке назревают события, весьма важные для всех нас, а у колыбели оперы становится князь Юсупов. Почему же отсутствует имя графа Виельгорского?

– Князь Юсупов?! – Михаил Юрьевич был совершенно возмущен. – Ему ли судить о музыке? Только спесь и чванство заставляют князя держать жалкий оркестр.

– Вот именно… – подтвердил Жуковский. – А как насчет гравюр, ваше сиятельство? Нет ли пополнения коллекции?

– Как же, как же! – с живостью откликнулся Михаил Юрьевич. – На днях получил из Парижа замечательную серию. Наистрожайше запрещенный сюжет, трактованный со всей дерзостью французской кисти. Показывают только избранным, и, стало быть, милости прошу ко мне!

Граф еще продолжал рассказывать о запретных гравюрах, но про себя соображал, как надлежит ему действовать при новых обстоятельствах, открывшихся в музыке. Одно было ясно: князь Юсупов должен быть немедленно отстранен. Но хорош же и этот Глинка! Ему ли не было оказано внимания и покровительства? А он ни о чем не хочет просить! И чуть было совсем не вывернулся из рук!

– Еще раз прошу принять мою благодарность, – сказал граф Жуковскому. – Вы дали мне истинное доказательство своего расположения. Я приму меры.

Очередное музыкальное собрание у Виельгорских было назначено на ближайшую пятницу. Предстояло исполнение седьмой симфонии Бетховена, и Глинка не мог лишить себя этого удовольствия.

– Вот и опять я буду скучать одна целый вечер, – говорила, провожая мужа, Марья Петровна. – Как это несправедливо, Мишель! Почему граф до сих пор не шлет приглашения твоей жене?

– Если бы дело шло о балах или светских сборищах, поверь, ты бы давно получила приглашение, – утешал Глинка. – Но ведь там собираются только музыканты.

– А разве хорошенькая женщина может помешать музыке?

– Вся беда в том, что граф до сих пор тебя не видел.

– Но ты давно мог бы доставить ему это скромное удовольствие, Мишель. Князь Юсупов тоже музыкант, однако…

– Ну, какой он музыкант?! – отмахнулся Глинка.

– Ах, вот как! Стоило только князю быть у нас с визитом, и теперь он уже не музыкант? Значит, ты ревнуешь?

– Князь никогда не был музыкантом и никогда им не будет. А ревновать тебя? Если бы я когда-нибудь до этого унизился, я бы считал себя недостойным твоей любви.

Глинка уехал и чуть не опоздал к началу симфонии. Ее исполняли лучшие артисты столицы. Всемогущий в музыкальном мире граф Виельгорский собрал такие силы, которыми не могли похвастать даже филармонические собрания.

Едва кончилась симфония, к Глинке, пробравшись через толпу гостей, подошел Гоголь. Свой человек у Виельгорских, друживший и с сыном и с дочерьми графа, Николай Васильевич редко бывал на многолюдных музыкальных собраниях.

– По лицу вашему вижу, – сказал он Глинке, – что все еще находитесь на небесах. Но готов и туда забраться за вами, чтобы удовлетворить ненасытное любопытство: правда ли, что опера ваша близится к завершению?

– Искренне хотел бы, чтобы это было так, – отвечал Глинка.

– И в той опере, – продолжал Гоголь, – к ужасу меломанов, действительно запоют заправские костромские мужики?

– И костромские и все прочие, Николай Васильевич. Когда действие перенесется в победоносную Москву, на Красную площадь, тогда вряд ли перечтешь, из каких губерний составится хор.

– Любопытно бы знать, какие же песни споет господам меломанам Иван Сусанин?

– Как бы вам сказать… Не примите за самонадеянность, если на вас сошлюсь. Думается мне, что Иван Сусанин вашему Тарасу Бульбе кровный брат. И песни у них хоть и разнятся между собой, однако одной мыслью рождены.

– А в Москве, – Гоголь сделался серьезным, – возродился из «Аскольдовой могилы» Торопка-Голован и пленяет именитых москвичей. Дебелая матушка Москва до Загоскина охоча. Но пристало ли русским музыкантам с Торопки начинать?

– Вот и дерзаю начать с Ивана Сусанина.

– Хотелось бы мне на него одним глазком взглянуть!

– За чем же дело стало? – Глинка искренне обрадовался. – Я всегда рад предстать на суд писателя, который заговорил о народной музыке. Как видите, Николай Васильевич, держу в уме вашу памятную статью о песнях.

– Мало проку будет, коли только мы, литераторы, будем писать о песнях. – Гоголь нахмурился и даже взглянул на Глинку с каким-то неудовольствием, как бывало всегда, когда говорили о его сочинениях. – Вас, музыкантов, ждем, – продолжал он. – Так где же из «Сусанина» послушать можно?

– Mon cher! – раздался рядом голос графа Виельгорского. Он крепко взял под руку Глинку. – Давно вас ищу!.. Простите, Николай Васильевич! Похищаю вашего собеседника по праву музыканта.

Гоголь смотрел им вслед. Михаил Юрьевич вел Глинку к своему кабинету и о чем-то с увлечением говорил.

Разговор затянулся. Когда Глинка приехал домой, Марья Петровна давно спала. Он осторожно зажег в спальне свечу, но, вместо того чтобы раздеваться, продолжал ходить, словно забывшись.

– Мишель! – Марья Петровна проснулась и глядела на мужа, ничего не понимая. – Почему ты не спишь?

– Бетховен! – воскликнул Глинка. Он подошел к жене и снова повторил в восторге: – Бетховен!

– Да что он тебе сделал? – с беспокойством спросила Марья Петровна и даже присела на постели.

– Решительно, Машенька, ничего! – Глинка долго смеялся, глядя на заспанное личико жены. – Но я слышал его симфонию и сделался безумцем… за что и прошу покорно меня простить.

Успокоенная Марья Петровна подставила ему губы для поцелуя и начала засыпать.

– Машенька, – окликнул ее Глинка, – я имею к тебе сообщение, касающееся уже не Бетховена, но моей скромной персоны.

Марья Петровна приоткрыла глаза.

– Граф Михаил Юрьевич Виельгорский, – торжественно начал Глинка, – хочет устроить у себя репетицию оперы с полным оркестром, хорами и лучшими певцами по моему усмотрению.

Марья Петровна быстро села на постели.

– Наконец-то, Мишель! Как я ждала этого часа!

– А граф, – продолжал Глинка, – в вознаграждение своих трудов наконец увидит красавицу, присутствие которой не только не мешает музыке, но всегда вдохновляет счастливейшего из музыкантов.

– Ты счастлив? Да? – повторяла Марья Петровна. – Но постой! – она ласково отстранила мужа. – Когда же назначена репетиция?

– Так скоро, как я успею разучить с артистами.