Глава пятая

Глинка работал все утро и не вышел к обеду. Он даже не подозревал о приезде Мари.

– Это вы?! – опросил он, увидев ее в полутемной гостиной.

Он был больше удивлен, чем обрадован. Он стоял перед ней совершенно растерявшийся от неожиданности, хотя Мари была, как всегда, приветливо-спокойна и сидела на том самом диване, на котором они так часто болтали.

– Что с вами, Мишель? Что-нибудь случилось с оперой?

– Не с оперой, но со мной, Мари!

– Вы меня пугаете, Мишель.

– Ради бога, не пугайтесь!

– Ничего не понимаю, – Мари пожала плечами. – Вы какой-то странный сегодня.

– Пожалуй, – охотно согласился он. – Но я ничего не сумею вам объяснить. А если бы и рассказал, вряд ли бы вы меня поняли… Это так удивительно… – Он все больше волновался и не посмел, как бывало раньше, взять ее руки в свои.

Воцарилось молчание. Мари сидела, опустив голову. Ресницы ее чуть-чуть дрожали.

Глинка понял, что у него не хватит сил объясниться.

– Все дело в том, Мари, что… мне захотелось посвятить вам романс.

– Романс?! Как это мило с вашей стороны…

Может быть, в ее голосе было легкое разочарование, но она протянула ему руку и продолжала с трогательной нежностью:

– Благодарю вас! Мне – и целый романс! Какая честь! А у меня нет даже альбома, в который пишут стихи девицам… Но как я буду гордиться вашим вниманием, Мишель!

Мари хотела встать с дивана, но он удержал ее:

– Прошу вас, останьтесь здесь!

Глинка сел за рояль и, глядя на нее, запел:

Только узнал я тебя…

Он пел неполным голосом. От волнения голос вначале дрожал, потом певец весь ушел в свое страстное, трогательное и мужественное признание.

Кончив петь, Глинка остался за роялем. В полутемной гостиной снова воцарилась тишина.

– Пожалуйста, повторите, – попросила Мари и чуть-чуть запнулась. – Кажется, я не все поняла.

– Нет, нет! – с горячностью сказал Глинка. – Так поется один только раз.

– Тогда скажите мне… – Мари о чем-то думала. – Если сочиняют романс и посвящают его девушке, тогда говорят ей правду?

– Без правды нет искусства, Мари, – убежденно отвечал автор. – Скажите, достоин ли этот романс того, чтобы быть посвященным вам?

– Вы тоже хотите знать правду, Мишель? Без правды нет не только искусства, но и дружбы. Не так ли? Но почему же у вас сказано: «Ты мне сказала: люблю»? Ведь этого никогда не было?

– Не было, – покорно согласился он, – но мне показалось, мне верилось…

– Почему, Мишель?

Он едва расслышал вопрос, заданный невинным созданием, никогда никого не любившим, а Мари, преодолевая смущение, еще раз совсем тихо повторила:

– Почему, Мишель?

– Потому, что я люблю вас, люблю с первой встречи и только теперь это понял…

Он медленно шел к ней от рояля, продолжая что-то говорить. Мари отбросила подушку и быстро вскинула обе руки: не то звала к себе, не то хотела защищаться от него.

– Не надо, не надо, Мишель, я боюсь этих слов…

– Вы моя невеста, Мари! – как-то особенно медленно сказал он.

Она еще успела прошептать:

– А если вы ошибаетесь, Мишель?..

Он припал к ее губам.

– Ты мне сказала: люблю! – Глинка повторил слова романса. – Теперь ты сама видишь, Мари, что нет искусства без правды!

– Хитрец! – отвечала Мари, улыбаясь. – Ты мог давно кое-что заметить.

Поздно вечером, готовясь ко сну, Софья Петровна, сказала мужу:

– Вообрази, Мишель объяснился, в любви Мари! Она уморительно мне об этом рассказывала.

– Мишель?.. Да будет тебе, Сонюшка!

– Но это сущая правда, Алексис. Он объяснил свои чувства в романсе, и наша малютка долго не могла понять, что это, музыка или предложение руки и сердца.

– Да будет тебе! – перебил полковник, стягивая сапог. – Вечно у вас с Мари романы на уме… Выдумали же этакую чепуху!

– Но я еще раз говорю тебе, что нам остается ждать официального предложения. Оказывается, Мишель влюблен по уши чуть ли не с первой встречи и все это ловко выразил в романсе.

– В каком романсе? – оживился Алексей Степанович.

– Не все ли равно, мой друг? – – Софья Петровна язвительно прищурилась. – Я передаю вам важную новость, а вы, как всегда, придаете значение пустякам. – Софья Петровна говорила с едва скрытым раздражением. Она и сама была немножко озадачена. Глупышка Мари, кажется, поторопилась. – Поймите, наконец, – закончила Софья Петровна, – дело идет о счастье Мари. Что вы теперь скажете?

– Удивительно! – признался Алексей Степанович. – Мне и в голову этакое никогда не приходило. А Мари? Что думает она, плутовка?

