Глава IV Зов театра

И как только иные ворчливые жители Вилле-Котре осмеливаются утверждать, будто их городишко расположен на краю света и там никогда ничего не происходит?! Александр был настолько любопытен и любознателен, что ничтожнейшее из местных событий давало ему повод для новых открытий и удивления. Завсегдатай сельских праздников, он никогда не упускал случая повеселиться и всегда старался подстроить все так, чтобы потанцевать с Аглаей.

Как-то в воскресенье, отправляясь на очередной деревенский бал, он встретил по дороге знакомую молодую женщину, Каролину Коллар, ставшую к тому времени баронессой Каппель. С ней был молодой иностранец – похоже, ровесник Александра, высокий, худощавый, смуглый, с коротко остриженным ежиком темных волос, с аристократическими манерами, в туго натянутых и великолепно сшитых небесно-голубых панталонах. Каролина их познакомила. Ее спутником был виконт Адольф Риббинг де Левен, сын графа Адольфа-Луи Риббинга де Левена, вельможи, причастного к убийству Густава III, короля Швеции. Вот неожиданность-то – встретить в Вилле-Котре потомка такого прославленного человека! Адольфу-старшему после того, как он совершил преступление, пришлось бежать сначала в Швейцарию, затем в Бельгию и, наконец, во Францию! В Париже он подружился с семьей Коллар. Разве не может все это служить двойной рекомендацией? Сын генерала Дюма и сын шведского цареубийцы мгновенно почувствовали, что между ними зародилось взаимное влечение, и Каролина, убедившись в том, что молодые люди поладили друг с другом, пригласила Александра погостить несколько дней в замке ее родителей, Вилле-Элон, где ненадолго остановился обворожительный Адольф. Александр нашел эту мысль превосходной, однако Аглая не разделила его восторгов из опасения, как бы он, оказавшись вдали от нее, не поддался чарам какой-нибудь безмозглой, но титулованной болтушки. Стремясь развеять опасения подруги, юноша заверил ее в том, что верность его непоколебима, и постарался внушить, что его собственное будущее всецело зависит от того, сколько и каких связей он сумеет завязать в свете. Она неохотно уступила, посоветовав возлюбленному быть поосторожнее в отношениях с незнакомками.

На самом деле Александра в замок Вилле-Элон притягивали не женские лица, какими бы прелестными они ни оказались, но непринужденные манеры и вдохновенный облик Адольфа де Левена. Этот юноша не только умел себя держать, не только производил сильное впечатление своей внешностью, он еще и писал стихи и посылал их девицам, чьей благосклонности надеялся добиться. Несколькими месяцами раньше старший клерк Огюст Лафарж уже открыл Александру таинственную власть поэзии, теперь же молодой Дюма млел от восхищения, преклоняясь перед талантами нового друга. Восторженно читая его элегии, он все больше проникался мыслью о том, что человек, владеющий пером, может завладеть и сердцами.

Тем не менее, когда Адольф, успевший покорить всех окружающих, снова уехал в Париж, Александр недолго тосковал в разлуке: едва утратив друга, он тотчас нашел себе нового, сумевшего затмить прежнего. Еще не окончательно выйдя из-под обаяния юного шведа, Дюма увлекся офицером в отставке по имени Амеде де Ла Понс, приехавшим в Вилле-Котре с тем, чтобы, обосновавшись в городе, выгодно жениться и жить на ренту. Несмотря на то что Амеде де Ла Понс был двенадцатью годами старше Александра, он привязался к нему, удивился тому, что ум молодого человека настолько неразвит, и выбранил как следует за разбросанность и безделье. «Поверьте мне, дорогой мой мальчик, – говорил Амеде, – в жизни есть и другие вещи, не только удовольствие, любовь, охота, танцы и безумные увлечения молодости! Есть еще и труд! Научитесь трудиться… это необходимо, потому что это означает научиться быть счастливым!»[23]

Мысль о том, что труд может сделать счастливым, ошеломила Александра. Он-то думал, что, стараясь ускользнуть от скучных повседневных обязанностей, обретает надежду развлечься. Тем не менее уверенный тон наставника произвел на него впечатление, и он согласился проделать над собой опыт. Более того – он с радостью принял предложение старшего друга, который готов был давать ему уроки немецкого и итальянского языков. От изучения иностранных языков пользы мало, думал юноша, но это дает приятную возможность путешествовать, не покидая своей комнаты.

