Глава VIII Удачный роман, неудачный брак

Наилучшим способом справиться с неотступным горем и на этот раз оказалась работа – без отдыха, даже без передышек. Вернувшись во Флоренцию, Александр принялся заглушать тоску сочинительством. Установившийся в Париже метод соавторства продолжался теперь по переписке. За помощью он обратился к старому другу Адольфу де Левену и неутомимому Брюнсвику: вместе с ними написал «Свадьбу с барабаном», пьесу, которая, по его собственному мнению, гроша ломаного не стоила.

Затем, опять-таки в соавторстве с Левеном и Брюнсвиком, начал новую комедию – «Барышни из Сен-Сира». Сюжет ее был крайне незатейливым: юную воспитанницу пансиона Сен-Сир похищает некий дворянин, однако король требует, чтобы соблазнитель женился на своей пассии. Этого оказывается вполне достаточно, чтобы он проникся к ней отвращением. В последнем акте все улаживается, любовь торжествует.

Одновременно с этим забавным пустячком Дюма совместно с Огюстом Маке взялся за исторический роман «Сильвандир», действие которого происходит в конце царствования Людовика XIV. Затем, сменив тон и весело ограбив чрезвычайно серьезное исследование врача-гигиениста Парана-Дюшатле, посвященное парижской проституции, написал очерк «Проститутки, лоретки, куртизанки» – блестящее описание мало к тому времени исследованной породы торговок любовью. В еще одном романе, «Жорж», он коснулся щекотливой расовой проблемы. Канву этой истории, фоном для которой был выбран остров Маврикий, а героями – мулаты, подарил ему за десять лет до того Мальфий, написавший первую сотню страниц и после этого признавший свою неспособность двинуться дальше. «Именно вам, мулату, следует заново писать этого нового „Антони“, – сказал он Александру. – У меня ничего не получится». Мальфий готов был продать рукопись в том виде, в каком она была к этому времени, за пятьсот франков. Александр не поскупился, больше того, он заплатил вдвое больше запрошенного. И решил, что у него, должно быть, легкая рука. Полностью переписанный им «Жорж» вышел из печати в апреле 1843 года. И опять разочарование: ни читателей, ни критиков не заинтересовало противостояние белых, мулатов и негров под знойным небом островов в Индийском океане.

Решительно экзотика такого рода не прельщала читателей, ожидавших чего-то другого от фокусника, который успел к этому времени вытащить столько чудес из своего волшебного баула. Но что же он может предложить им сейчас, чем привлечь? Дюма тщетно ломал голову – он ничего не мог придумать. Ида, полностью поглощенная своим романом с юным князем Виллафранка, тоже ничем не могла помочь мужу в поиске новых сюжетов.

Впрочем, ему все равно следовало заняться наиболее неотложными делами, и Александр снова отправился в Париж, на этот раз для того, чтобы самому прочесть художественному совету Французского театра «Барышень из Сен-Сира». Наконец-то хоть одна хорошая новость! 20 апреля пьеса была принята единогласно и роли распределены, несмотря на легкий зубовный скрежет мадемуазель Доз, которая не могла простить Александру того, что он отдал главную роль ее сопернице, «гадюке» Анаис. Устав от закулисных склок, Дюма уехал в Италию, предоставив Левену заботу о том, чтобы в его отсутствие следить за ходом репетиций.

