Глава пятая

За кулисы Большого петербургского театра вихрем ворвалась новость: у графа Виельгорского будут репетировать новую русскую оперу. А что скажет Катерино Альбертович, когда узнает, что опера написана на тот же сюжет, на который сочинял сам бессменный маэстро? Музыка Кавоса давно надоела всем певцам и оркестрантам. Она не вызывает ничего, кроме иронической улыбки. Но с помощью автора «Иван Сусанин» прочно держится в репертуаре.

В артистических уборных шушукались и предвкушали бурю. Катерино Альбертович прислушивался к закулисным толкам и соображал: кто дерзает с ним соперничать? Впрочем, если в дело вмешался сам граф Виельгорский, тогда… Господин Кавос решает, что лучше всего занять выжидательную позицию. А в разговорах артистов все чаще и чаще мелькает имя Глинки. Многие не знают его лично… Глинка?.. Глинка?.. Да уж не тот ли Глинка, романсы которого распевают и артисты и любители? Ну, держись теперь, господин Кавос!

А Катерино Альбертович как ни в чем не бывало первым приезжает в театр и, раньше чем появиться в оркестре, старается разузнать, нет ли новых известий.

Приглашение участвовать в репетициях новой оперы получили лучшие солисты, весь хор и почти весь состав оркестра. «Черт возьми, – размышляет Кавос, – граф Виельгорский обставляет дело с особой помпой. Должно быть, у этого Глинки есть сильная рука».

Наведенные справки не открыли связей неожиданного соперника, Катерино Альбертович выяснил, однако, что романсы Глинки давно печатаются в альманахах и выходят отдельными изданиями как в Петербурге, так и в Москве. Заслуженный маэстро даже не предполагает, что на его пути встал бывший питомец пансиона, в котором Катерино Альбертович был когда-то музыкальным инспектором. В свое время он даже не заметил этого вихрастого подростка, а теперь, оказывается, проморгал появление музыканта, осмелившегося писать оперу для театра, подвластного Кавосу. «Впрочем, какую же оперу может написать русский дилетант?» – успокаивает себя маэстро. Но тревога все-таки заползает в сердце. Катерино Альбертович обдумывает планы возможных интриг против незваного пришельца, но прежде всего сам себя наставляет: «Надо быть осторожным, очень осторожным, если в дело вмешался всемогущий граф». И Катерино Альбертович ждет. Кто бы ни был этот Глинка, на репетициях оперы не смогут обойтись без него, Кавоса. Кто, кроме него, может стать к пульту дирижера?

Но напрасно ждал Катерино Альбертович. Приглашения он так и не получил. Это было дурным предзнаменованием. Разучивание оперы у Виельгорского уже началось.

У дирижерского пульта стоял все тот же Глинка. Этакая дерзость! Огорчение маэстро усугублялось тем, что в театре только и разговаривали о начавшихся репетициях. Говорили, не таясь от Кавоса, что первая сцена оперы всем показалась живьем выхваченной из русской жизни. Хористы и оркестранты с восхищением отзывались и о самом авторе. Весь век покорные Кавосу, ко всему привычные, артисты теперь только и ждали, чтобы отправиться на эти таинственные репетиции.

Глинка работал с оркестрантами и с хором. Первая народная сцена в Домнине расцветилась новыми красками, которые может прибавить живое исполнение. Дирижер окончил интродукцию и положил палочку на пульт.

– Опрятно, – сказал Глинка, улыбаясь, – весьма опрятно, господа, и за то усердно вас благодарю!

А на лицах участников было такое увлечение, словно они впервые попали на долгожданный праздник. В музыке все оказалось такое свое, русское… и такое непривычное на оперных подмостках.

Настал час, и дряхлая Мельпомена, с которой когда-то собирался сражаться отставной титулярный советник, устыдилась своего затасканного рубища. Артисты, воспитанные в унылом капище ложных богов, теперь поняли: надо по-новому учиться. А музыкант, который, как пророк, жжет своей музыкой сердца, снова встав к пульту, приглашает продолжать трудную, но радостную работу.

На черновых репетициях граф Михаил Юрьевич сидел в покойном кресле и придирчиво слушал. Трудно сказать, что думал этот страстный музыкант, изучивший искусство многих стран. Михаил Юрьевич то сидел неподвижно, вперив взор в дирижера, то в паузах с не свойственной ему подвижностью покидал кресло и заглядывал в партитуру или в ноты на пюпитрах оркестрантов.

Не в первый раз слушал эти сыгровки Михаил Юрьевич, не один вечер провел за изучением партитуры, но так и не мог прийти ни к какому выводу. Партитура свидетельствовала о глубокой образованности маэстро, поражала смелостью и свежестью оркестровых красок. Граф ловил в музыке народные русские напевы, но он не мог бы назвать ни одной песни, которой воспользовался Глинка. «Откуда только он их набрал?» – размышлял Михаил Юрьевич и невольно вспоминал беседу с Жуковским. Песни у мужиков в самом деле разные бывают. Нет ли в опере какой-нибудь дерзости по этой части? Но каковы бы ни были песни, взятые для оперы, Глинка творил с ними чудеса. Песни шли фугою и оставались самыми настоящими русскими песнями. Граф проверял голосоведение: здесь проявлялись какие-то новые, совсем неожиданные сочетания, не предусмотренные великими учителями Запада. Нельзя было не признать, однако, их высшей разумности. Даже речитативы превратились у Глинки из промежуточных связок в органическую часть всей музыки. Все развитие оперы было подчинено какому-то единому закону. Но кто, когда и где утвердил этот закон, по которому творил автор «Ивана Сусанина»?