Читатель уже знает, что Александра всегда привлекало все новое. Детство его прошло под рассказы о легендарном, героическом и волевом отце, чья жизнь была заполнена приключениями, а выросши, он уже и сам не мог представить для себя будущего без ярких вспышек, без театральных эффектов. Он больше полагался на смелость, чем на умение, рассчитывал больше на удачу, чем на логику, верил в слепой случай больше, чем во вмешательство всеведущего Господа Бога. Крепкое сложение и пылкая фантазия молодого человека создали у него иллюзию, будто он – некая стихийная сила, что-то вроде неудержимого потока, увлекающего за собой щепки, или ветра, сгибающего вершины деревьев. Но, может быть, это горячая кровь предков с берегов Сан-Доминго заставляла Александра любить все чрезмерное и опасное? Он нередко говорил себе, что рожден стать таким же генералом, как и его славный родитель. Он готов был последовать примеру отца – вот только к этому времени закончились великие войны, которые давали возможность отчаянным смельчакам утвердить свое превосходство над недотепами, – так куда же ему приложить свои силы? Какое занятие выбрать, чтобы дать выход кипящей в нем энергии, чтобы использовать ее наилучшим образом? Литература? Почему бы и нет? Генерал, отдающий приказы армии писателей, – это, пожалуй, ему подошло бы!

Как-то раз труппа молодых актеров, разъезжавшая с гастролями, остановилась в Суассоне, чтобы дать представление «Гамлета» в бездарном стихотворном переложении Дюси. Александр никогда не читал трагедии Шекспира, да и вообще не имел о нем ни малейшего понятия. «Трудно представить себе более невежественного человека, чем был я в те времена, – расскажет он впоследствии в мемуарах. – Матушка пыталась заставить меня прочесть трагедии Корнеля и Расина, но должен, к стыду своему, признаться, что мне было нестерпимо скучно их читать… Я был в полном смысле слова дитя природы; все, что меня забавляло, было для меня хорошим, все, что заставляло скучать, – плохим». Несмотря на свои предубеждения, мать и сын решили посмотреть этого суассонского «Гамлета», в афише прямо названного трагедией. Слово «трагедия» неприятно напоминало Александру нудных классиков, которыми его пытались пичкать с детства. Оба, и Мари-Луиза, и он сам, собираясь в театр, намеревались всего-навсего выйти из дому, провести вечер «в городе», побыть в приятной обстановке. Однако едва поднялся занавес, Александр испытал настоящее потрясение: пьеса захватила его целиком. Ему казалось, будто все то, что он видит и слышит, придумано им самим, причем в состоянии какого-то умопомешательства. В разгоряченной голове юноши сцены наползали одна на другую, перемешивались без всякого хронологического порядка. Упреки, обращенные Гамлетом к матери, страшный монолог принца у могилы шута Йорика, призрак убитого отца, которого мог видеть только сын, смерть Офелии – все нравилось ему в этом фантастическом кипении бушующих страстей. На сцене один внезапный поворот судьбы сменялся другим, а ему представлялось, будто все это сочинил он сам или, по крайней мере, мог бы сочинить – настолько пьеса отвечала его пристрастию к необузданным речам и резким переменам.

