Глава вторая

«Ревизор» сыгран, а на душе так смутно, так странно…» С этими мыслями встревоженный и огорченный Гоголь покинул театр.

Блестящая публика премьеры разъезжалась. «Невозможность! Клевета! Фарс!» – таков был приговор избранной публики. В театральном вестибюле хлопали двери. Лакеи громко выкликали кареты для своих господ.

Егор Федорович Розен, остановись со знакомым, с гордостью говорил, что он не раз слышал у Жуковского чтение этой комедии, но ни разу не показал автору одобрения, ни ласкательным словом, ни даже улыбкой. Егор Федорович недоуменно поднимал едва видимые свои брови.

– Не понимаю, почему Пушкин так увлекался этим оскорбительным фарсом, что во время чтения катался от смеха… Не понимаю! – заключил барон.

– Как будто есть такой город в России?! – гудел рядом с бароном солидный господин в цилиндре. – Как же не представить честных, порядочных людей? Или их нет в России?

– Напрасно правительство одобряет пьесу, в которой оно так жестоко порицается! – возмущался старый сановник.

– Помилуйте, – отвечал ему кто-то из всеведущих театралов, – государь император вполне доволен артистами и повелел высочайше их благодарить.

Николай Павлович, посетивший спектакль, действительно велел благодарить артистов. А автор комедии с горечью говорил друзьям:

– Главная роль пропала. Хлестаков сделался чем-то вроде тех водевильных шалунов, которые пожаловали к нам повертеться с парижских театров. – Гоголь был бледен. На губах его появилась горькая, язвительная улыбка. – Бобчинский и Добчинский, – продолжал он, – вышли дурны сверх всякого ожидания! На сцене они оказались до такой степени кривляками, что было невыносимо!

Но именно кривлянье Бобчинского привлекло милостивое внимание его величества. Артист получил прибавку к жалованью. Николай Павлович осчастливил его разговором.

Император, возвестивший в начале своего царствования о любви к водевилю, ныне желал непременно фарса. Его величество, неведомо для себя, разошелся в суждениях с автором комедии. Можно сказать, что произошло невидимое столкновение монарха с писателем.

Только лучшие из артистов, начиная с Сосницкого, который играл городничего, остались верны урокам Гоголя. Другие, учуяв высочайшую волю, ринулись в безудержное кривлянье.

Гоголь страдал. Гоголь охладел к изуродованной пьесе. Он почти нигде не появлялся. Рука его не поднималась, чтобы закончить заметки о петербургской сцене, которые он давно обещал Пушкину для «Современника».

Но уже начат был поход против мертвых душ и правящих держиморд. Мертвые души предстали на суд в роли чиновников, пекущихся о благоденствии обывателей. Им же предстояло явиться в виде помещиков, пекущихся о мужике. Писатель развертывал страшную галерею, порожденную крепостнической действительностью.

Первый удар был нанесен. Ничто, даже августейшее указание его величества, не могло ослабить этот удар. Вокруг комедии стоял шум. Несмотря на злобный вой держиморд всех рангов, успех спектакля нарастал от представления к представлению. Успех становился тем отчетливее, чем меньше было на представлении сановной знати, заполнившей театр на премьере.

Глинка побывал на рядовом спектакле, когда вызовы автора слились в один непрерывный гул. Но Гоголя в театре не оказалось.

Михаил Иванович вернулся домой полный раздумий. Вспомнились встречи с Гоголем. Вспомнилась до мелочей эта удивительная, ни на что не похожая комедия. Посмотрит «Ревизора» человек, посмеется вместе с автором горьким смехом сквозь слезы – и ужаснется! Неужто же нет на Руси других, живых людей, не состоящих ни в городничих, ни в квартальных?! И с такой же любовью, с какой писал Гоголь комедию, задумаются люди о судьбах родины.

Автор отечественной героико-трагической оперы «Иван Сусанин» делает общее дело с сочинителем комедии. Разные темы у писателя и музыканта, разные герои. А цель одна: бороться против мертвых душ, за живую душу народа.

Глинка вернулся к занятиям с артистами. Ежедневно бывал на оркестровых сыгровках, благо здоровье Марьи Петровны пошло на поправку.

– Не знаю, как мне научить господина Кавоса? – говорил он жене, вернувшись из театра. – Знатный маэстро по привычке не соблюдает оттенков и не может уловить темпа. Ты понимаешь, даже темпа!.. Да ты, Машенька, никак куда-то собралась?

– К Сонечке. Доктор разрешил мне выходить.

