Глава II Прощание с детством и с империей

Мари-Луизе даже и тогда, когда муж был тяжело болен, по-прежнему казалось, будто она под надежной защитой. После того как его не стало, она почувствовала себя до того одинокой и растерянной, что уже не понимала, к кому броситься, у кого искать поддержки. Оставшись совершенно без средств и не зная толком, кто в ее окружении способен дать хороший совет, она первым делом обратилась к прежним боевым друзьям покойного. Но как ни старались Брюн, Мюрат, Ожеро, Ланн и Журдан, им так и не удалось добиться для вдовы товарища той скромной пенсии, о которой она просила. Тогда она отправилась в Париж и попросила аудиенции у императора. Наполеон отказался ее принять!

Мари-Луиза не могла скрыть огорчения: надеяться больше было не на что и не на кого. Из-за недостатка средств ей пришлось забрать дочь из пансиона, в котором девочка училась, а на то, чтобы дать образование сыну, денег и подавно не было. Безутешная, она вернулась в Вилле-Котре и поселилась с двумя детьми в тех комнатах, которые ее родители когда-то сняли в гостинице «Шпага». Мать ее к тому времени умерла, отец сильно постарел, но тем не менее согласился на последние гроши, какие у него оставались, содержать вдову и сирот.

Правду сказать, маленький Александр нисколько не страдал ни от этого нового траура, ни из-за возросшей стесненности в средствах. Семья жила более чем скромно, но мальчика все ласкали и баловали. Он потерял отца и бабушку, но всегда мог рассчитывать на безгранично преданную ему мать, на двоюродных сестер Фортье, Мари-Анну и Мари-Франсуазу, и на дочь мадам Даркур, Элеонору, которой исполнилось к тому времени двадцать пять лет и которая стала для него самой нежной и заботливой воспитательницей.

Кроме того, время от времени Дюма отправлялись погостить к Девиоленам. Глава семьи, Жан-Мишель, доводился Мари-Луизе родственником по мужу, а должность инспектора лесов Вилле-Котре делала его одним из самых значительных лиц в округе: пусть эти огромные лесные пространства и не принадлежали ему лично, все равно он ведь был их полновластным хозяином.

Маленького Александра пленяло само звучание слова «лесничий» – таинственный человек, носивший такое высокое, с его точки зрения, звание, представлялся ребенку каким-то лесным духом, древним, как дерево, шероховатым, словно кора, но дающим благодетельную тень. Почтение было тем больше, что все в доме трепетали перед этим властным патриархом с трубным голосом. Он всем делал замечания, направо и налево раздавал приказы – так же часто, как другие люди улыбаются. Не зря взрослые прозвали его Дедом с розгами.[13]

Другой покровитель семейства Дюма, Жак Коллар, был полной противоположностью этому домашнему тирану. Неизменно ровное настроение, снисходительность к окружающим – славный малый казался едва ли не святым. Жак Коллар был близким другом Жан-Мишеля Девиолена (столь непохожего на него самого), а в недавнем прошлом – и близким другом генерала Дюма и, не раздумывая, согласился стать официальным опекуном Александра. Он с радостью принимал мальчика вместе с его матерью в своем маленьком замке Вилле-Элон, а как-то, решив, что тот, приезжая погостить, должен не только развлекаться, но еще и учиться, дал в руки воспитаннику великолепно изданную Библию – опекун предполагал, что это должно побудить ребенка к размышлениям.

Возможно, Александр и впрямь заинтересовался бы поучительными библейскими историями, если бы вокруг него не было столько резвых и шаловливых детей! У самих гостеприимных хозяев их было четверо – сын и три дочери, да еще к этим озорникам нередко присоединялись отпрыски Девиоленов. Короткие штанишки и юбочки целыми днями мелькали то тут, то там, у Александра от веселой суматохи кружилась голова.