Александр вышел из театра совершенно другим человеком. Решение было принято. Драматургом – вот кем ему следует стать! На следующий же день он попросил друга-парижанина прислать текст «Гамлета». Тоненькая книжка сделалась его настольной книгой, он читал ее постоянно, словно молитвенник, и вскоре выучил наизусть главную роль. Отныне юноша не чувствовал себя одиноким: Шекспир крепко держал его за руку, уверенно вел по жизни. Вспыхнувшая в нем страсть была так велика, что он уговорил нескольких друзей из Вилле-Котре создать любительскую труппу. Адольф де Левен, как нельзя более кстати вернувшийся из Парижа, пришел в восторг от этой затеи. И Александр, осмелев от его поддержки, предложил старшему другу сыграть в Вилле-Котре те его пьесы, от которых отказались в других местах: дескать, это станет проверочным испытанием перед триумфальным движением театральной труппы к столице. Но в душе будущий писатель дал себе клятву, что и он непременно напишет те пьесы, замыслы которых уже пришли недавно ему в голову, больше того – сам же в них сыграет. Можете на него положиться! Завербованные им в любительскую труппу молоденькие актрисы – среди них были Аглая, Альбина Арди, Луиза Брезетт – безоглядно в него поверили, он им нравился во всех отношениях, а большего и не требовалось. Адольф де Левен присоединился к компании. На первом этаже пустующего дома позади гостиницы «Шпага» поспешно обустроили театральный зал. Лесоторговец подарил молодежи досок, чтобы сделать скамьи для зрителей. Сокровища из семейных сундуков и шкафов были отданы на разграбление ради изготовления костюмов. Жители Вилле-Котре, да и всей округи пришли в неописуемое волнение. Патриотизм местного населения разгорелся до невозможности. Вместе с ним – и любопытство. А неутомимый Дюма, назначив себя одновременно и постановщиком, и актером, тем временем регулярно проводил репетиции. Он указывал каждому, с какой интонацией ему говорить, как встать, как сесть, как держаться, как себя вести… И никто не смел ему противоречить, никому и в голову не пришло бы спорить – власть «режиссера» была безгранична. Адольф де Левен только удивлялся, глядя на этого восемнадцатилетнего юношу, который почти ничего не читал и, можно сказать, никогда не бывал в театре: откуда только у него взялось понимание сцены? Неужели оно врожденное?

Первые представления стали событием для всего городка. Поскольку в Вилле-Котре развлечений было немного, зал каждый вечер был полон до отказа, но зрители, похоже, аплодировали больше из дружеских чувств, чем от восторга. Однако, несмотря на умеренный прием сограждан, Александр не унимался. Переиграв все, какие мог, чужие пьесы, он вознамерился предложить публике тексты собственного сочинения. Вместе с Адольфом де Левеном набросал несколько водевилей в стихах. Увы! В 1821 году его блестящему соавтору – вместе с отцом, который рассчитывал на благосклонность Людовика XVIII, – пришлось вернуться в Париж. Но все-таки в багаже младший де Левен увозил целую кипу рукописей – пьесы, сочиненные им совместно с Александром: «Страсбургский майор», «Дружеский ужин», «Абенсераги»… Не может быть, чтобы хоть один из этих шедевров не привлек внимания директора какого-нибудь театра!

После отъезда «парижанина» театральный зал в Вилле-Котре опустел, и Александр начал томиться нетерпением и вынужденным бездействием. Что стало с водевилями, которые он сочинил вместе с другом, как там Адольф? Каждый день он надеялся, что наконец-то придет письмо с утешительными вестями, но тщетно – Париж безмолвствовал. Еще одно огорчение: он потерял место рассыльного в конторе мэтра Меннесона: должно быть, перегнул палку, слишком часто прогуливая, слишком небрежно обращаясь с документами – и терпение хозяина лопнуло. Наконец, самое горькое разочарование: нежная Аглая, устав слушать обещания возлюбленного с пустыми карманами и опасаясь, как бы ей не остаться старой девой, в двадцать три года стала женой владельца кондитерской, Никола Луи Себастьена Аннике, который был тринадцатью годами старше ее.