– Мари, кажется, согласна… Боюсь, что она сама начнет теперь влюбляться. Значит, думать за нее приходится нам. Каково состояние Мишеля?

– Откуда же мне знать? Имение есть и, кажется, неплохое.

– А велика ли у них семья? – допрашивала Софья Петровна.

– Вот уж не скажу, прошу прощения. И насчет капиталов тоже не знаю. Осталась от отца какая-то тяжба в сенате; если выиграют, должны получить изрядный куш. Впрочем, все это воздушные замки. Выдавать Мишеля за миллионера не собираюсь, и ты не обольщайся.

– Трудное дело, – Софья Петровна задумалась: неужто Мари теряет шанс?

Но полковник сбил ее мысли:

– Какой же романс написал этот разбойник для Мари?

– Бог мой! – Софья Петровна не могла больше стерпеть. – Лезет же в голову человеку подобный вздор! Надеюсь, вы сохраните до времени тайну Мари? – и она решительно отвернулась от супруга.

Наутро Алексей Степанович был свободен от службы. За завтраком он поглядывал то на Мари, то на Мишеля с видом заговорщика.

– Говорят, родился новый замечательный романс?

Мари вспыхнула. Софья Петровна сказала строго:

– Алексис, о чем ты болтаешь?

– Да что же я такое сказал? – защищался полковник. – Давно ли запрещено спрашивать о романсах?

– Романс действительно имеется, – сказал Глинка и посмотрел на невесту, – однако находится в полной собственности Марьи Петровны.

Мари покраснела еще больше: так трудно расстаться с тайной сердца!

– Почему же вы прячете это таинственное сокровище? – полковник обращался и к Глинке и к свояченице.

Мари на секунду задумалась: не надо ли еще раз помочь жениху?

– Мишель, – сказала она, преодолевая смущение, – я ничего не скрываю ни от Софи, ни от Алексиса, пусть они получат удовольствие от вашей пьесы.

– Она принадлежит вам, Мари, и в вашей власти ею распорядиться.

Полковник завладел романсом, и вскоре в гостиной началась репетиция. Пел Алексей Степанович. Софья Петровна аккомпанировала. Глинка сидел с невестой на дальнем диване.

– Михаил Иванович, – воззвал к нему певец, – вот тут, где впервые трепещет сердце, не к месту ли будет тремоло? Как ты думаешь?

– Согласен, безусловно согласен, – отвечал Глинка, глядя на Мари и ничего не понимая.

– Мишель, – снова раздался голос Алексея Степановича, – неужто у тебя нет ни одного замечания к тому, как я пою? Впервые такое вижу. А что, если взять здесь форте? – деловито продолжал полковник.

– Где здесь? – откликнулся Глинка.

– Где, где! – сердился полковник. – Неужто не понимаешь? Конечно, на любовном признании! Непременно пущу на форте.

– Любопытно было бы узнать, Мишель, почему именно этот романс посвящен нашей малютке? – спросила Софья Петровна.

– Софи! – умоляюще воскликнула Машенька и в смятении убежала из гостиной.

– Какой она ребенок! – рассмеялась Софья Петровна.

Она нашла младшую сестру в гардеробной и долго не могла ее успокоить.

Потом поздравляли жениха и невесту. Но было условлено, что дело будет держаться в секрете до официального объявления. Мари надо было получить согласие Луизы Карловны, а Мишелю – написать в Новоспасское. На семейном совете было решено, что для свадьбы необходимо выждать окончания годового траура по отце жениха.

Мари с непривычки ужасно конфузилась и делала попытки спастись бегством. Она успокоилась только тогда, когда разговор перешел на другие темы.

– Этакий ты счастливец, Мишель! – говорил полковник. – Покровительствует тебе Жуковский, а теперь пишет поэму Розен. Знаешь ли ты, что он приближен к особе наследника цесаревича?

Глинка не слушал. Он любовался Мари и тем детским любопытством, с которым она внимала речам Алексея Степановича.

Впрочем, имя Розена дошло наконец до его сознания. Сегодня было назначено с ним очередное свидание.

Мари провожала его в передней. Невеста, не таясь, ответила на поцелуй.

– Ох, уж этот мне Розен! – Глинка вздохнул.

– Но ты должен помнить, милый, – сказала Мари, – что барон состоит при особе наследника. Подумать только!

– Прелесть моя! Будь Розен хоть китайский император, я не простил бы ему, что он отрывает меня от тебя. Страшно подумать: ведь я расстаюсь с тобой первый раз!

– А кто же ездил так часто к Виельгорскому, Одоевскому, Демидовым?

– То было раньше… Сегодня я впервые покидаю мою невесту. – Ему хотелось повторять и повторять это слово, означавшее начало новой жизни.

А невеста была готова всем пожертвовать для славы жениха. Слово «жених» в устах Мари прозвучало так, словно услышал Глинка неведомую симфонию.

– Вечером мы опять будем вместе, – продолжала Мари и, оглянувшись на открытую дверь, стыдливо, неловко, но крепко его обняла.