А еще ему нравилось, чтобы его окружали женщины, которые наставляли и развлекали бы его. Разве мог самый лучший педагог сравниться с матерью, которая учила его читать, водя пальцем по строчкам книги Бюффона, украшенной цветными гравюрами? Иногда Александр рассеянно прислушивался к разговорам старших, вспоминавших семейные предания. Малыша – и это естественно, в таком-то возрасте! – нисколько не занимало, что мадам Коллар была дочерью госпожи де Жанлис и того самого Филиппа Эгалите, который проголосовал в Конвенте за то, чтобы Людовик XVI был казнен; и он нисколько не радовался тому, что сад Девиоленов примыкал к парку, где некогда прогуливались герцогиня д’Этамп, Диана де Пуатье, Габриэлла д’Эстре… Шестилетнему мальчику была интересна лишь настоящая минута, для него существовали только те люди, которые были рядом именно в этот миг, только те события, что происходили при нем. И вот тут все для него служило поводом посмеяться и порезвиться… Однако случалось и так: наскучив игрой в прятки, мальчик вдруг загорался желанием немного поучиться. Правда, с жадностью проглотив «Робинзона Крузо», приобщившись к античности, изложенной в «Письмах к Эмили о мифологии», дидактическом произведении Альбера Демустье в стихах и прозе, и в «Мифологии для юношества», он проявил глубочайшее отвращение к арифметике. Окружающих тревожило это полное нежелание иметь дело с числами, зато восхищала быстрота, с какой мальчик бегал наперегонки. Должно быть, думали они, текущая в его жилах негритянская кровь и дает ему эту почти животную свободу движений.

Школьный учитель господин Обле напрасно старался приохотить мальчика к учению. Все, чего наставнику удалось добиться, это приобщить Александра к радостям каллиграфии – вскоре нажимы и волосяные линии, росчерки, петельки и завитушки раскрыли его юному ученику все свои тайны. Стараясь убедить Мари-Луизу в том, насколько важен для карьеры красивый почерк, Обле сказал ей, что все бедствия, постигшие Наполеона, вызваны одним обстоятельством: каракули императора были настолько неразборчивыми, что маршалы нередко ошибались, истолковывая его приказы на свой лад.

Желая дать ребенку воспитание, достойное памяти славного генерала, чье имя он носил, Мари-Луиза каждый месяц отрывала от хозяйства еще десять франков ради того, чтобы сын учился играть на скрипке. Но уже через несколько недель преподавателю, господину Иро, надоело заставлять ленивого ученика заниматься, он отказался брать даром деньги у несчастной матери и покинул дом, где ему слишком часто приходилось слышать фальшивые ноты. Его сменил учитель фехтования Мунье, у которого, несмотря на постоянную невоздержанность в напитках, глаз оставался по-прежнему верным, а рука – твердой. Александр очень скоро увлекся предложенным ему мужественным занятием. Став первоклассным фехтовальщиком, с удивительным для ребенка его возраста искусством управлявшимся со шпагой и саблей, он только об одном и мечтал: разделаться с воображаемыми врагами. Однако столь воинственные намерения нисколько не мешали ему дрожать от страха при виде ящерицы или даже обычной жабы, попавшейся ему на глаза в саду Девиоленов, испытывать головокружение при попытке влезть на дерево или ударяться по ночам в слезы вообще без всякого повода. «Уж не растет ли он трусом? – думала мать. – Какой позор для сына генерала Дюма!» Мари-Луиза упрекала себя в том, что слишком балует мальчика, что слишком нежна с ним, – и тут же, с самой безмятежной непоследовательностью, настаивала на том, чтобы он спал в ее комнате, а если точнее – «в том же алькове». И трудно ее не понять: по-настоящему спокойна мать могла быть лишь тогда, когда слышала в темноте ровное дыхание сына, лежавшего совсем рядом.