«Музыку создает народ», – мог бы повторить Глинка свои слова, сказанные когда-то в беседе с Мельгуновым. Но на репетициях он был так занят, что ничего не мог объяснить графу Виельгорскому. Да и понял ли бы высокопросвещенный меценат, если бы автор оперы сказал ему, что он выполнил давнюю свою программу, о которой когда-то говорил в Москве суматошному приятелю? Да, автор «Сусанина» изучил самый состав народных песен. Он проник в гармонию хоровой русской песни, основанную на самобытных законах, созданных многими поколениями народных умельцев. Глинка создал русскую мелодию и гармонию, сохранив и умножив в своей музыке великое песенное достояние народа.

К народным песням исстари обращались мастера-музыканты, мечтавшие создать русскую музыку. Далеко вперед заглянул солдатский сын Евстигней Фомин. Неутомимо трудился для русского искусства прозорливый Иван Хандошкин. Внес свою лепту пламенный патриот, крепостной человек Степан Дегтярев. Многие имена музыкантов сохранила летопись русского искусства. От других остался едва заметный след. Но все, кто творил, пламенея любовью к родине, все, кто обращался к животворному источнику народной музыки, делали одно, общее дело.

Пусть одни ошибались – на их ошибках учились другие. Пусть кое-кто остановился на распутье – другие уже вступили на верный путь. Все они работали для будущего. Пришло время, и в опере «Иван Сусанин» это далекое, желанное будущее стало действительностью.

В концертном зале графа Виельгорского никто об этом не говорил. Певцы и оркестранты работали с увлечением, глядя на неутомимого маэстро.

Михаил Юрьевич сидел на черновых репетициях и чувствовал, что недоуменные вопросы встают перед ним непрерывной чередой. Как раз в это время граф утратил всякий интерес к своим «Цыганам». Едва начатая опера была давно заброшена. Тем с большим интересом являлся граф Виельгорский на следующую сыгровку и оставался в зале, пока не уходил последний хорист.

По просьбе Глинки, вход на репетиции был закрыт даже для постоянных посетителей музыкального салона Виельгорского.

Запрет сумел обойти только один из завсегдатаев дома. Когда граф впервые увидел этого гостя, скромно приютившегося в дальнем конце пустого зала, он слегка нахмурился. Но какой же Николай Васильевич музыкант?

А Гоголь зачастил на репетиции. Глинка так к нему привык, что его отсутствие казалось даже странным. Гоголь пробирался в свой излюбленный уголок и подолгу слушал, прикрыв глаза. Когда Глинка останавливал репетицию, Николай Васильевич быстро открывал глаза и видел недоумение артистов. Все еще не было у них привычки к новой музыке, и Глинка неутомимо показывал, как надо петь и действовать.

Гоголь сочувственно улыбался: история повторяется!

Да, история повторялась. На сцене Александрийского театра шли репетиции комедии «Ревизор», и автор видел те же растерянность и недоумение даже у первых актеров.

Оперные певцы, приученные к итальянским штампам, учились у Глинки петь по-русски. Актеры драмы, воспитанные на французских водевилях, переделанных на русский лад, не знали, как играть уездных чиновников.

Гоголь тоже учил актеров. Каждая реплика полнилась тогда ослепительным комизмом. На сцене возникала российская действительность. Бичующее слово писателя становилось подобно освежающей буре. Гоголь учил и верил, что разрушит театральную рутину. Но иногда он уходил из театра обессиленный, с тоской в сердце. В эти мрачные дни ему казалось, что все его усилия разобьются о театральную казенщину.

Гоголь спешил на репетиции к Виельгорским. У дирижерского пульта стоял Глинка и без устали учил, а научив, снова повторял и повторял, не щадя ни времени, ни энергии. Казалось, что, подняв свою магическую палочку, он вливал неизбывную силу в каждого хориста, в каждого оркестранта.

Кончилась репетиция массовых сцен первого действия. Глинка, окруженный артистами, что-то говорил им, такой же неутомимый, как будто репетиция еще не начиналась.

Гоголь выждал, потом пробрался к Глинке.

– Какую же твердыню, Михаил Иванович, вы с одного маху одолели! Думалось, не сдадут вам этой крепости маркизы и синьориты, завезенные из Европы. А послушает вашу музыку добрый человек, и если только к космополитству не безнадежно привержен, опомнится да скажет: может быть, и хорошо в гостях, а дома-то, оказывается, куда лучше. И снимет шапку да отвесит вам низкий поклон… – Гоголь говорил, то прячась за шутку, то серьезно, а кончив, действительно отвесил поклон. Лукавая улыбка пробежала по его тонким губам. – А еще хвалили вы, сударь, мою статью о песнях! Какими же словами, с какой силой надобно писать теперь о народной музыке, из которой воздвигли вы свою оперу!