– Теперь мы будем вместе всю жизнь, – отвечал Глинка. – Благодарю тебя за то, что ты существуешь, за то, что встретилась мне, за то, что любишь… – Мари закрыла ему рот узкой ладонью и ласково подтолкнула к дверям.

–…Готово! Давно готово! – встретил Глинку барон Розен. – Я, как фокусник, вытаскиваю из карманов мои русские стихи. Надеюсь, вполне примерился к вашим пожеланиям?

Глинка стал читать.

– Я полагаю, Егор Федорович, вам бы следовало ближе придерживаться плана оперы. Ведь музыка моя в большей части готова.

– Разве мои стихи нарушают заданный мне метр? – удивился Розен.

– Готов подтвердить, что ваши стихи точно совпадают с заданными метрами. Но дело не только в метрах. План намечает идею, сущность и содержание драмы.

– План, план! – повторил Егор Федорович. – Вы есть музыкант, Михаил Иванович, мне принадлежит поэтическое вдохновение.

Барон Розен щедро рассыпал дары этого вдохновения, но он не мог написать и нескольких строк, чтобы Сусанин и его земляки не обратились мыслями к царю. Домнинцы то и дело, чаще всего без всякого повода, начинали молиться за царя, а закончив пышную, истинно русскую, по мнению Розена, молитву, начинали не менее пространно излагать свои мысли о преимуществах самодержавной власти. Потом они хором объявляли о своей неугасимой любви к монарху, чтобы начать заново молитвы и славословия.

Стихи на эти темы Розен сочинял с удивительной быстротой и в любом количестве.

Умудренный житейским опытом музыкант понимал, что он не властен умерить верноподданнические чувства секретаря наследника русского престола. Глинка действовал обходом. То оказывалось, что стихов написано излишне много и для них не хватит музыки. Но монологов, диалогов, реплик и хоровых текстов, трактующих о царе, все-таки оставалось так много, что Глинка пускался на новые хитрости.

– Вот здесь, Егор Федорович, у вас стих начинается со слова «царь», а мне надобно, чтобы звучало «и».

– Но почему? – удивляется барон.

– Так будет удобнее певцам…

– Будет по вашему желанию, – соглашается Розен, вооружаясь карандашом. Он минуту думает. – Готово!

Глинка с надеждой смотрит на исправленную строку, но, увы, слово «царь», перекочевав на новое место, благополучно уместилось в той же самой строке и повторялось в следующей.

Сегодня Глинка впервые знакомился со стихами, изготовленными Розеном для Антониды и ее жениха. По вдохновенному замыслу барона, костромской парень изъяснял свои чувства девушке:

Так ты для земного житья,

Грядущая женка моя!..

– Егор Федорович! – возмутился Глинка. – Молю вас, уберите вы грядущую женку. И земное житье тоже!

Розен нахмурился.

– Вы есть судья в гармониях, Михаил Иванович, но вам не дано ощущать гармонический стих.

Глинка смотрел на него с отчаянием.

– Может быть, и здесь у вас гармонический стих, Егор Федорович? Призываю бога в свидетели: ни одна русская девушка не сочинит такую речь:

Мой суженый придет,

Возговорит: здорово!

Со мною поведет

Ласкательное слово.

– Позвольте же и мне «возговорить» вам, – продолжал Глинка. – Нет в нашем языке таких слов для влюбленных… Как бы это объяснить? Ласкательством у нас называют заискивание перед сильными мира сего. Не спорю, к такому ласкательству многие склонны.

Егор Федорович не понимает иронии, но, раздраженный критикой, вспыхивает. Всегда уравновешенный, он говорит с достоинством оскорбленного поэта:

– Ви не понимает: это сама лучший поэзия!

Глинка ничего не ответил. Он углубился в чтение.

Так и есть! Вся семья Сусанина, готовясь к свадьбе, опять молилась за царя. Снова нужно было искать обходный путь, чтобы перехитрить барона. А сил для этого, кажется, больше нет.

Вернувшись от Розена, Глинка сказал Мари:

– Если бы ты знала, что мне приходится терпеть! Уж не бросить ли мне оперу?

– Ты никогда ее не бросишь, Мишель! Никогда…

– А если брошу?

– Тогда я верну тебе твой романс, – голос Мари полон тревоги.

– Тебе никогда не придется этого сделать, – Глинка целует ей руку. – Ты еще плохо меня знаешь. Коли взялся, никогда не отступлю.

– И всех победишь!

– Если только победа моя не будет подобна той, которую одержал Пирр.

– Ты никогда мне о нем не говорил, – недоумевает Мари.

– К случаю не приходилось. Историей нам тоже придется заняться, Мари. Непременно! И тогда ты узнаешь, кто был Пирр!

– Пирр подождет, – говорит Мари, – я буду терпеливо ждать, пока ты кончишь оперу. Не правда ли, милый?

Есть ласка, против которой он бессилен. Если Мари крепко его обнимает, он слышит, как бьется ее честное, верное и преданное сердце.

Но если поцелуи его становятся слишком часты и жарки, Мари в смущении отодвигается.

– Мы еще не объявлены! – шепчет она. – Ты должен об этом помнить.