Глава III Первые волнения

Бури утихли. Для Александра главным занятием оставалась охота: он только и делал, что вместе с другими преуспевшими в этом искусстве мальчиками ловил птиц на манок и в силки. А Мари-Луиза была озабочена прежде всего тем, как бы честно заработать им обоим на жизнь. Получив благодаря стараниям Жака Коллара разрешение открыть табачную лавку, она перебралась в дом на площади Лафонтена, где медник Лафарж уступил ей магазин с двумя прилавками: за одним торговали табаком, за другим – солью. Мари-Луиза с сыном поселились над лавкой; здесь, верные своей милой привычке, они по-прежнему спали рядом, в одном алькове. И хотя Александр сетовал на участь, выпавшую на долю вдовы героя империи, – разве пристало ей торговать! – сама лавочница, обслуживая покупателей, получала скорее удовольствие, ведь и ее родители, содержавшие гостиницу «Щит Франции», занимались чем-то подобным. Впрочем, и щепетильный Александр позабыл о своих предубеждениях, когда к старикам Лафаржам приехал их сын, Огюст, служивший у парижского нотариуса главным помощником.

Этот статный молодой человек одевался по последней моде, в свободное время сочинял песенки и любил прихвастнуть своими приятельскими отношениями со столичными литераторами. Александра мгновенно покорили многочисленные таланты заезжего гостя. Он предложил Огюсту – высший знак уважения! – повести его в лес охотиться на птиц, и тот с радостью принял приглашение. Однако главную цель молодого Лафаржа все же составляло вовсе не истребление славок и дроздов – в Вилле-Котре он намеревался преследовать совсем другую дичь. Парижанин рассчитывал соблазнить на родине предков девицу с приданым, достаточно большим для того, чтобы он смог купить нотариальную контору. Выбор пал на Элеонору Пико, дочь зажиточного фермера, с которым семейство Дюма было хорошо знакомо. Однако, несмотря на все ухищрения искусного обольстителя, предложение его принято не было, и весь городок, узнав об отказе, потешался над неудачливым претендентом на руку богатой невесты. Оскорбленный Огюст, решив отомстить, сочинил эпиграмму, в которой высмеял и саму Элеонору, и ее родителей. Стихи разошлись по Вилле-Котре и имели такой успех, так всех рассмешили, что автор мог уехать обратно в столицу с высоко поднятой головой – он все-таки в конечном счете оказался победителем! Такой поворот событий немало удивил Александра, который внезапно открыл для себя убийственную силу таланта: оказывается, всего несколько строчек, написанных остроумным сочинителем, могут действовать не хуже огнестрельного оружия! Ему приоткрылась даль славы, и он стал умолять аббата Грегуара научить его складывать французские стихи, такие же прекрасные, как те, что сочинял младший Лафарж.

Скептически настроенный священник ответил: «Я с удовольствием за это возьмусь, вот только тебе самому через неделю это прискучит – так же, как и все остальное». И чтобы приучить мальчика легко жонглировать словами, задал ему рифмы, на которые надо было сочинить стихи. Александр немедленно взялся за дело, однако фразы, которые выходили из-под его пера, никак не укладывались в размер. Он быстро начал злиться и через неделю, как и предсказывал аббат Грегуар, охладел к поэзии. «Посмотрим потом, не окажусь ли я более способным к прозе», – решил подросток и, забыв о стихах, забросил уроки аббата Грегуара ради наставлений оружейника Монтаньона, который научил мальчика собирать, разбирать, чистить, смазывать и чинить всевозможные смертоносные орудия. Это занятие подходило ему куда больше!

Восхищенный усердием, которое проявлял ученик, Монтаньон вскоре доверил ему одноствольное ружье, и тот, используя неожиданно выпавшую счастливую возможность, принялся напропалую браконьерствовать в окрестных лесах. Чем больше удавалось настрелять птиц и зайцев, тем более счастливым парнишка себя чувствовал. Однако тут не было ни страсти к убийству, ни малейшего проблеска злобы: Александр просто-напросто гордился тем, как метко целится. Точно так же, как, удачно отпустив колкость в разговоре, гордился своим превосходством над тем, кому не удалось уколоть его самого.

В один из февральских дней 1815 года, когда юный Дюма, по обыкновению своему, предавался любимому занятию, некий Кретон, сторож охотничьих угодий, застав браконьера на месте преступления, погнался за ним, перепрыгнул, стремясь его настичь, через овраг, неудачно приземлился и вывихнул ногу. Поскольку этот официальный покровитель лесных тварей получил увечье при исполнении служебных обязанностей, он подал жалобу инспектору лесного ведомства Девиолену, а тот пригрозил виновнику несчастного случая штрафом в пятьдесят франков, если он не извинится перед беднягой Кретоном, причем немедленно. Но Александр, полностью признавая свою вину, из гордости отказался просить прощения у дурака: генеральский сын не станет унижаться, чтобы угодить простому сторожу. Если надо, лучше он заплатит полсотни франков, но никаких извинений от него не дождутся! Мари-Луиза понимала чувства сына, но была в отчаянии: ей нечем было заплатить этот штраф – табак и соль в это время так плохо продавались! К счастью, одна из подруг, госпожа Даркур, неизменно преданная семейству Дюма, пообещала дать эти деньги. Мать и сын вздохнули с облегчением. Может быть, Александр подумывал даже о том, не изложить ли всю эту историю в юмористических стихах в стиле Огюста Лафаржа – стихах, в которых он высмеял бы неуклюжесть Кретона… Но, как бы там ни было, он не успел этого сделать. Умы жителей городка вскоре оказались заняты куда более важными событиями.