– Только не сегодня! Погляди, что делается за окном.

За окном моросил холодный дождь. Сквозь туман едва различались очертания домов. Редкие прохожие торопились уйти от непогоды.

– Я сказала, что поеду, и поеду! – Марья Петровна дернула за шнур звонка и отдала распоряжение вбежавшей горничной: – Закладывать лошадей!

– Машенька, – взмолился Глинка, – ведь Софья Петровна совершенно здорова и сама может тебя навестить. Пошли за ней лошадей, но прошу тебя, не выходи сегодня. Хочешь, будем с тобой читать, хочешь, возобновим уроки пения. Мы так давно не занимались.

– Вы можете обучать своих певичек… Право, это доставляет вам больше удовольствия. – Марья Петровна потеряла власть над собой: она говорила о певичках, о его строптивом характере, о мужской неблагодарности.

В гостиную снова вбежала горничная.

– Лошади поданы!

– Сейчас иду! – Марья Петровна пошла к выходу.

– Отложить лошадей! – спокойно и твердо приказал Глинка. – Марья Петровна никуда не поедет!

В его голосе послышались такие суровые, решительные ноты, что Марья Петровна с несказанным удивлением обернулась к мужу. Но он смотрел на нее ласково и в глазах его была мольба.

– А! Вы хотите меня тиранить? – неестественно громко оказала Марья Петровна и бросилась в спальню.

Дверь за ней захлопнулась. Из спальни слышались всхлипывания, которые вскоре перешли в рыдания. Туда поспешно проследовала Луиза Карловна.

– Маменька! – рыдала Марья Петровна. – Защитите хоть вы меня… Я так много терпела, я так надеялась…

– Успокойся, несчастное дитя! – Луиза Карловна почувствовала под собой твердую почву. – Я не дам тебя в обиду. Я есть мать!

– О! – еще громче зарыдала Марья Петровна. – Он кричал на меня, как на какую-нибудь певичку!..

Глинка подходил к дверям спальни и прислушивался. Стоило ему приблизиться, голос Луизы Карловны становился громче. Но вот Мари затихла. Тогда он ушел в свой кабинет и сидел там, совершенно подавленный. Он не мог равнодушно слышать рыданий Мари и не мог понять, как могла она так пошло истолковать его заботу. Он, может быть, и пошел бы в спальню, но там все еще оставалась Луиза Карловна, а при ней он не мог бы произнести ни одного сердечного слова.

Луиза Карловна, раньше такая незаметная, после переезда к дочери наполняла весь дом своим шипением. Чем больше приглядывался к ней зять, тем чаще ему казалось, что в его жизни не все ладно.

«Бедняжка Мари, – размышлял Глинка, проводя в кабинете одинокие часы первой ссоры. – Луиза Карловна может вконец испортить ее расстроенные нервы!»

Нервы Мари были действительно не в порядке. Это могло быть следствием перенесенной болезни. Расстройство началось, может быть, и в тот злосчастный день, когда Мишель отказался от вознаграждения за оперу. Никто из медиков, пользовавших больную, не мог установить эту сложную связь между такими далекими друг от друга фактами.

Но что значит случайная размолвка любящих супругов? Она похожа на нежданный весенний дождь. Глянет солнышко, высохнут слезы на прекрасных глазах Мари, а любовь довершит остальное.

Так оно и случилось. На очистившемся петербургском небе действительно заиграло весеннее солнце. От недавних проливных дождей не осталось и следа. Марья Петровна занялась последними приготовлениями к переезду на дачу. Ни портнихи, ни модистки ни в чем ее не обманули. Мари будет не из последних дам на петергофских гуляниях. Правда, придется ехать на дачу в ненавистной карете. Но Марья Петровна уже пережила крушение сладостных надежд. Она все чаще и чаще вспоминает историю Софьи Петровны, и только в самой глубине ее сердца еще таятся незатоптанные ростки смутных ожиданий. Но теперь и сама Мари отгоняла от себя эти мечты. Они мешали ей с холодным спокойствием думать о будущем.

Эти думы продолжались и на уютной, веселой петергофской даче, расположенной неподалеку от взморья. Марья Петровна проводит время в обществе Луизы Карловны. Муж то и дело оставался в Петербурге.

Катерино Альбертович, наметив линию поведения, вел репетицию оперы со всем усердием.

– Tempo, signiori! – привычно взывал к музыкантам Кавос, и палочка его чертила в воздухе зигзаги, подобные молнии, а сам Катерино Альбертович победно взглядывал на Глинку. Что теперь скажет этот не в меру придирчивый русский дилетант?