Едва он добрался до Флоренции, как к нему явился ненавистный призрак – мелкий пакостник Жюль Леконт, бывший его секретарь, который в свое время напал на него в газете, мстя за унижение: Дюма тогда оскорбил его, отослав прочь словно обнаглевшего лакея. Напрочь обо всем позабыв, этот тип все так же нагло потребовал, чтобы Дюма снова взял его к себе на работу. Донельзя удивленный подобной самоуверенностью, писатель выставил его за дверь и принялся рассказывать всем желающим о причинах своего отказа. История наделала порядочно шума. Дюма, вызванный 11 мая 1843 года во французское посольство, мог лишь подтвердить обвинения против этого проходимца, и Жюлю Леконту предложили немедленно покинуть Флоренцию. Однако вечером того же дня, во время прогулки в одном из самых светских уголков города, Александр увидел идущего ему навстречу Жюля Леконта, смертельно бледного от ярости и размахивающего тростью. Рядом с ним шел русский князь Дундуков-Корсаков, который должен был, по словам Жюля Леконта, стать его секундантом во время дуэли. Впрочем, Леконт, не дожидаясь, пока дело чести разрешится при помощи оружия, замахнулся своей палкой, намереваясь ударить Александра. Однако тот отразил удар левой рукой и, в свою очередь, обрушил трость на голову противника. Из рассеченной щеки брызнула кровь. Жюль Леконт, наполовину оглушенный, пошатнулся и едва не упал. Дюма совершенно спокойно положил руку на плечо Дундукову-Корсакову и обратился к нему со словами: «Князь, вы сопровождаете этого господина, стало быть, вы – его секундант. Я не стану драться с этим господином, он мошенник, но буду драться с вами». Князь принял вызов, однако, осведомившись в посольстве о прошлом Жюля Леконта, принес Дюма свои извинения, и интригану, разоблаченному и выставленному на посмешище, только и оставалось, что скрыться.

Александру пришлось еще некоторое время пробыть во Флоренции, чтобы переработать рукопись Поля Мериса, в которой рассказывалось о приключениях Бенвенуто Челлини при дворе Франциска Первого. В результате получился отличный, вполне коммерческий роман под названием «Асканио». Однако, перечитывая текст, слегка им исправленный, Дюма по-прежнему чувствовал, что из-под его пера вышел отнюдь не тот шедевр, которого ждет от него потомство. Может быть, лучше все брать из собственной головы, а не приспосабливать чужие сочинения? Вот только, работая на грядке, уже вскопанной предшественниками, можно сберечь так много времени! И разве от этого откажешься, когда ты писатель, у которого каждая минута на счету?

Дюма снова подумал о том, что нечего ждать триумфа в Париже, продолжая жить в Италии. Ида-то, конечно, с удовольствием задержалась бы во Флоренции еще на несколько месяцев – да и как ей не хотеть остаться в этом городе, где она нашла любовника себе по вкусу! Но Александр сгорал от нетерпения. Супруги пришли к компромиссу. Он уедет один – дав жене возможность сполна насладиться последними ночами с Виллафранка. Впрочем, Ида пообещала, что очень скоро приедет к мужу во Францию, хотя на самом деле он втайне мечтал, чтобы Ида навсегда осталась в Италии, просто пока еще не мог решиться на открытый разрыв: ему казалось, что общественное положение писателя предписывает ему соблюдать осторожность. Ну что сказали бы, например, господа из Французской академии, узнав о том, что он собирается разводиться? Конечно же, он вполне способен еще какое-то время потерпеть сварливую и неверную жену, если эта жертва увеличит его шансы вступить под своды Академии, присоединившись к Виньи, Ламартину, Гюго… Кстати, раз уж речь зашла о Гюго, – милый Виктор только что, 7 марта 1843 года, пережил сокрушительный провал своих «Бургграфов». Не следует ли считать это событие предвестником неминуемого заката романтизма в театре? Похоже, тот же самый романтизм куда лучше приживается в романах. Стало быть, именно здесь и надо стремиться использовать его рецепты. А значит – курс на Париж и на исторический роман!