Население, по большей части роялистски настроенное, с изумлением узнало, что Наполеон бежал с острова Эльба и направляется к Парижу. Неужели он ради собственной славы снова начнет проливать кровь? Сумеет ли Людовик XVIII убедить свои войска встать на пути врага престола? По улицам уже расхаживали толпами возбужденные молодые люди с криками «Да здравствует король!», они грозили перебить сторонников «корсиканского бандита».

Мари-Луиза и ее сын считались бонапартистами. Разве генерал Дюма не служил при Наполеоне? То обстоятельство, что за свою доблесть он был очень плохо вознагражден, в расчет не принималось. Генерал был слугой империи, и его близкие обязательно должны походить на него. Время от времени какой-нибудь сумасброд врывался в лавку Мари-Луизы, выкрикивая оскорбления в адрес тех, кто радуется возвращению узурпатора. Когда случались подобные выплески ненависти, Мари-Луиза и Александр прятались за прилавком и не решались протестовать.

Пятнадцатого марта 1815 года по городу проехали три кабриолета в сопровождении жандармов – это везли двух «генералов-предателей»: Франсуа Антуана и Анри Доминика Лальманов. Братьев обвиняли в том, что несколькими днями раньше они пытались собрать войска в поддержку императора. «Генералы-предатели» были арестованы в Ла Фере, а теперь препровождались в Суассон, где они должны были предстать перед судом за государственную измену. Обоих ждал расстрел. На всем их пути, в том числе и пока процессия двигалась через Вилле-Котре, собирались яростно орущие толпы. Шляпница мадам Корню, еще более неистовая, чем все прочие горожане, выбежала из своей лавки, чтобы плюнуть в лицо пленным и попытаться сорвать с них эполеты. Александр и его мать молча страдали, видя, какому оскорблению подвергается мундир, который некогда с такой гордостью носил генерал Дюма. А стоило повозкам скрыться, завернув за угол, Мари-Луиза взяла сына за руку и коротко бросила: «Пойдем!» – и в этом единственном слове, произнесенном изменившимся от волнения голосом матери, он расслышал обещание великого приключения.

Когда они вернулись в лавку, Александр во все глаза уставился на мать, с трудом узнавая Мари-Луизу. Неужели ее до такой степени взволновало унижение, нанесенное офицерам, чье единственное преступление состояло в том, что они остались верны прежнему властителю? Она, всегда такая кроткая и боязливая, как ему показалось, внезапно превратилась в неустрашимую амазонку. А дальше действительно начались приключения.

Мари-Луиза попросила Александра побыстрее одеться, усадила его рядом с собой в наемную карету, и они отправились через парк к замку, в котором обитал мэтр Меннесон, нотариус, известный своими бонапартистскими взглядами. Взяв у нотариуса какой-то таинственный сверток, госпожа Дюма приказала кучеру поворачивать на дорогу, ведущую в Суассон. Здесь путешественники остановились в гостинице «Трех девственниц» и стали осторожно расспрашивать о братьях Лальманах. К счастью, тех отправили не в военную, а в гражданскую тюрьму. Еще одна удача – Александр был хорошо знаком с Шарлем Ришаром, сыном тюремного привратника: в детстве они нередко играли вместе. Можно ли найти более подходящий случай воспользоваться давней дружбой? Мари-Луиза, всегда так боявшаяся, как бы с ее мальчиком чего-нибудь не случилось, на этот раз была готова к любым опасностям. Ей чудилось, будто муж из гроба приказывает ей, не страшась, идти на все ради чести императорской армии. Охваченная тревогой, но испытывая вместе с тем какой-то непонятный подъем, она вытащила из полученного от нотариуса пакета пару пистолетов и сверточек с полусотней золотых луидоров. Александр, посвященный наконец в тайну, взялся, спрятав под полой, пронести в тюрьму оружие и деньги, чтобы там незаметно передать их узникам. Дружба с Шарлем Ришаром открывала ему свободный доступ в коридор, куда выходили двери камер. Ни у кого не должен вызвать подозрений мальчик, расхаживающий по тюрьме в сопровождении сына привратника. Возбужденный сознанием того, что мать ожидает от него подвига, Александр без труда уговорил товарища по играм отвести его туда, где содержались братья Лальманы. Оказавшись в камере старшего из узников, он под каким-то надуманным предлогом удалил Шарля Ришара, вытащил спрятанные под одеждой оружие и золотые луидоры и посоветовал генералу как можно скорее бежать, пригрозив тюремщикам пистолетом. Но тот отказался от попытки бегства, считая ее заведомо бесполезной в сложившихся на то время обстоятельствах. «Император будет в Париже раньше, чем начнут нас судить!» – сказал генерал. Александр, разочарованный тем, что старался напрасно, был все-таки страшно горд своим участием в самом настоящем заговоре. Генерал Лальман подарил ему за труды оба пистолета и на прощание поцеловал в лоб.