Удрученный «предательством» возлюбленной, Александр не пожелал в «черный день» ее свадьбы остаться в Вилле-Котре. Покинув на время злополучный городок, где его постигло столько неудач, он уговорил одного из друзей отправиться на охоту в лес. Там они, расставив силки, заночевали в шалаше, а утром принялись охотиться. Александр срывал злость на ни в чем не повинных тварях, без разбору убивая всех, кто только попадался под руку. Ближе к вечеру он услышал звуки скрипки, взрывы смеха и увидел, как среди деревьев пронеслась веселая свадьба с приплясывающим деревенским музыкантом во главе. Конечно же, это было свадебное шествие Аглаи и ее пирожника…

Обманутый как в своих любовных надеждах, так и в честолюбивых театральных замыслах, Александр больше не находил в жизни ни радости, ни смысла, ни удовольствия. А Мари-Луиза страдала, глядя на то, какой сын стал несчастный и неприкаянный. Только честный труд может излечить мальчика от меланхолии, решила любящая мать, и принялась усердно обивать пороги. Ее старания увенчались успехом: для сына удалось найти место младшего помощника в конторе мэтра Пьера Никола Лефевра, нотариуса из Крепи-ан-Валуа. Александр без особой радости согласился и отбыл из дома.

Место, в общем-то, оказалось неплохим: у него был кров над головой, его досыта кормили, и по вечерам он мог сколько угодно заниматься сочинительством в своей каморке, расположенной прямо над конторой. Мог-то мог, да только вдохновение его покинуло, а прежние сомнения вернулись и принялись точить юношу с удвоенной силой. Можно было подумать, будто без друга Адольфа де Левена и любимой своей Аглаи он вовсе не способен распорядиться собственной жизнью! Совершенно ясно, думал Александр, что, прозябая вдали от Парижа, никогда не сочинить чего-то такого, что можно напечатать или сыграть на сцене.

В один прекрасный день его навестил Пьер Ипполит Пайе, прежде служивший старшим помощником у мэтра Меннесона, и Александр поделился с приятелем своими любовными горестями и писательскими разочарованиями. Подумать только, мэтр Лефевр – человек, впрочем, во всех отношениях превосходный – завтра уедет в Париж, где собирается пробыть целых три дня, а он, Александр, который уже совершенно извелся, пропадая здесь, в этой глуши, должен все это время изнывать от тоски, переписывая скучнейшие брачные контракты и завещания! Но пока «неудачник» жаловался на судьбу, ему пришла в голову удивительная мысль. А почему бы ему не воспользоваться этой – будь она благословенна! – отлучкой мэтра Лефевра для того, чтобы и самому потихоньку сбежать в столицу, провести там двое суток и так же незаметно вернуться как раз к возвращению хозяина? Никто ни о чем и не догадается! Собеседник, с которым он поделился внезапно осенившей его идеей, весело рассмеявшись, сказал, что ему страшно нравится мысль вот так сбежать вдвоем, только где взять денег на дорогу? У Пайе при себе было только двадцать восемь франков, у Александра и того меньше – всего-навсего семь. Но ведь для Дюма не существовало безвыходных положений, уж он-то всегда придумает, как извернуться! Ничего страшного, решил Александр, по дороге они станут браконьерствовать, все, что сумеют настрелять, продадут какому-нибудь парижскому трактирщику, и этих денег хватит на то, чтобы заплатить за номер в гостинице.

«План Дюма» был в точности приведен в исполнение. Александр сел на лошадь позади Пайе, и друзья тронулись в путь. Раз двадцать молодые люди спешивались и стреляли по всему, что шевелилось в зарослях. К тому времени, как они добрались до Парижа, им удалось разжиться четырьмя зайцами, четырьмя куропатками и парой перепелов. После долгих переговоров удалось сторговаться с хозяином гостиницы «Старых Августинцев» на улице, носившей то же имя:[24] он согласился в обмен на содержимое ягдташей предоставить друзьям стол и кров на двадцать четыре часа. Сделка состоялась, и Александр в полном изнеможении, но упоительно счастливый, повалился на постель, поздравляя себя с тем, что одержал первую победу.