Он крепко пожал руку Глинке и скрылся. А Глинка, окончив черновую репетицию у Виельгорских, спешил домой. Надо было разучивать партии с солистами. Первым и желанным его гостем стал Осип Афанасьевич Петров, исполнитель заглавной партии Сусанина.

– Я состою в числе ревностных ценителей вашего таланта, Осип Афанасьевич, – говорил артисту Глинка. – Когда писал партию Сусанина, имел в соображении ваш голос и ваши сценические способности. Впрочем, и вся опера так же писана. Всюду примеряюсь к возможностям наших певцов.

– Оттого-то и мы чувствуем себя в вашей опере как дома, – басил Петров. – Послушали бы вы, Михаил Иванович, что у нас в театре говорят. Ждут вашей оперы, как светлого воскресенья. Раньше как бывало: отпоешь, да и домой, – а теперь смотрю – всюду души живые, и все новой жизни жаждут. Сколько лет на свете живу, а такого чуда не видал. Да и то сказать, досмерти надоело повторять итальянские зады. Теперь спим и видим, как бы попасть к вам в науку…

Петров пел Сусанина. От урока к уроку все отчетливее обозначался важный характер крестьянина-героя.

– От имени костромского пахаря Ивана Сусанина извольте принять русское спасибо, Осип Афанасьевич! – говорил Глинка певцу.

– А когда же дальше разучивать будем? – спрашивал Петров.

– Да ведь к репетиции назначены только первые две сцены, – отвечал Глинка.

– А как же я в этих сценах явлюсь, коли всю роль умом и сердцем не пойму?

– Правы-то вы, конечно, правы, Осип Афанасьевич. Но стоит ли вам трудиться, коли опера еще на театр не принята?

– Эка беда! – отвечал Петров. – Даже театральные чиновники и те поймут, что без вашей оперы театру не жить. И тем больше не жить, что в концертах из нее петь будем. Нет, Михаил Иванович, коли прорвало плотину, не повернешь время вспять.

Занятия продолжались. Приезжала учиться молодая артистка Соловьева, избранная на роль Антониды, а Петров поглядывал на нее и вздыхал.

– Экая вы счастливица! – Потом обращался к Глинке: – Есть у нас в театре еще Аннушка Воробьева.

– Как же мне Анну Яковлевну не знать! – отвечал Глинка. – Применительно к ней я партию сироты писал.

– Вот и молит меня Аннушка: вези да вези к Глинке.

– Но ведь сцена в избе Сусанина, в которой участвует сирота, не назначена к показу у графа.

– И я ей то же говорю, – продолжал Петров, – а Аннушка только плечиками пожимает. «Какое мне, говорит, дело до графа? Я хочу для себя у Михаила Ивановича учиться».

Петров стал приезжать вместе с Воробьевой. Глинка исполнил для нее песню сироты, которою открывается сцена в избе Сусанина.

Прежде чем самой спеть, молодая артистка спросила смущенно:

– А как же мне, Михаил Иванович, детский характер Вани показать?

– А вот и пойте песню без всякого чувства, – оказал Глинка.

– Как без чувства? – удивилась певица. – Слова-то какие жалобные!

– А вы вдумайтесь, Анна Яковлевна. Сидит Ваня в избе один, что-нибудь строгает, например, и поет, потому что песни сердце просит. А словам-то и не придает никакого значения: весь в работу ушел. Поверьте, что так яснее обозначится простосердечный характер сироты и много выиграет сама песня. Да и вы не погрешите ложной чувствительностью.

– Как все это просто и понятно! – воскликнула Аннушка Воробьева. – Век бы у вас, Михаил Иванович, училась. Авось когда-нибудь ума-разума наберусь.

– Не люблю я этого авось, голубушка Анна Яковлевна: заверяю вас, будете славной артисткой без всякого авось. Таланта вам не занимать стать, а остальное приложится в трудах. Не угодно ли начать?

Глинка пошел к роялю, но, вместо того чтобы аккомпанировать певице, снова обратился к артистам:

– Только не поймите, господа, слова мои превратно. В простосердечии сироты – залог будущего характера. Это детское простосердечие обратится в мужество гражданина. Дети по праву наследуют честь отцов. Таков у нас народ… Нуте, начнем, Анна Яковлевна!

Когда кончились занятия с молодой певицей, Петров вопросительно взглянул на Глинку.

– Будем повторять, Михаил Иванович, прощание Сусанина с Антонидой?

Петров пропел ариозо. Наступило глубокое молчание. Аннушка Воробьева переводила глаза с Петрова на Глинку, который сидел за роялем. Молодая артистка хотела что-то сказать и не могла: по щекам ее катились слезы.

А в дальних комнатах началась суматоха, и раздался голос Марьи Петровны:

– Мишель, маменька приехала!