Александр, со своей стороны, научился ценить мирное и вместе с тем чувственное наслаждение, которое получал от присутствия женщины на соседней постели. Он засыпал, окутанный теплом и благоуханием матери, и это давало ему силы и уверенность в себе, без которых вряд ли можно было преодолеть неизбежные в будущем испытания…

Мари-Луиза вскоре перебралась вместе с сыном из гостиницы «Шпага» в небольшую квартирку на улице Лорме, неподалеку от того дома, в котором Александр увидел свет. Она пыталась добиться для него стипендии в императорском лицее – не мог ведь Наполеон отказать в этой милости сыну человека, так доблестно сражавшегося под его знаменами! Нет, императору не было дела ни до вдовы, ни до сына генерала, посмевшего когда-то упрекнуть его за Египетский поход. Дело было в 1812 году, его величество намеревался воевать с Россией, победить ее и тем самым, как говорили, утвердить господство Франции над всей Европой. Ну, разве можно в такое время досаждать главе государства столь мелочными просьбами!

На счастье Мари-Луизы, скончавшийся незадолго перед тем родственник, аббат Консей, оставил ей в наследство полторы тысячи франков, а Александру завещал стипендию в суассонской семинарии. Расставаться с сыном очень не хотелось, но она решила, что ради того, чтобы мальчик получил образование, можно пожертвовать проведенными рядышком ночами, и, собравшись с силами, стала готовить его к отъезду. Однако Александр заупрямился. Спать-то вдали от матери он как раз мог, дело было в другом – мальчик испытывал атавистическую ненависть к священникам и заявил Мари-Луизе категорически, что ни за какие на свете блага не позволит запереть его среди сутан. Десятилетний мальчуган высказывался так властно, словно был главой семьи, и потрясенной женщине казалось, будто она слышит голос безвременно ушедшего мужа. Глотая слезы, она пыталась как-нибудь уломать сына, переговоры затянулись на несколько недель, и в конце концов Александр неохотно сдался, в доказательство своей покорности материнской воле попросив дать ему двенадцать су на покупку чернильницы. В лавке, куда он отправился за этим предметом первой необходимости, ему встретилась давняя подружка по детским играм, Сесиль Девиолен, девочка с повадками «парня в юбке» и неизменно готовой насмешкой на языке. Услышав, что приятель готовится стать семинаристом, она высмеяла великолепную духовную карьеру, ожидавшую его в конце обучения. Александра возмутили язвительные замечания подружки, но тем не менее он и сам уже начал сожалеть о том, что опрометчиво позволил навязать себе столь не соответствующий его темпераменту выбор: поступить в семинарию означало навсегда отказаться от девочек! Может ли нормальный человек смириться с подобным лишением? И, бросив Сесиль, в изумлении оставшуюся стоять посреди лавки, он выскочил за дверь, купил на двенадцать су, предназначавшиеся для покупки чернильницы, колбасы и хлеба, убежал в лес и поселился у человека по имени Буду, который жил в шалаше и кормился вместе с собаками, порученными его заботам.

Грязный и невежественный дикарь, промышлявший браконьерством и воровством, с радостью принял нежданного гостя. Не спрашивая о причинах, побудивших мальчишку бежать из дома, Буду поспешил раскрыть ему тайны зверей и деревьев в своих владениях. За три дня совместной жизни с этим грязным аскетом Александр научился ловить птиц на смолу и ставить силки на зайцев. Но за эти же дни он понял, что мать, должно быть, обеспокоена его внезапным исчезновением, и, охваченный запоздалым раскаянием, вернулся к ней. Мари-Луиза, беспредельно счастливая от того, что сын вернулся целым и невредимым, нежно расцеловала его, простила нелепую выходку и отказалась от намерения отсылать Александра в семинарию.