Назавтра он с самого рассвета пустился бродить по огромному незнакомому городу в поисках площади Пигаль, где обитала семья Левен. Где-то посреди своих скитаний остановился у здания Французского театра и прочел на афише, что вечером здесь будут давать «Суллу», трагедию господина де Жуи в пяти актах. Внизу было крупными буквами приписано: «В роли Суллы выступит господин Тальма». Александр, до которого и в его провинциальной глуши дошли слухи о великом актере, не колебался: он непременно должен увидеть этот спектакль, пусть даже ему придется отдать за билет последние гроши. Но, может быть, Адольф, у которого всегда в запасе есть какое-нибудь средство, что-то придумает, как-нибудь ему поможет? Раз двадцать переспросив дорогу у прохожих, он в конце концов отыскал жилище Левенов и в девять утра ворвался в спальню друга, который еще спал – должно быть, после ночи безудержного распутства.

Адольфа, которого ранний гость нетерпеливо растолкал, немало позабавило простодушное волнение юноши, и он пообещал Александру представить его Тальма, с которым он был лично знаком и который, несомненно, мог им дать бесплатные билеты на вечернее представление.

Нетерпение достигло предела – и друзья без промедления отправились к Тальма. В одиннадцать часов они уже звонили у дверей дома на улице Тур-де-Дам, которому выпала честь дать кров великому актеру.

Их провели к Тальма, который в это время был занят утренним туалетом: плескал водой себе на грудь, энергично растирал почти наголо остриженную голову. Узнав, что новоприбывший – сын генерала Дюма, он величественно, словно в тогу, завернулся в купальное полотенце, в нескольких словах рассказал о давней встрече с героем наполеоновских войн и протянул руку юному поклоннику. Александр, находившийся от всего происходящего в полном смятении, хотел было эту руку поцеловать, но Тальма, которого нисколько не тронуло волнение, вызванное им в душе молодого человека, высвободился и тут же выписал контрамарку на двоих.

Выйдя из дома великого актера, Александр от радости спотыкался на каждом шагу. Однако Адольф, которому подобные милости были не в новинку и даже несколько наскучили, сомневался в том, сумеет ли он освободиться, чтобы пойти на спектакль. У него, по его словам, было столько приглашений от всяких людей из литературного и театрального мира, что он уже и не знал, куда податься, но в конце концов согласился пожертвовать сегодняшним вечером в угоду своему пылкому другу. Больше того, пригласил его позавтракать; что касается обеда, то Александр собирался пообедать вместе с Пайе у «Старых Августинцев». И пообедал: в обмен на двух зайцев и четырех куропаток они получили суп, филе с оливками и ростбиф с картошкой, – после чего, с набитым животом, но ясным умом Александр явился к Адольфу в Королевское кафе, излюбленное место встречи писателей, откуда они направились в театр.

Зал был переполнен. Над океаном голов перелетал нетерпеливый шепот. Но вот наконец занавес поднялся…

С первых же реплик Александр был совершенно заворожен: прежде всего, конечно, самой пьесой, поскольку отречение Суллы трагически напоминало об отречении императора, но никак не меньше – внешностью Тальма, который сделал себе грим Наполеона, а главное – его талантом, соединением мощного голоса с искренностью чувства. В самом деле, Тальма был врагом той напыщенной декламации, которой так страдала французская сцена, и стремился и в величии оставаться простым. Он не играл драматическую ситуацию, он проживал ее в полную силу – так, словно все слова до последнего только что родились в его душе, и Александр, несмотря на свой небольшой театральный опыт, понимал это. Зрители, сидевшие рядом с ним, тоже, как ему казалось, были потрясены мастерством актера и всеми теми воспоминаниями о славном и трагическом прошлом Франции, которые он вызвал в них под прикрытием образа Суллы.