Первая большая остановка на обратном пути – Марсель. Едва прибыв в этот город, Александр отправился в муниципальную библиотеку, чтобы увидеться с Жозефом Мери, царствовавшим среди километров заполненных книгами полок. Пока друг, выполняя свои обязанности главного хранителя, куда-то отлучился, Дюма, перебирая ряды томов, случайно наткнулся на «Мемуары господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта Первой роты королевских мушкетеров». Эти недостоверные воспоминания вроде бы обязаны были своим появлением на свет воображению Гасьена де Куртиля де Сандра. Александр пролистал книгу, и с первых же страниц его посетило озарение. Несомненно, тот, кто умеет читать между строк, найдет здесь богатый материал для романа! Можно ли ему взять с собой этот том? Мери не имел ничего против, и Александр дрожащей рукой лихорадочно заполнил библиотечную карточку. И сразу ушел, прижимая к себе добычу. Кстати, книгу он так навсегда и забудет вернуть…

В тот же вечер они с Мери ужинали в Прадо – их пригласил граф Валевски. Во главе стола сидела любовница графа, великая актриса Рашель, пайщица Французского театра. Сидя напротив этой женщины, любуясь ее такой строгой и такой загадочной красотой, Александр поддался обычному своему безотчетному желанию обольщать. Актриса смотрела на него чуть насмешливо, а он разошелся вовсю, он сыпал остротами, он без умолку делился трогательными или забавными воспоминаниями… Мери, краем глаза за ним наблюдавший, забавлялся свидетельствами того, как действуют чары. После ужина все четверо отправились прогуляться по пляжу, и Александр предложил руку Рашель, продолжая говорить с жаром, явно удивлявшим и смущавшим ее. Внезапно она заметила на песке крохотный обломок мрамора, подобрала его, протянула Александру, прошептав: «В память о нашем приятном вечере». Этого оказалось вполне достаточно, чтобы вскружить ему голову. Покидая Марсель, он только о том и думал, как окончательно покорить эту восхитительную женщину.

Из Парижа, куда Дюма приехал обезумевшим от любви, он слал Рашель полные страсти письма. Но она не отвечала. Он не унимался: «Я люблю вас, Рашель, я очень люблю вас, и это настолько правдиво, что сейчас, когда я вам пишу, я вслух повторяю эти слова самому себе, чтобы слышать, как я произношу их». Как объяснить подобную безучастность женщины, которая, казалось, недавно была полностью в его власти? Сердится ли она из-за того, что он пишет ей? Узнала ли она за это время что-то неприятное о нем? Надеясь победить сдержанность актрисы, Александр вложил между страниц последнего своего письма засушенные цветы, считая, что ни одна женщина не может устоять перед подобным знаком внимания. Но… получил резкий ответ Рашель: «Я надеялась, что моего молчания будет достаточно для того, чтобы доказать вам: вы плохо обо мне судили; этого не случилось; стало быть, я вынуждена просить вас о прекращении переписки, которая не может не быть для меня оскорбительной, которая и впрямь оскорбительна для меня. Вы пишете мне, сударь, что не посмели бы повторить мне вблизи того, что вы мне пишете; мне остается лишь сожалеть о том, что издали я не внушаю вам того же уважения, что и вблизи». Александр не привык к тому, чтобы женщина, которую он почтил своим выбором, так его одергивала. «Поскольку вы непременно этого хотите, – пишет он в ответ, – остановимся на этом, на будущее часть пути уже пройдена». И подписывается: «Ваш поклонник, но прежде всего – ваш друг».

Однако на этот раз он имел дело с сильным противником. Рашель вернула ему письмо с такой припиской: «Возвращаю вам две строчки, которые вы не побоялись мне послать; когда женщина решает ни к кому не обращаться за помощью, у нее нет другого способа ответить на оскорбление; и, если я ошиблась в ваших намерениях, если эти две строки слетели с вашего пера среди ваших многочисленных занятий лишь по недосмотру, вы, безусловно, будете счастливы получить их обратно».

Пилюля была более чем горькой, но Александр проглотил ее, не поморщившись. Да и вообще он уже позабыл о своей внезапно вспыхнувшей страсти к Рашель, потому что теперь его интересовали только душевные и внешние достоинства юной Анаис – той самой «гадюки Анаис», которой он отдал главную роль в пьесе «Барышни из Сен-Сира». Именно с ней он задул 24 июля 1843 года сорок одну свечку на своем именинном пироге.