А Глинка поднимал руку, и Катерино Альбертович с привычной готовностью останавливал репетицию. Глинка опять повторял свои пожелания, показывал, дирижировал, добивался тех оттенков, которые были ему нужны.

– Можно, очень можно! – охотно соглашался Кавос. – Повторяем нумер, – говорил он музыкантам. – Дольче, синьоры! Я хочу сказать по-русски: дольче, то есть сладко.

Обеспокоенный сочинитель оперы, ни на минуту не покидавший репетиции, взывал к дирижеру:

– Катерино Альбертович! Покорно прошу вас: дольче… именно дольче, то есть нежно! Но отнюдь не сладко!

– Можно, очень можно! – снова соглашался Кавос и, постучав палочкой о пульт, оглядывал оркестрантов. – Мы будем играть дольче, но не сладко…

И так повторялось каждый день. А потом Катерино Альбертович опять терял нужный оттенок или заданный темп: он всегда брал или чуть-чуть медленнее, или чуть-чуть быстрее, чем надо.

Когда же тут ездить автору оперы на отдых в Петергоф? Но если выдастся свободный день, если нет ни оркестровой репетиции, ни занятий с певцами, с каким нетерпением едет он из душного города и, подъезжая к даче, старается еще издали увидеть Мари…

Мари быстро спускается с веранды и бежит навстречу мужу.

– Как я тебя заждалась, Мишель! Надеюсь, все обстоит благополучно с моей разлучницей? – так часто называет Марья Петровна оперу; не дождавшись ответа, она берет мужа под руку и ведет к дому. – Господа, знакомьтесь: мой муж!

За чайным столом, накрытым на веранде, происходит общее движение. У Марьи Петровны собралось несколько офицеров гвардейских полков. Короткая минута взаимных представлений, и на веранде возобновляется прерванный разговор. Когда хозяин дома, переодевшись и умывшись после дороги, снова появляется перед гостями, он слышит, как обсуждают последние дворцовые новости, вчерашние полковые учения, предстоящие маневры.

Глинка устало прислушивается. Куда он попал? Домой или в офицерское собрание? Но как посвежела Мари! И как она хороша в этом пестром, замысловатом платье!

Вечером, проводив гостей, супруги отправились в нижний парк, к фонтанам. По аллеям медленно прогуливалось избранное общество. Марью Петровну то и дело приветствовали новые знакомые из той молодежи, которая зимой украшает великосветские салоны, а летом является необходимой принадлежностью Петергофа, Павловска и Царского Села. Какой-то молодой конногвардеец, увидев Марью Петровну, с подчеркнутой почтительностью взял под козырек.

– Кто это? – спросил Глинка.

– Корнет Васильчиков, – ответила Марья Петровна. – На днях мне представили его на пикнике. Ужасно милый! Ты непременно его полюбишь.

– Постараюсь, – с улыбкой отвечал Глинка. – Хотя бы для того, чтобы доставить удовольствие тебе.

– Он из семьи Васильчиковых, приближенной к государю, – продолжала болтать Мари.

На повороте аллеи корнет Васильчиков снова встретился Глинкам и подошел к Марье Петровне.

– Простите, если помешаю вам, – сказал он просто. – Но мне хотелось иметь честь быть представленным вашему супругу.

Марья Петровна познакомила мужчин. Васильчиков попросил разрешения присоединиться к прогулке и в самом деле понравился Глинке. В нем не было ничего напыщенного. Он умно, со знанием дела, заговорил о театре и был рыцарски почтителен к Марье Петровне. Корнет умел быть и не назойливым. Сделав один тур по аллее с Глинками, он простился, высказав сожаление о том, что служба отзывает его на дежурство в лагерь.

Супруги продолжали прогулку вдвоем, потом долго сидели в саду при даче. Вдали чуть светилось море, а рядом, совсем близко, были ласковые темные глаза Мари. Теперь-то, собственно, и начался задушевный разговор. Марья Петровна жаловалась на усталость от рассеянной жизни.

– Даже против воли делаешь здесь слишком много знакомств! – говорила она. – Милый! Если бы ты приезжал почаще!

– Ты же знаешь, как я связан своей оперой! Ее готовят непременно к открытию Большого театра.

Марья Петровна положила руку на плечо мужа.

– Ну да, я знаю… Ох, разлучница!

Марья Петровна не то всерьез, не то в шутку ревновала его к опере. Но все-таки это была чудесная ночь. И ребяческая ревность Мари рождалась, несомненно, от большой любви.