Он остался в Вилле-Котре и поступил в частный коллеж, которым руководил аббат Грегуар (без аббатов никак нельзя получить образование!) – человек, по общему мнению, здравомыслящий и просвещенный. Правда, все единодушно считали, что цельный характер мальчика не подходит для жизни в коллективе, но мать надеялась, что в обществе товарищей по учебе он исправится. «В этом возрасте, – признается впоследствии Александр Дюма, – другие дети из нашего города не очень-то меня любили; я был тщеславным, дерзким, высокомерным, самоуверенным, преисполненным восхищения собственной персоной, однако при всем том был способен на добрые чувства, когда вместо самолюбия или ума позволял высказаться сердцу».[14]

К поступлению в коллеж Мари-Луиза из старого дедушкиного сюртука сшила сыну «наряд цвета кофе с молоком в черную крапинку» и пребывала в полной уверенности в том, что этот костюм произведет самое благоприятное впечатление на школьников. Александр ее счастливой уверенности не разделял, и его опасения вскоре подтвердились. Несмотря на царившую в коллеже строжайшую дисциплину, «старички» подвергли новенького унизительному испытанию: когда он входил во двор, одноклассники помочились на него с высоты составленных бочек. Мокрый с головы до ног Александр завопил от ярости и набросился с кулаками на заводилу, которого звали Блиньи. Тот хотел было задать новичку изрядную трепку, но Александр оказался проворнее противника и быстро обратил его в бегство. Спасаясь, Блиньи выронил книгу, Александр ее подобрал и захватил как военный трофей. Оставшись в одиночестве, он принялся листать книгу, которая оказалась серьезным трудом доктора Тиссо, посвященным пагубным последствиям онанизма. Вернувшись домой, Александр гордо предъявил матери трофей, который она из осторожности у него отняла. «Два года спустя я нашел эту книгу и прочел ее, – напишет он впоследствии. – Если бы я прочел сей ученый труд в день своей победы над Блиньи, то никакой бы пользы из этого чтения не извлек, поскольку ничего бы не понял. А вот двумя годами позже эти сведения оказались как нельзя более кстати».[15] В самом деле, если верить многомудрому доктору Тиссо (а как можно ему не верить?), мастурбация у тех несчастных, которые ею занимаются, становится причиной бессилия, бесплодия, глухоты и наконец приводит к смерти от истощения. Поскольку всеми этими страшными последствиями угрожал специалист, глубоко изучивший проблему, подросток твердо решил проявлять умеренность в одиноких наслаждениях. Впрочем, столь добродетельным ему придется быть недолго: очень скоро сочувствующие женщины начнут помогать красивому мальчику в удовлетворении всех его сексуальных позывов.

С самого нежного возраста Александр проявлял страстный интерес к любовным интригам, а потому с любопытством наблюдал за поведением старшей сестры Эме, которую, несмотря на то что она была бесприданницей, хотел взять в жены молодой сборщик налогов Виктор Летелье. Из кокетства или из страха перед замужеством она не решалась ответить согласием, ее мать тоже проявляла сдержанность, и Виктор Летелье, желая, очевидно, завоевать благосклонность семейства, подарил Александру, которого уже считал своим будущим шурином, карманный пистолет. Будущий шурин, в свою очередь, немедленно нашел у претендента на руку сестры множество самых выдающихся достоинств, а уж о достоинствах подарка и говорить было нечего. В полном восторге он палил по всему, что попадалось на глаза. Мари-Луиза, которая, хоть и была вдовой генерала, слышать не могла выстрелов, хотела отобрать у сына опасную игрушку: ведь, забавляясь с пистолетом, ребенок мог ранить прежде всего самого себя! Но Александр отказался сдать оружие. Тогда доведенная до отчаяния мать попросила сельского полицейского Турнемоля разоружить мятежника, ставшего грозой соседских кроликов, кур и голубей. После короткой схватки Турнемолю удалось-таки завладеть пистолетом, а мальчику только и оставалось, что захлебываться бессильной руганью. «Для меня это разоружение было величайшим позором, – читаем мы в мемуарах Дюма, – позором, о котором не смогли заставить меня забыть даже пришедшие на другой день важные известия».[16]