На следующий день во Французском театре состоялась премьера «Барышень». Зал был полон, несмотря на то, что над Парижем повисла тяжелая, удушливая жара. Банальная и искрометная пьеса позабавила зрителей, и только критики ворчали, считая автора чрезмерно плодовитым, осыпая упреками за «удручающую пустоту этого дивертисмента». Жюль Жанен, наиболее авторитетный из критиков, назвал пьесу «пошлой и недоделанной комедией» и предсказал, что, «если это убожество будет по-прежнему возникать на сцене, придется закрыть Французский театр». Александр, несмотря на то что кожа у него была выдублена долгим опытом, не выдержал и написал в «La Presse» 30 июля: «Как! Господин Жанен, вы уничтожаете мою комедию так же, как уничтожили мою трагедию! Вы, во время действия болтавший в коридоре с коллегами! И вы еще удивляетесь тому, что ничего не поняли!» Жюль Жанен, в свою очередь, обиделся: критиковать критика – для писателя это преступление, равное оскорблению его величества! Впрочем, разве Дюма – истинный автор пьесы, которую осмеливается защищать? Все знают, что у нее «тридцать шесть отцов», и все они неизвестны. Александр вышел из себя: для того чтобы ответить на подобное обвинение, одного пера недостаточно, тут потребуются шпага или пистолет! Он послал к обидчику секундантов. Но Жюль Жанен, бестрепетный перед чистым листом, отчаянно струсил, когда его вызвали на поединок. С той же поспешностью, с какой только что громил, он взял свои слова обратно, извинился перед Александром, заверил его в своем неизменном уважении и в дружеских чувствах и пообещал впредь быть более умеренным в суждениях. К тому же, несмотря на то что лето было в разгаре, «Барышни из Сен-Сира» делали сборы: в том году было дано тридцать шесть представлений!

Ободренный успехом Александр перебрался на новую квартиру в доме 45 по улице Монблан,[72] нанял в качестве секретаря обаятельного бездельника, собственного племянника Альфреда Летелье,[73] и, разложив по местам книги и рукописи, приготовился вновь завязать тесные отношения с Парижем, его салонами, его газетами и его женщинами. Все осложнило внезапное появление Иды. Она неожиданно решила покинуть Италию, чтобы занять свое законное место рядом с мужем, великим французским писателем.

Однако дома ее ждал не один Александр, а два: отец и сын. И сын, который за это время успел помириться с отцом, все меньше и меньше склонен был терпеть мачеху. Один вид этой дебелой, шумной, суетной и ничтожной женщины выводил юношу из себя. Ему хотелось бежать из тех мест, которые она отравляла своим присутствием, хотелось путешествовать за границей. Александр Первый был счастлив вновь обрести Александра Второго и уговаривал того набраться терпения. Он уже сейчас готов, заверял отец, пожертвовать ради него Идой, но психологические маневры подобного рода требуют времени и дипломатичности. И так объяснил это в письме к сыну: «Отвечаю тебе письменно, как ты просил, и длинно. Ты знаешь, что госпожа Дюма является госпожой Дюма лишь по имени, тогда как ты – действительно мой сын, и не только мой сын, но, в общем, единственное мое счастье и единственное развлечение, какое у меня есть. […] Твое положение в Париже глупо и унизительно, говоришь ты. В чем же, скажи мне? Нас так часто видят вместе, что больше уже никто не разделяет наши имена. Если тебя ждет какое-нибудь будущее, то это будущее – в Париже». А возвращаясь к разговору о неизбежном разрыве между ним и Идой, разъясняет: «Расставание между мной и госпожой Дюма может быть лишь моральным расставанием: супружеские раздоры неприятным для меня образом затронут общественное мнение и, стало быть, для меня неприемлемы». Далее он примется соблазнять своего юного корреспондента картинами будущего, озаренного дружбой между двумя литераторами, отцом и сыном, наставником и учеником, всезнающим самоучкой и начинающим, жаждущим пуститься за ним следом. Ида догадывалась о заговоре, который плели у нее за спиной, и предчувствовала худшее. Но гроза все не начиналась.