Когда последний, пятый акт закончился и под гром аплодисментов и оглушительные крики «Браво!» опустился занавес, Александр, не переставая хлопать в ладоши, вскочил на кресло. Адольф, растроганный восторгом друга, предложил отвести его в уборную Тальма. Несколько минут они пробирались через лабиринты коридоров, и вот наконец перед ними святая святых.

В уборной было полно народа. Все парижские знаменитости столпились здесь, в тесной комнате царила радостная сумятица. Тальма, только что сменившего пурпурную императорскую мантию на белый домашний халат, окружали Казимир Делавинь, Люсьен Арно, Непомусен Лемерсье, Вьенне и Жуи, автор «Суллы», пьесы, только что сыгранной с таким триумфом. Нимало не смутившись при виде этой блестящей когорты, Адольф заявил:

– Тальма, это мы – пришли вас поблагодарить.

И прибавил, что его спутник, Александр Дюма, как и он сам, Адольф, намерен посвятить себя литературе. Александр, в свою очередь, сбивчиво пробормотал какие-то восторженные слова, в ответ на что Тальма великодушно предложил:

– В таком случае вам надо снова прийти ко мне и попросить билеты на другое представление.

– Это невозможно, – вздохнул Дюма, – мне надо возвращаться в провинцию.

– А что вы делаете в провинции?

– Мне совестно вам в этом признаться: служу помощником нотариуса.

– Ничего, – улыбнулся Тальма, – не надо отчаиваться. Корнель был помощником прокурора.

И, повернувшись к кучке поклонников, воскликнул:

– Господа, позвольте представить вам будущего Корнеля!

Лестная шутка, которую слышали столько выдающихся людей, столько знаменитостей, вознесла Александра на седьмое небо. Он залился краской и, охваченный внезапной смелостью, тихонько попросил:

– Прикоснитесь к моему лбу, это принесет мне удачу.

Тальма, не заставляя просить себя дважды, возложил руку на голову юноши и провозгласил торжественным тоном, достойным репертуара Французского театра:

– Да будет так: я нарекаю тебя поэтом во имя Шекспира, Корнеля и Шиллера… Возвращайся в провинцию, трудись в своей конторе, и, если у тебя действительно есть призвание, ангел поэзии сумеет тебя отыскать, где бы ты ни был.

Услышав слова, которые заставили его окончательно потерять голову от благодарности, Александр схватил руку великого Тальма и на этот раз осмелился-таки поднести ее к губам.

– Ну, что ж! – воскликнул актер. – Мальчик полон воодушевления, из него выйдет толк![25]

На этом аудиенция закончилась. После оказанного им в театре ласкового приема друзья снова оказались на площади Пале-Рояль, к этому времени затихшей, опустевшей и темной. Александр, все еще очарованный великолепной простотой Тальма, поблагодарил Адольфа, которому был обязан столь великим счастьем, и объявил, что теперь его будущее совершенно определилось.

– Можешь не сомневаться, – сказал он другу, – я вернусь в Париж, это уж точно!

Молодые люди расстались, и Александр, чувствуя себя потерянным в ночном Париже, нанял фиакр, чтобы добраться до улицы Старых Августинцев, которая, впрочем, оказалась совсем рядом – он вполне мог дойти пешком. Между тем поездка обошлась ему в пятьдесят су – до чего нелепая трата! Но ничего не поделаешь – ради такого вечера стоит потратиться!

Вернувшись в гостиничный номер, он застал там Пайе, который к тому времени тоже успел вернуться из Оперы, где слушал «Волшебную лампу». Они обменялись впечатлениями, потом подсчитали, сколько осталось наличности: в общем кошельке лежало всего-навсего двенадцать франков – явно недостаточно для того, чтобы продолжить приятный отдых в столице… Что ж, друзья без всякой радости решили на следующий же день возвратиться в Крепи-ан-Валуа.