Увидев, что сын возвращается целым и невредимым, Мари-Луиза подумала, что Господь простил ей ту неосторожность, которую она совершила, послав «малыша» прямо в волчью пасть. На следующий день она вернулась в Вилле-Котре, в свою табачную лавку, к своим трусливым согражданам, уже не знавшим, что и думать о победоносном шествии императора к столице. Вскоре Людовик XVIII бежал в Гент, Наполеон занял его место в Тюильри, и братья Лальманы, освобожденные по его приказу, снова проехали через Вилле-Котре – опять в кабриолете, но настроение было совершенно иным. Перед лавкой непримиримой шляпницы один из братьев, тот, кому она несколько дней тому назад плюнула в лицо, велел остановить экипаж. Мадам Корню, стоявшая на пороге своей лавки, сжала губы и окинула его ледяным взглядом. Склонившись к ней, генерал с улыбкой произнес: «Как видите, сударыня, мы живы и здоровы. Каждому свой черед». С искаженным от негодования лицом шляпница прошипела сквозь зубы: «Не беспокойся, разбойник! Еще настанет и наш черед!»[18]

Как ни странно, именно ненависть, которую открыто проявляли к императору многие роялисты, подтолкнула Александра и Мари-Луизу к тому, чтобы желать победы этому человеку, любить которого у них не было никаких причин: он ведь так скверно обошелся с генералом Дюма! Когда Наполеон, едва вернувшись на престол, должен был противостоять всей объединившейся Европе, Александр, позабыв о семейных обидах, по-прежнему готов был верить в победу Франции. Вместе с другими мальчишками из Вилле-Котре он присутствовал на сборе нескольких полков старой гвардии, отправлявшихся на границу. Решительные лица, потрепанные мундиры, покрытые славой знамена и разрозненное оружие; оркестр снова, как в былые времена, играет «Встанем на защиту империи». Узнав о том, что его величество проедет через город, чтобы встать во главе своей армии, Александр испытал прилив патриотической горячки. Задолго до того часа, когда в Вилле-Котре должен был прибыть император, мальчик пробрался в первые ряды зевак. И вот, после долгого ожидания, из толпы послышались крики: «Император, император!» У почтовой станции остановились две кареты, запряженные каждая шестеркой покрытых пеной лошадей. Пока разряженные и напудренные форейторы суетились, меняя упряжку, Александр, растолкав стоявших рядом зевак, приблизился к карете и, привстав на цыпочки, разглядел в глубине ее маленького пузатого человечка в зеленом мундире с белыми отворотами, украшенном одним-единственным орденом – Почетного легиона. «Его бледное, нездоровое лицо, казавшееся грубо вырезанным из слоновой кости, слегка клонилось на грудь», – напишет позже Дюма в своих мемуарах. «Где мы?» – спросил монарх у своего брата Жерома, сидевшего слева от него. «В Вилле-Котре, это в шести лье от Суассона», – ответил кто-то из толпы. «Давайте поживее!» – проворчал Наполеон и снова впал в угрюмую дремоту. Конюхи заторопились, кони начали нетерпеливо приплясывать, бить копытами о землю, щелкнули кнуты, и императорская карета тронулась с места. Нельзя было терять ни минуты. Впереди – Ватерлоо!

После этого мгновенно промелькнувшего и почти нереального видения городок снова замер в ожидании. Теперь уже никто не понимал, на что надеяться, а чего опасаться. Со всех сторон во множестве приходили ложные известия. С каждым днем тревога делалась все более неясной и вместе с тем все более мучительной. Двадцатого июня по городу проскакали двенадцать всадников, они спешились во дворе мэрии. Горожане бросились к ним, засыпали их вопросами. Всадники оказались поляками, служившими Франции, но едва знавшими несколько французских слов. Из их тарабарщины жители Вилле-Котре все же поняли, что битва при Ватерлоо закончилась 18 июня полным разгромом. Французская армия в беспорядке бежала, преследуемая врагом. Александр и его мать были ошеломлены этим известием. Им хотелось узнать побольше, и они отправились на почту, куда приходили официальные сведения. В семь часов вечера явился измученный, растерзанный, с ног до головы покрытый грязью гонец – он попросил приготовить четверку сменных лошадей для кареты, которая прибудет следом за ним. Новоприбывшего умоляли рассказать подробнее о необычайных событиях, происходивших во Франции, но он ничего не знал или не хотел говорить и ускакал с такой поспешностью, словно черт колол его вилами в зад. Станционный смотритель вывел из конюшни четырех свежих лошадей, велел запрягать, и тут у станции остановилась разбитая карета. К этому времени уже стемнело. Смотритель, посветив себе фонарем, заглянул внутрь кареты, но сразу же, низко кланяясь, попятился. Александр, спешивший узнать новости, дернул его за полу и спросил: «Это он, да, это император?» Тот беззвучно выдохнул: «Да». Тогда и мальчик, в свою очередь, заглянул в карету. Ни малейших сомнений – перед ним был тот самый человек, который несколькими днями раньше спокойно и торжественно шествовал навстречу врагу! Да, это император, вот только сегодня голова его еще тяжелее клонится на грудь… «Что это было? Всего лишь усталость или боль оттого, что он поставил на карту весь мир и проиграл?» – размышляет Александр Дюма в своих мемуарах. «Где мы?» – в точности как в прошлый раз спросил император. «В Вилле-Котре, ваше величество», – ответила тень. Усталый, тусклый голос произнес: «Пошел!» Александр едва успел отскочить, тяжелая карета тронулась с места и покатила. Отдохнувшие лошади бежали быстро, Наполеону потребуется всего несколько часов на то, чтобы добраться до Парижа. Слишком поздно. Императором ему больше не быть. Орел снова расправит крылья над Францией всего на каких-то три месяца.