В такой напряженной обстановке, в такой грозовой атмосфере Дюма готовился к «началу сезона». За «Асканио», который печатался в «Веке», последовали «Замок Эпштейнов», «Амори», «Габриель Ламбер» – одни только романы: первый – исторический, второй – фантастический, третий – сентиментальный, четвертый – умеренно реалистический. Переходя от одного прозаического жанра к другому, Дюма отыскивал наилучшую для себя площадку, где мог бы обосноваться. Каждое утро, сразу после завтрака, он раскладывал на рабочем столе большие листы бледно-голубой бумаги, выбирал гусиное перо, окунал его в чернила, нумеровал страницы и принимался писать с такой невероятной скоростью, словно кто-то, стоя у него за спиной, диктовал ему текст. Эти фразы, так легко ложившиеся одна к другой, были его собственными, и все же он нередко обязан был вдохновившим их замыслом какому-нибудь второстепенному помощнику. Он неизменно предпочитал работать с командой. Пусть кто-нибудь принесет ему извне главный сюжет, топографические и исторические детали, краткую хронологию, а уж он позаботится о том, чтобы соединить все это в целое, играющее неподражаемыми красками. Кто посмел бы упрекнуть великих художников итальянского Возрождения в том, что они доверяли ученикам работу над отдельными частями своих картин? Если Тициан, если Рафаэль и Микеланджело могли привлекать к работе подмастерьев, чтобы те помогали им создавать великолепные творения, то с какой стати он, Дюма, должен отказываться от помощи нескольких трудолюбивых литераторов, которые помогают ему справиться с сюжетом или роются в документах, поскольку у него самого нет времени этим заниматься? Сравнивая собственные отношения с Огюстом Маке с теми, которые связывали Рафаэля с его учеником, он напишет: «Как только произведение закончено, кисти мастера остается лишь пройтись поверх кисти ученика, чтобы дополнить мысль». Одним словом, если таланта достаточно для того, чтобы направлять усилия исполнителей, предшествующие творческому труду, гений проявляется тогда, когда прикладывает руку «отделочник». Именно он и только он один придает отпечаток неповторимости пьесе или роману, перед тем как вверить произведение суду публики. Что же касается приемов, при помощи которых Дюма добивается успеха, приемы эти просты: «начать с интересного, вместо того чтобы начать со скучного; начать с действия, вместо того чтобы начать с подготовки; говорить о персонажах после того, как они появятся, вместо того чтобы выводить их после того, как о них рассказано»,[74] что равносильно тому, чтобы без предварительной психологической подготовки бросить читателя в воду, а затем, уже в ходе рассказа, посвятить его в особенности характера и подробности прошлого главных героев. Другой обязанностью автора, согласно теории Дюма, было соблюдать всего лишь минимум точности в описании мест и нравов века, выбранного для развития сюжета. «Надо, чтобы язык, костюмы, сами повадки моих персонажей гармонировали с представлениями, которые сложились у нас об эпохе, которую я пытаюсь описать, – заявляет он. – […] Я делаюсь летописцем, историком; я рассказываю моим современникам о событиях ушедших дней, о впечатлениях, которые эти события произвели на персонажей, существовавших в действительности или созданных моим воображением».[75] И, наконец: «У нас двойная цель: учить и развлекать. Но в первую очередь – учить, потому что развлечение для нас остается лишь маской, которой прикрывается обучение […] Мы считаем, что рассказали в своих произведениях Франции о том, что происходило на протяжении пяти с половиной веков, больше, чем любой из историков».[76]

Моральная дисциплина, на которую Дюма претендовал, не мешала ему со страстью становиться на сторону одних своих персонажей или активно выступать против других. Одними он восхищался, других ненавидел. И эта пристрастность не только не вредила рассказу, она, наоборот, придавала ему темп и энергию. Читатель, захваченный пылом автора, поочередно трепетал от сочувствия или содрогался от жажды мести. Собственно говоря, от историка, на звание которого он претендовал, Дюма отличала именно свобода, с которой он обходился с историей. Он слишком любил историю, для того чтобы позволить ей оставаться застывшей, потому и переделывал ее на свой лад, сохраняя основные линии, размеченные профессиональными учеными. Лгать, опираясь на истину, – не есть ли это вершина искусства романиста?