Александр надеялся, что мэтр Лефевр все еще путешествует, но, явившись в контору, узнал, что нотариус неожиданно вернулся прошлой ночью. Объяснение с хозяином было неминуемо, и оно произошло в тот же вечер, после ужина. Мэтр Лефевр упрекнул младшего помощника за необъяснимую двухдневную отлучку, но сказал, что на этот раз ограничится порицанием. Этот вполне отеческий выговор, казалось, нисколько не должен был задеть Александра. Однако, хотя славный нотариус особенно подчеркивал, что с его стороны речь идет всего только о простом замечании, провинившийся ни с того ни с сего вспылил. Тоном, не допускающим возражений, Дюма заявил, что немедленно увольняется.

Избавившись от ярма и покинув сословие судейских писцов, он мог окончательно отрясти со своих ног прах святилища старых бумаг, в котором мать слишком долго принуждала его томиться. «Великое решение было принято, – напишет он потом. – Отныне мое будущее принадлежало Парижу, и я готов был на что угодно, лишь бы поскорей уехать из провинции».[26]

Уложив вещи, он, беспечный и преисполненный надежд, вернулся в Вилле-Котре. Мари-Луиза, хотя и огорчилась, узнав о том, что он опять потерял работу, все же встретила его с пылкой радостью. Она была совершенно уверена в том, что мальчик добьется успеха. Успеха – в чем? Этого она пока не знала, просто верила в сына. Разве не течет в его жилах кровь героя?

Едва оказавшись дома, Александр тотчас принялся рыться в отцовских архивах, извлек оттуда дюжину писем от разных маршалов и, смахнув с них пыль, решил, что среди этих людей непременно найдется хотя бы один, способный добыть для сына старого товарища по оружию место на тысячу двести франков в год. Надо будет обойти их всех поочередно, главное – попасть в счастливую минуту. А обойти несложно: почти все они живут в Париже, – вот только нужны деньги на то, чтобы добраться до столицы и пробыть там достаточно времени для подготовки к осуществлению его честолюбивых намерений.

Где же взять эти деньги? С болью душевной Александр уступил своего любимого пса, Пирама, одному англичанину, который давно на него заглядывался. Мари-Луиза, со своей стороны, продала с торгов кое-какие земли, чтобы пополнить кошелек сына. После того как расплатились с долгами, у матери осталось двести пятьдесят франков на то, чтобы продолжать прилично жить в Вилле-Котре, у Александра оказалось пятьдесят франков на то, чтобы завоевать Париж…

Весной 1823 года он распрощался с мэтром Меннесоном, аббатом Грегуаром, Луизой Брезетт, несколькими менее близкими друзьями, простился с матерью, которая едва сдерживала слезы, но старалась улыбаться. Мари-Луизе казалось, будто она снова переживает минуты одного из тех мучительных расставаний, которых так много было в ее жизни – всякий раз, как муж уходил на войну. Сходив на кладбище, поклонившись могиле генерала, она вместе с сыном направилась к гостинице «Золотой Шар», где им предстояло ждать прибытия дилижанса. Около получаса они просидели друг напротив друга, она – опечаленная и встревоженная, он – охваченный радостным нетерпением. Наконец послышался стук колес. Александр и Мари-Луиза обменялись прощальным поцелуем, торопливыми обещаниями. «Ни один, ни другой из нас не видели тогда Бога, – вспомнит Дюма позже, – но, несомненно, Бог был там, и Бог улыбался».[27]

Садясь в почтовую карету, молодой человек чувствовал себя так, словно выходит на сцену. Еще немного – и он услышит аплодисменты публики…

Колымага дрогнула и тяжело стронулась с места. Его мать – маленькая фигурка, еле видная в утреннем тумане, – осталась наедине со своими воспоминаниями. А для него начинается настоящая жизнь! Главное на сегодняшний день – на все надеяться и ни о чем не жалеть.