На следующий день через Вилле-Котре потекли остатки побежденной армии. За невредимыми солдатами, шедшими без команды, без музыки, а порой и без оружия, следовали раненые, хромающие пехотинцы, всадники, едва державшиеся на призрачных конях, и, наконец, повозки, нагруженные безрукими и безногими страдальцами, наспех перевязанными на поле боя. Время от времени кто-то из этих жалких обрубков, приподнявшись, выкрикивал хриплым голосом: «Да здравствует император!» – и тут же снова падал на неподвижных товарищей по несчастью, полумертвых от боли и стыда. Александр понимал отчаяние этих гордых калек и сильнее обычного чувствовал, как его раздирают на части бессознательный патриотизм и невозможность жалеть того, кто некогда не сумел сжалиться над его отцом. Было ли то, что он видел перед собой, наказанием для всей Франции – или посмертным отмщением генерала Дюма? Мать ничем не могла помочь сыну в эти дни – она и сама растерялась, сама оказалась не в силах справиться с одолевавшими ее разнообразными, но равно возвышенными чувствами. Смирившись, Мари-Луиза ждала неизбежного вторжения чужеземных войск и – в который раз! – ставила на огонь баранье рагу.

Наконец трубы протрубили у входа в город незнакомый военный марш, и на площади, в сопровождении британского полка, показалась тысяча пруссаков в парадных мундирах. Двое офицеров его величества английского короля Георга III явились к Мари-Луизе с записками на постой. Они не знали ни слова по-французски, изъяснялись знаками, но вели себя вполне прилично и оценили баранье рагу по достоинству.

Пока враг со всеми удобствами располагался в маленьком городке, Людовик XVIII успел возвратиться в свои тюильрийские покои, а Наполеон – подняться на борт «Беллерофона» и отплыть на остров Святой Елены. Посреди всего этого вихря исторических событий в Вилле-Котре неожиданно появились сестра Александра Эме и его зять Виктор Летелье, назначенный разъездным инспектором. А господин Девиолен, грозный Дед с розгами, со своей стороны, поспешил обратиться с письмом в высшие инстанции, заверяя в своих верноподданнических чувствах. Результат не заставил себя ждать. Господин Девиолен был утвержден в должности главного лесничего, традиционно охраняющего угодья герцога Орлеанского, что позволило Александру с полнейшей безнаказанностью возобновить свои охотничьи вылазки. Но теперь он охотился вместе с другом матери, адвокатом Пико. Мари-Луизу немного успокаивало то, что за сыном присматривал такой серьезный человек: она всегда боялась «неподходящих встреч», которые могли случиться в лесу. Размышляя же о будущем сына, теперь она метила куда выше, чем прежде, но начала, как водится, с малого.

Опасаясь, как бы Александр не ограничил свои честолюбивые намерения тем, чтобы каждый день приносить с охоты все больше дичи, Мари-Луиза попросила нотариуса Армана Жюльена Максимилиана Меннесона взять его в свою контору младшим помощником, иными словами – мальчиком на побегушках, рассыльным. Дело сладилось в один миг: уже на следующий день Александр с головой окунулся в бумаги и принялся старательно выводить буквы.