Новости и в самом деле были «важные», потому что непременно должны были вызвать глубокие перемены в жизни страны, привыкшей к успехам Великой армии: известия о заговоре Мале против империи, о казни виновных, о том, как императорской армией была оставлена горящая Москва, о позорном и изнурительном отступлении из России и о бесславном возвращении Наполеона в Тюильри… Да, новости были важные и утешительные для людей, оскорбленных императором. Вот только радости хватило ненадолго: вот уже Орел, хоть и изрядно ощипанный, расправляет крылья, начинается германская кампания с ее чередой побед и поражений – те и другие обходятся одинаково дорого. Смирившись в свое время с опасностями войны, угрожавшими ее мужу, генералу Дюма, Мари-Луиза теперь страшно боится за сына. Не для того она отнимала у Александра пистолет, чтобы вместо него ему сунули в руки ружье: ведь на военную службу призывают уже и шестнадцатилетних мальчишек, причем отправляют их на передовую! И если военные действия продлятся еще всего-навсего четыре года, очередь дойдет до Александра! Мари-Луиза втайне молится о том, чтобы корсиканский Людоед, причинивший столько зла ее мужу, не сделал ничего плохого сыну. Что тут дурного? Разве нельзя любить Францию, осуждая ее правителя? В конце концов, тысячи женщин по всей стране лелеют ту же святотатственную надежду, что и она…

Молитвы перепуганных матерей были услышаны, их чаяния сбылись. Но какой ценой! Чужеземные полчища топтали теперь родную землю. Говорили, что пруссаки и русские только и делают, что наперебой грабят и насилуют. Опасность с каждым днем приближалась. После того как пал Суассон, Мари-Луиза стала обдумывать, как бы получше встретить захватчиков. Разумеется, она не собиралась выступить против казаков с оружием в руках, наоборот – всерьез рассчитывала смягчить их ласковым приемом. Услышав от других, что завоеватели прожорливы и любят выпить, она приготовила для них огромный чугун бараньего рагу и запасла несколько бочонков суассонского вина. Не менее предусмотрительно она зарыла в дальнем уголке сада три десятка золотых луидоров и забронировала два места в подземном карьере, где около шестисот ее земляков укрылись в надежде избежать расправы, которую неминуемо должны были учинить над ними дикари с берегов Дона и Волги. Однако в почти обезлюдевший город вступили не казаки, а войска маршала Мортье: им было поручено защищать подступы к лесу. И баранье рагу, предназначавшееся русским, досталось славным французам, явившимся первыми. Выпив вино, которым Мари-Луиза намеревалась купить расположение иностранной солдатни, они после ночной перестрелки уже наутро отступили к Компьеню.

Столь внезапное затишье не могло быть долгим. «Вопрос времени!» – говорили в Вилле-Котре. В ближайшие за тем несколько дней страх населения перерос в панику. Стоило на дороге показаться хотя бы одному всаднику, раздавался крик: «Казаки! Казаки идут!» Улицы мгновенно пустели, ставни и двери закрывались наглухо. Мари-Луиза благоразумно прибегла к испытанному средству и вновь принялась стряпать баранье рагу. Приглядывая за стоявшим на огне чугуном, она прижимала к груди сына, который никак не мог понять, почему же император не возвращается, чтобы покарать злодеев. Странный мальчик этот Александр – в честолюбивых мечтах он заносился так далеко, что хотел бы один заменить собой всю французскую армию, и в то же время начинал трястись от страха, как только орудийная пальба нарастала. Сражения шли в Мормане, Монмирайле, Монтеро, а баранье рагу тем временем продолжало томиться на кухонной плите. На пятый день мать и сын поняли, что им придется самим съесть блюдо, которым они собирались угостить страшных казаков. Но опасность отнюдь не миновала. Увы! Прошло совсем немного времени, и у Мари-Луизы, уже знавшей о жестоких боях в Бар-сюр-Об и Мео, о сдаче Ла Фера, не осталось ни малейших сомнений в том, что и Вилле-Котре непременно попадет в руки врага. Ну и что же ей оставалось делать в ожидании грядущих бедствий, как не взяться снова, патриотично и предусмотрительно, за стряпню, за третье по счету баранье рагу?