По мере того как множились его романы с продолжением, Дюма все больше убеждал себя в том, что именно этот способ выражения наиболее соответствует его таланту. И провал его последней пьесы 30 декабря 1843 года в «Одеоне» лишь окончательно показал Александру, что ему следует использовать скорее свое дарование повествователя, чем автора диалогов. Единственное, что теперь оставалось узнать, – может ли публикация в газете, а затем издание отдельным томом принести ему столько же, сколько ряд представлений на приличной сцене. По расчетам Дюма выходило, что печататься нередко оказывается более выгодно, чем быть представленным на сцене. Именно на этой стадии его размышлений ему снова пришел на ум замысел романа, нынче основанного на «Мемуарах господина д’Артаньяна».

Александр поговорил об этом с Огюстом Маке, и с этой минуты словно по волшебству заработал механизм, производящий грезы. Вокруг д’Артаньяна, бесстрашного гасконца, преданно служащего королеве Анне Австрийской, появились и начали жить своей жизнью другие персонажи: Атос, Портос, Арамис… Ударный отряд, объединенный общим идеалом веселого рыцарства. Дюма, с его неизменным культом дружбы, проиллюстрировал в новом произведении, сумев изобрести сотни приключений, миф о мужском братстве. Ему казалось, что он всего-навсего сочиняет очередной роман, такой же, как множество других, но на самом деле герои вырвались из-под его власти, зажили сами по себе, словно бы помимо его воли, и сделались настолько подлинными, со своими лицами, собственными характерами, речами, что внезапно оказалось: эти герои незаменимы, и обитатели светских салонов и меблированных комнатушек с равным нетерпением дожидаются продолжения рассказа о новых подвигах мушкетеров!

Надо было работать очень быстро, заказчики постоянно теребили. Газета «Век», начавшая печатать роман 14 марта 1844 года, требовала изо дня в день давать продолжение. Дюма гнал без передышки, чтобы удовлетворить читателей, заставляя и Маке трудиться без отдыха. О его спешке свидетельствуют записки, которыми он ежедневно засыпал соавтора: «Теперь ваш ход, и поторопитесь, я уже два часа простаиваю. Мне необходимо получить все к одиннадцати часам вечера». Или: «Вот забавно, сегодня утром я написал вам, чтобы вы ввели в эту сцену палача, потом бросил письмо в огонь, решив, что сам введу его в действие. Однако первое же слово, какое я прочел, доказало мне, что мы сошлись. Теперь ваш ход, и поспешите, я уже два часа простаиваю». Или еще: «Мне кажется, тут можно написать прекрасную сцену […]. Нам не помешает поболтать за обедом. Не хотите ли пообедать со мной?» Или наконец: «В следующей главе мы должны узнать от Арамиса, который пообещал д’Артаньяну об этом осведомиться, в каком монастыре находится госпожа Бонасье и каким образом покровительствует ей королева». За несколько недель именно благодаря «Трем мушкетерам» число проданных экземпляров «Века» стремительно выросло, подписчики хлынули толпой. Четверо храбрецов, славных защитников чести женщины, завоевывали друзей по всей Франции.

Дюма ликовал и, даже еще не разделавшись с «Тремя мушкетерами», принялся сочинять «Графа Монте-Кристо», который был куплен не глядя «Le Journal des D?bats». История молодого простодушного моряка, который был осужден из-за низких происков и после четырнадцати лет, проведенных в тюрьме, бежал оттуда, завладел таинственным сокровищем и свершил безжалостную, но праведную месть, взволновала читателей ничуть не меньше, чем подвиги д’Артаньяна и троих его друзей.