Но, как бы старательно он их ни выводил, его не покидало убеждение в том, что «настоящая жизнь» протекает отнюдь не в стенах конторы, а в лесах, среди зверей, и в гостиных, среди женщин. Едва получив первое жалованье – правду сказать, весьма скудное, – он тотчас начал брать уроки танцев у Брезетта, бывшего капрала, который славился на весь город своим хореографическим искусством. Дела пошли успешно. Юный рассыльный так быстро преуспел в прыжках и поворотах, что аббат Грегуар, видевший танцора в деле, предложил ему быть кавалером своей племянницы Лоранс и ее подруги, испанки Виттории, которые должны были при-ехать из столицы в Вилле-Котре ради праздника и бала по случаю Троицы. Александр, которого одновременно и возбуждала, и пугала мысль о том, что вскоре ему предстоит впервые выйти в свет, принял лестное предложение. И для начала озаботился своим нарядом. Не найдется ли на чердаке, среди старых костюмов его отца, чего-нибудь подходящего? Юный Дюма перемерил все, что отыскал, но отцовская одежда все еще была безнадежно велика мальчику. Может быть, года через два, через три…

Огорчение быстро сменилось радостью: роясь в сундуках и корзинах, он нашел восемь томов, которые, видимо, оставил на хранение его зять, Виктор Летелье, когда гостил у них. «Любовные похождения шевалье де Фобласа». Название ничего ему не говорило, но гравюры выглядели весьма заманчиво. Он постарался припомнить… Да, точно, Виктор запретил ему читать эти истории, сказав, что он еще до такого чтения не дорос! Что ж, тогда тем более надо заглянуть в эти книги!

Мальчик отнес вниз первые четыре тома, спрятав их под одеждой, и с наслаждением и признательностью прочел тайком от матери. Для того чтобы блеснуть на балу по случаю Троицы, ему недоставало познаний об искусстве соблазна – и вот они перед ним! Он станет вторым шевалье де Фобласом, молодым распутником, покорителем женских сердец! Вот только у него так и нет подходящей для этой роли одежды… Мари-Луиза слишком бедна и не может купить сыну модный наряд. Придется для первого появления в свете довольствоваться тем самым костюмом, в который он облачался для первого причастия: короткие штаны из чесучи, белый пикейный жилет, ярко-синий сюртучок. Правда, костюм этот за три года стал ему до того тесен, что при каждом движении трещит по всем швам. Посмотревшись в зеркало, Александр убедился в том, что выглядит слишком быстро выросшим мальчуганом, и уже готов был отказаться выступать в роли кавалера двух парижских барышень, но не удалось.

Когда его представляли племяннице аббата Лоранс, стройной нарядной блондинке, и ее подруге, бледной и полной испанке Виттории, обладательнице огненного взгляда и внушительного бюста, он заметил, что девушки обменялись насмешливыми и разочарованными улыбками. Обе оказались старше его. Ну и пусть, ему все равно, он твердо решил их завоевать – и завоюет! Преодолев робость, Александр предложил Лоранс опереться на его руку и прогуляться по парку, пока не начался бал. Виттория пошла следом за ними об руку с сестрой аббата Грегуара, безобразной, горбатой, одетой в жалкие обноски. Александр сознавал, до чего смехотворную картину представляла собой четверка, шествовавшая среди деревьев парка. Гости оборачивались им вслед и, наверное, потешались над его допотопными короткими штанишками – все одевающиеся по моде мужчины теперь носили длинные брюки. Так и вышло – его знакомый парижанин, служивший в доме призрения нищих при замке, приблизился к нему и стал разглядывать через лорнет. Сам-то он был одет щегольски, это, должно быть, только придавало нахалу дерзости. «А вот и Дюма, – громко воскликнул он, так чтобы все кругом его услышали. – Наш малыш снова отправился к первому причастию, вот только свечку поменял!»

Побледнев от оскорбления, Александр хотел было придушить насмешника, удержался лишь из боязни скандала, но, когда Лоранс спросила, кто тот молодой человек, который только что прошел мимо них, он презрительно проворчал: «Некий Мио, служит в доме призрения нищих», – рассчитывая тем самым унизить и развенчать франта в ее глазах. Однако девушка мечтательно прошептала:

– Как странно, а я приняла его за парижанина…

– Парижанина? Почему?

– По его манере одеваться.

Последние слова еще больше усилили смятение Александра. Значит, прекрасным полом «манера одеваться» ценится больше, чем мужественная красота, ум и темперамент! А ведь его собственная «манера одеваться» выглядит сейчас всего лишь убогой карикатурой на современную моду! Стараясь хоть как-то поднять свой авторитет в глазах Лоранс, он указал барышне на ров шириной в четыре с половиной метра и заявил, что может перескочить его одним прыжком.

– Уверяю вас, господин Мио такого не совершит, – насмешливо прибавил подросток.

– И правильно сделает, – заметила Лоранс. – Зачем ему это надо?[19]

Что было Александру делать, услышав такие слова? Кровь бросилась ему в голову. Надеясь все-таки вызвать восхищение равнодушной красавицы, он перескочил через ров, приземлился, согнув колени, по ту сторону, – и в то же мгновение услышал жалобный треск – задний шов его штанишек, не выдержав испытания, треснул по всей длине. Невозможно продолжать любезничать с такой неприличной дырой на одежде, больше того – невозможно и открыть парижанке истинную причину своего смущения. Единственное, что оставалось, – бежать как можно скорее, бежать без объяснений, оправданий и извинений.

Бросив на месте недоумевающую Лоранс, мальчик со всех ног припустил к дому и стал умолять Мари-Луизу спасти его от позора. Взяв в руки иглу, она принялась зашивать штаны, а сын тем временем переминался рядом с ноги на ногу, дрожа от нетерпения, сверкая голым задом и сгорая от стыда. Едва мать закончила работу, он поспешно оделся, залпом проглотил стакан сидра, чтобы взбодриться, и помчался назад. К тому времени как Александр, совсем запыхавшись, подбежал к замку, бал уже начался. Лоранс танцевала с Мио. Стоя в углу, Александр подробно изучал наряд соперника: обтягивающие брюки цвета кофе с молоком, замшевый жилет с резными золотыми пуговицами, коричневый фрак с высоким воротом и сапоги со складочками на подъеме. Золотой лорнет, болтавшийся на тонкой стальной цепочке, и необычные брелоки, подвешенные к кошельку, дополняли этот образ мужского совершенства. Ну, и как соревноваться с подобной картинкой из журнала мод, когда на тебе короткие штаны, кое-как зашитые сзади? Александра душила безмолвная ревность, а Лоранс тем временем жеманно мурлыкала в объятиях своего роскошного кавалера… Наконец контрданс закончился, Мио проводил девушку к ее стулу и, проходя мимо юного неудачника, насмешливо бросил, усугубив его смущение: «Вот так-то, дружок, щеголять в коротких штанишках!» Зато Лоранс, то ли из вежливости, то ли из сочувствия, казалось, обрадовалась возвращению своего простодушного чичисбея. Она боялась, что он почувствовал недомогание… а может быть, просто отправился домой за перчатками? В самом деле, всем ведь известно, что танцевать с голыми руками неприлично! Александр, которого вкрадчивый голос барышни таким образом призвал к порядку, покраснел, растерялся, бессвязно пробормотал несколько слов, потом, оглянувшись, он заметил друга-парижанина, Фуркада, который как раз в эту минуту натягивал перчатки, подлетел к нему и тихонько спросил, нет ли у него про запас еще одной пары, а если есть, не одолжит ли Фуркад ее ему. У Фуркада, человека предусмотрительного, в самом деле оказались в кармане запасные перчатки, которые он отдал новичку. Поблагодарив приятеля за великую услугу, Александр предложил Фуркаду стать его визави в следующем контрдансе. Тот согласился и пригласил пышнотелую темноволосую Витторию, в то время как сам Александр склонился перед стройной белокурой Лоранс. Девушки охотно согласились танцевать, собираясь потешиться над своими кавалерами. Но, едва раздались первые такты музыки, Александр ошеломил Лоранс легкостью движений. Поверив в себя, он решился затем пригласить на вальс испанку. Когда и Виттория похвалила его чувство ритма и ловкость, он окончательно расхрабрился и признался в том, что вообще-то научился танцевать вальс давно, еще в год своего первого причастия, но аббат Грегуар, ревностно оберегавший целомудрие ребенка, вверенного его заботам, требовал, чтобы тот вместо партнерши держал на уроках танцев в объятиях… стул. Рассказ испанку позабавил, и она целиком отдалась наслаждению головокружительного танца. Александр впервые видел так близко настоящую барышню, он впервые получил возможность так тесно прижимать к себе существо противоположного пола. Иногда локон, выбившийся из прически Виттории, касался лица мальчика. Он упивался благоухающим дыханием девушки, не мог оторвать глаз от ее обнаженных плеч, дрожащей рукой ощущал изгиб ее поясницы. «Это дыхание, эти волосы, это исходившее от нее ощущение женственности за несколько минут сделали меня мужчиной», – написано об этом вечере Дюма в мемуарах.

…Оркестр умолк, и Александр, не в силах совладать с охватившим его волнением, прошептал: «Мне намного приятнее вальсировать с вами, чем со стулом!» Виттория в ответ весело рассмеялась: похоже, девушка нисколько не рассердилась на него. Что же, проиграл он или выиграл? И кого он любит теперь, Витторию или Лоранс? Мальчик ничего не понимал, лицо у него горело, сердце пылало. А подруги теперь оспаривали одна у другой удовольствие танцевать с ним… Однако ослепление своим внезапным успехом не помешало ловкому танцору в конце концов догадаться, что для девушек он всего лишь «ничего не значащая игрушка, что-то вроде волана, которым можно беззаботно перекидываться»,[20] – и рана, нанесенная его честолюбию одновременно с познанием любви, показалась ему первым шагом к тому миру, в котором человек обречен страдать даже от счастья.