В следующем году появятся «Королева Марго», «Графиня де Монсоро», а также два «современных» романа: «Корсиканские братья» и «Габриель Ламбер». Успех каждого очередного романа был залогом успеха следующего. И если кое-кто из строгих, но справедливых критиков еще морщился, толпа читателей превозносила Дюма до небес.

Но что же так пленяло любителей романов с продолжением в этом мощном потоке литературы? Прежде всего увлечение и пыл самого автора, который превосходно чувствовал себя в псевдоисторических декорациях. Чувствовалось, что он так же забавляется, сочиняя свои романы, как те, кто читает их. Он сообщал собственный трепет радости, возмущения или страха всякому, кто готов был поверить ему на слово. Звал читателя приобщиться к счастью стать таким же простодушным, как он. И когда они с раскрытым ртом упивались нелепостями, которые им преподносил плодовитый автор, когда переставали отличать правду от лжи, когда утрачивали всякую способность к критическому суждению, они невольно делались его сообщниками, брали сторону творения, так их околдовавшего. Подоплека тут была более глубокой: на самом деле поклонники Дюма не уставали благодарить его за то, что своими фантастическими историями он вернул им восторги детства…

Тем не менее надо отметить, что удивительная способность предаваться грезам наяву, играм сочинительства, историческим фантазиям не мешала наличию у Дюма любви к размеренному труду, деловой хватки и стремления к достойному поведению в обществе. И если вспомнить о том, какой огромный объем работы выполнял Александр каждый день, нельзя не удивиться тому, как он еще находил время заниматься своими семейными неурядицами.

После долгих споров Дюма в конце концов удалось уговорить Иду поселиться отдельно, не покидая Парижа. Для себя в поисках покоя, необходимого для его неустанного труда – ведь он и впрямь трудился не покладая рук, – Дюма снял в Сен-Жермен-ан-Ле большую виллу, выстроенную в стиле Генриха IV. Пленившись мирной сельской тишиной, решился даже купить участок примерно в три гектара в Пор-Марли, намереваясь выстроить там замок, достойный его самого и его творений.

Однако строительство такого замка было пока проектом весьма отдаленным, на ближайшее время намечались совсем другие дела, ими и следовало заняться, и другие расходы, на которые нельзя было не пойти. Прежде всего, на его взгляд, требовалось уладить формальности, связанные с раздельной жизнью с Идой. Развод, в свое время узаконенный Наполеоном, был отменен еще в 1816 году, и единственным способом расторгнуть брак сейчас было именно раздельное проживание супругов. Впрочем, теперь против этого нисколько не возражала и сама Ида. Долгая связь, а затем и брак с Александром убедили ее в том, что он – невозможный в обхождении человек для такой женщины, как она, – алчной до удовольствий, страстно жаждущей знаков внимания. Ей хотелось быть королевой в их чете, а восхищение, которое вызывал у публики муж, вынуждало ее оставаться в тени. Рядом с этим великолепным самцом, таким самоуверенным, так любящим покрасоваться и таким неверным, она начала сожалеть об оставленном в Италии столь скромном и благородном своем возлюбленном, да и князь Виллафранка только о том и мечтал, чтобы снова с ней сойтись. Конечно, он был женат, и его жена, урожденная Ло Фраза Абате, только что родила ему сына, но мать с ребенком жила в Палермо, а сам он – то в Риме, то во Флоренции, и семейное положение мужа и отца нисколько не мешало ему надеяться на скорое возобновление отношений с госпожой Дюма. Ида, зная это, взвесила все «за» и «против» и решила, что не имеет права заставлять возлюбленного и дальше томиться. К тому же Александр снова без зазрения совести изменял ей, как обычно, найдя себе подходящую подругу в театральном мире.

Теперь он развлекался в обществе актрисы из Пале-Рояль по имени Селеста Скриванек. В августе он отправился вместе с ней в Трувиль. На обратном пути они встретились в дилижансе с Жюлем Жаненом, который так описал последнее завоевание писателя: «Чудовищная девица, наполовину пруссачка, наполовину голландка, и говорит на совершенно тарабарском языке».

Александр в Трувиле принимал ванны и много работал под влюбленным взглядом Селесты. Жюлю Жанену он сообщил, что привез после своего пребывания на берегу моря «романов на восемь или десять тысяч франков». Вскоре после этой эротико-литературной вылазки, войдя во вкус, он отправился в новое путешествие – все с той же Селестой, на этот раз переодетой в мужское платье, должно быть, ради того, чтобы сделать приключение еще более пикантным. Теперь парочку сопровождал Дюма-сын, и Александр Первый, словно старый петух, бахвалился, выставляя напоказ свою удачу перед Александром Вторым. Он и сам толком не понимал, чем должен в первую очередь гордиться, чем хвастаться перед этим свидетелем его счастья, лучшим свидетелем, какого только можно было пожелать: своим ли писательским успехом или своими достижениями любовника. В этом возрасте немалого стоит и тот успех, и другой, думал он.

Троица прокатилась по Бельгии и посетила берега Рейна. Ида, которая осталась в Париже и которой муж изменял уже у всех на глазах, в открытую, все более и более склонялась к тому, чтобы пойти на разрыв – разумеется, хорошо оплаченный. А Дюма-сын, вернувшись из путешествия, весело написал Жозефу Мери: «Великая новость, милый и добрый друг. Семья Дюма распадается. Супруги готовы расстаться, подобно Аврааму и Агари,[77] но не по причине бесплодия – и я думаю, что вскоре вы увидите, как некая толстуха проследует через Марсель, направляясь в Италию, чтобы остаться там навсегда! Вот и хорошо!»

Наконец 15 октября 1844 года Александр Дюма передал своему поверенному, мэтру Ганда, документ, в котором оговорены были условия мирного расставания: «Господин Дюма, в соответствии с соглашением, уже подписанным между ним и его женой, будет выплачивать начиная с [вместо даты был оставлен пробел] госпоже Дюма 1000 франков ежемесячно. Помимо этого, он будет оплачивать экипаж. Если госпожа Дюма уедет в Италию, оставив спальню, туалетную комнату и т. д., иными словами – обстановку, принадлежащую лично ей, господин Дюма выплатит ей в возмещение оставленного имущества 3000 франков в момент отъезда. Кроме того, он будет доплачивать ей по 500 франков в течение первых двенадцати месяцев и таким образом заплатит за мебель 9000 франков. Оговорено, что госпожа Дюма, в обмен на эту сумму, составляющую 12 000 франков в год, к которой господин Дюма добровольно прибавляет 3000 франков на экипаж, берет на себя воспитание и содержание мадемуазель Мари Дюма».

Значительность денежных выплат, предназначенных жене, свидетельствует и о том, насколько ожесточенными были споры между супругами, и о том, как сильно Александру не терпелось избавиться от Иды. Он созрел для того, чтобы, сбросив балласт, избавившись от ига, легко и свободно лететь к новым горизонтам. Впрочем, с тех пор как Дюма перешел на романы, дела шли хорошо, деньги прибывали. Вот только газеты, постоянно требовавшие романов с продолжением, не оставляли его в покое, торопили и подгоняли, он ни на минуту не мог замедлить темп. Маке едва успевал перевести дух между двумя главами. Дюма засыпал его записками: «Ничего не бойтесь, не бывает никаких длиннот. Напишите во всех подробностях сцену […] и скорее, скорее, дорогой друг, пришлите мне все это, в нынешнем месяце надо совершить невозможное».[78]

Ида покинула Париж в апреле 1845 года и увезла с собой маленькую Мари-Александрину. Девочка была в полном восторге от того, что в свои четырнадцать лет ехала в страну солнца и мандолин. Александр-младший, сильно рассчитывавший на изгнание мачехи, торжествовал победу, он еще больше сблизился с отцом. А Дюма, распрямившись, дышал полной грудью, словно только что сбросил на обочину тяжкий, давивший ему на плечи груз. И внезапно даже почувствовал себя настолько бодрым, что задался вопросом, уж не помолодел ли он с возрастом…