В ближайшие за тем дни он поклялся себе соблазнить Лоранс, которая казалась ему все же более привлекательной, чем Виттория. Но для того чтобы произвести на девушку впечатление, необходимы были мягкие сапоги и обтягивающие брюки, как у Мио. Александр попытался объяснить матери, как важно для человека, который стремится занять видное положение в управлении, или правосудии, или даже торговле, одеваться по последней моде. Мать спорила, возражала, но пришлось в конце концов уступить – ведь удовольствие сына всегда было для Мари-Луизы превыше всего, и если он не радовался, то и ей самой все было не в радость. Сапоги оплатят в рассрочку, одежду для первого причастия быстренько переделают в соответствии с требованиями моды. Полагаясь отчасти на искусство портного и сапожника, отчасти на поучительный пример шевалье де Фобласа, Александр с успехом одолел еще остававшиеся сомнения в том, что вскоре крепость – Лоранс – сдастся на милость победителя. Пока для него шили мундир обольстителя, он время от времени встречался с ней, довольствуясь своей повседневной одеждой, прогуливался в сумерках, порой осмеливался даже прикоснуться к ее локтю или поцеловать кончики пальцев. Сделавшись же наконец счастливым обладателем сапог и обтягивающих штанов, тотчас бросился к аббату Грегуару, в доме которого жила Лоранс.

Оказалось, что она только что вышла, оставив для поклонника записку. Прочитав и перечитав изящно начертанные строки несколько раз, Александр едва не лишился чувств.

«Дорогое мое дитя, вот уже две недели, как я постоянно упрекаю себя за то, что решилась злоупотребить любезностью, которую вы считаете себя обязанным проявлять по отношению к моему дядюшке, весьма неделикатно попросившему вас быть моим кавалером, – ведь какие бы усилия вы ни прилагали, чтобы не показать, насколько вам скучны и досадны занятия, до которых вы еще не доросли, я заметила, что нарушаю уклад вашей жизни, и корю себя за это. Возвращайтесь же к вашим юным товарищам – они с нетерпением ждут вас, чтобы побегать наперегонки или поиграть в камушки. Обо мне не беспокойтесь: на то время, что мне осталось провести в доме дяди, я приняла предложение руки господина Мио. Позвольте, милый мальчик, выразить вам мою благодарность за вашу любезность и поверьте, что я искренне вам признательна.

Лоранс».[21]

Вместо того чтобы разозлиться на ветреницу, Александр обрушил свой гнев на того, кого она ему предпочла. Он вызвал Мио на дуэль письмом, составленным в крайне резких выражениях, но назавтра же вместо ответа получил пучок розог с приложенной к нему визитной карточкой противника. Всему городу сразу стало известно, каким образом взрослый остроумный человек проучил не в меру разошедшегося мальчугана. Сам нотариус Меннесон потешался над этой историей вместе с другими клерками. Александру оказалось не под силу вынести подобное унижение: он заболел и слег в постель. Доктор Лекос нашел у него воспаление мозга, но заверил, что при начатом вовремя лечении недуг пройдет без всяких последствий. Нежная забота матери помогла Александру простить и забыть нанесенную ему обиду, но он постарался затянуть свое выздоровление и не выходил из дома до тех пор, пока обе парижанки не отбыли в столицу.

Надо сказать, что пережитое мальчиком любовное разочарование нисколько не отбило у него охоту продолжать, наоборот – разожгло в нем интерес к женщинам. Только теперь он смотрел на них другими глазами, не так, как прежде. Теперь он старался под платьями угадать заманчивую наготу. Все существа женского пола отныне представлялись ему дичью наподобие той, которую он так хорошо умел выслеживать и ловить в лесах, а Вилле-Котре – редкостным заповедником, полным красивых девушек. И все такие разные! Вот Луиза Брезетт, племянница его учителя танцев, вот черноволосая Альбина Арди и белокурая Аглая Телье, а вот – Жозефина и Манетт Тьерри, одна розовая и пухленькая, другая – хохотушка, то и дело выставляющая напоказ зубки и кончик язычка… Александру есть из кого выбирать! Но вот вопрос: нравится ли он сам этим невинным девушкам так же сильно, как нравятся ему они? К шестнадцати годам кожа его сделалась чуть более смуглой, а во взгляде, как казалось самому юнцу, появилось нечто африканское. Уж не превращается ли он потихоньку в негра? Что ж, в утешение остается только твердить себе, что с возрастом он начинает все больше походить на отца. Впрочем, как бы там ни было, у тех красоток, на которых Александр с вожделением поглядывал, чаще всего уже были постоянные поклонники. Самым мудрым решением было бы, конечно, затаиться и выждать, пока та или другая отделается от надоевшего чичисбея.

Надежды юного ловеласа отчасти оправдались. Аглая Телье, мечтавшая выйти замуж за сына одного из богатых местных фермеров, только что пережила глубокое разочарование: родители юноши воспротивились браку. И вот девушка свободна, а стало быть – готова к новым приключениям! То обстоятельство, что Аглая была четырьмя годами старше самого Александра, последнего нисколько не смущало, – напротив, он видел в этом залог наслаждений более утонченных, чем те, какие могли бы его ожидать с девчушкой-ровесницей. Теперь он что ни вечер присоединялся к компании молодых людей и девиц, в которой была и Аглая, все они прогуливались в парке, разбившись на парочки, перешептывались и в полумраке позволяли себе кое-какие вольности. И Александр тоже, прижимаясь к девушке, осмеливался дотронуться до тех местечек, куда она его допускала. В десять часов развлечения заканчивались: кавалеры провожали своих барышень по домам, каждая парочка шла медленным шагом, взявшись за руки. Оказавшись у порога родного дома, девушка одаривала спутника последней на сегодня милостью: они усаживались на скамью у дверей и, вздыхая, осыпали друг друга поцелуями. Когда же из-за двери слышался сердитый голос матери, напоминавшей легкомысленной дочке о том, что давно пора ложиться спать, последняя послушно отвечала: «Да-да, мама, уже иду!» – но на самом деле шла домой лишь после десятого напоминания.[22]

Выдержав затянувшиеся на несколько месяцев препирательства, Александр, все сильнее жаждавший независимости, добился наконец от матери согласия на то, чтобы спать в отдельной комнате. Аглая, со своей стороны, выпросила разрешение ночевать в беседке, стоявшей в дальнем конце сада. Но, хотя теперь ее воздыхатель мог беспрепятственно приходить к ней поболтать и обменяться невинными поцелуями, она неумолимо прогоняла его ровно в одиннадцать вечера. Ждать пришлось целый год: только спустя такой долгий срок Аглая согласилась снова открыть дверь в половине двенадцатого. Но ждать стоило! Едва Александр ступил на порог, как почувствовал прикосновение горячих губ к своему рту, и голые руки обвили его шею, призывая к более смелым ласкам. Истомившаяся за долгие месяцы полуцеломудрия, девушка уступила со стонами, слезами и блаженными вздохами. Но если подросток торжествовал победу и не мог опомниться от радостного изумления – он по-настоящему обладал женщиной! – то она, лишившись невинности, испытывала только тревогу и раскаяние. Аглая сожалела о потерянной девственности – и в то же время не без удовольствия думала о том, что такие порывы восторга и распутства будут отныне повторяться так часто, как ей захочется.

В три часа ночи довольный Александр тихо, словно вор, прокрался домой. Мать не спала, она ждала его, сидя у окна, прижав руки к сердцу и вглядываясь в темноту полными слез глазами. Мари-Луиза догадывалась, что тут любовное приключение, и заготовила для сына выговор, намереваясь призвать его к порядку, однако у нее не хватило смелости произнести эту речь. Поняв, что за несколько ночей вчерашний мальчик превратился в мужчину, Мари-Луиза отослала его спать, с нежной грустью вспоминая о тех временах, когда ничто, кроме охоты, ребенка не занимало. И Александр отныне по три раза на неделе тайно наведывался к подруге, вот только, чтобы не проходить под окнами ее матери, предпочитал обходной путь, перелезая через каменную ограду. Ему удалось приручить сторожевую собаку Телье, грозного Муфтия, задобрив его куриными косточками. Цербер не ворчал даже тогда, когда ночной гость спрыгивал со стены. Но однажды, когда Александр, только что расставшийся с возлюбленной, спешил домой, на него набросился незнакомец с черным, вымазанным сажей, лицом и поколотил его палкой. Был ли то бродяга, намеревавшийся ограбить ночного прохожего, или соперник, завидовавший успеху юнца у Аглаи? Поди разбери в потемках! Александру, более проворному, чем противник, удалось обезоружить того и повалить на землю, а потом, когда нападавший вскочил и замахнулся ножом, заломить ему руку за спину и разбить голову. Назавтра, снова отправляясь на любовное свидание, он из осторожности запасся карманным пистолетом. Опасаясь, как бы раненый не указал на место их стычки – в двух шагах от дома Аглаи, которую вся эта история могла бы скомпрометировать, – он рассказывал направо и налево, что вот, мол, случилось то-то и то-то, но совсем в другом квартале Вилле-Котре, неподалеку от жилища нотариуса Пьера Александра Лебега. А у нотариуса была жена – красивая, остроумная и кокетливая Элеонора, урожденная Девиолен, в которую Александр когда-то был немного влюблен, хотя и без малейшей надежды на взаимность. И тотчас же по городку поползли слухи: все решили, будто молодой Дюма – любовник супруги нотариуса. Предположение было настолько лестным для Александра, что он не стал его опровергать. Однако слухи дошли до мэтра Лебега, и тот, до сих пор весьма благосклонно относившийся к семейству Дюма, сразу закрыл свою дверь как перед сыном, так и перед матерью. Элеонора же, несправедливо заподозренная в супружеской измене, не только отвернулась от Александра, но и прилюдно назвала его хвастуном, лгуном и трусом. Конечно, огорчение такой резкой переменой в отношении к нему красивой и порядочной женщины было очень сильным, но Александр нашел себе великолепное оправдание: ему ведь следовало любой ценой защитить честь своей настоящей любовницы! Так какое же ему дело до того, что мэтра Лебега называют рогоносцем, а его жену обвиняют в измене! Главное, чтобы все это не коснулось Аглаи! Лишь много лет спустя, припомнив эту неприглядную историю, Дюма скажет о ней в своих мемуарах: это «единственный дурной поступок, в котором я могу себя упрекнуть за всю свою жизнь». И прибавит: «Я могу смело сказать всему остальному человечеству, всем мужчинам и женщинам: посмотрите на меня и попробуйте заставить меня покраснеть!»