И вот туманным зимним утром через Вилле-Котре бешеным галопом промчались бородатые казаки с длинными пиками. Конница вихрем пронеслась по улице, и один из дикарей на скаку уложил выстрелом из пистолета соседа-чулочника, спешившего запереть дверь. Нет, эти русские, несомненно, варвары, нечего и думать ублажать их вкусной едой и добрым старым вином! Перепуганная Мари-Луиза, поручив все-таки служанке на всякий случай приглядывать за бараньим рагу, на которое еще так недавно возлагались все надежды, схватила сына за руку и, обезумев от страха, побежала вместе с ним к спасительному карьеру. Там, затаившись в темноте среди толпы таких же перепуганных горожан, они молча ждали, как станут развиваться события. Через сутки самые смелые решились выбраться из норы и отправиться на разведку. Никаких казаков в Вилле-Котре уже не было! Они исчезли, никого больше не убив и не разграбив ни единого дома. Но ведь они могли вернуться – и потому Мари-Луиза с благодарностью приняла приглашение друзей, богатых фермеров Пико, потерявших сына из-за несчастного случая на охоте. Теперь Александр и его мать весь день проводили на ферме и только на ночь возвращались в карьер. Так, в непрочном затишье, прошла неделя. Где-то вдали по-прежнему рокотали пушки. Впрочем, не в такой уж дали: бои шли в Нейи-Сен-Фрон, и горожане Вилле-Котре даже ночью опасались внезапного нападения…

В конце концов терпение Мари-Луизы истощилось, и внезапно она решила бежать в Париж. Но перед тем, ненадолго вернувшись домой, велела Александру взять заступ и выкопать зарытые в саду тридцать луидоров. Затем, исполняя свое намерение, наняла повозку и двинулась к столице – вместе с сыном, мадемуазель Аделаидой, безобразной и очень богатой горбуньей, и приказчиком по фамилии Крете. Путешественники заночевали в Нанте, а на следующий день были уже в Мениль-Амело. Справедливо или ошибочно, но Мари-Луиза полагала, что здесь они будут в большей безопасности, чем в Вилле-Котре, и позволила сыну, которому не давало покоя вполне естественное любопытство, съездить вместе с мадемуазель Аделаидой и Крете в Париж, чтобы посмотреть парад Национальной гвардии. Здесь затерявшийся в толпе Александр увидел среди моря знамен и султанов белокурого и кудрявого мальчика лет трех, которого чьи-то руки благоговейно подняли над головами. И тотчас тысячи голосов оглушительно прокричали: «Да здравствует римский король! Да здравствует регентство!» Стало известно, что Наполеон готов отречься от престола в пользу сына. Легенда под звуки военных оркестров рассыпалась в прах. На этот раз враг был уже у ворот Парижа, и снова надо было бежать. Но куда? Как куда – в Вилле-Котре, черт возьми! Нигде не будет лучше, чем дома. Снова поспешили запрячь лошадей, погрузились в повозку и тронулись в путь. Вперед! Только бы враг не догнал! В Крепи, где Александр с матерью остановились в гостеприимном доме госпожи Милле, предложившей сдать им квартиру, мальчик увидел из окна мансарды схватку между отрядом прусской кавалерии и французскими гусарами. Опасаясь шальной пули – а разграбления города ждали вообще каждую минуту, – Мари-Луиза хотела спрятать сына в погребе. Но Александр изо всех сил вцепился в оконную задвижку – ни за что на свете он не согласится упустить такое зрелище, хотя, конечно, участвовать в представлении он побоялся бы… Когда бой закончился и остатки разбитого прусского отряда отступили, жители Крепи выбрались из укрытий и подобрали раненых, не разбирая, где свои, где чужие. Хозяйский сын, который, на их счастье, был врачом, с равной самоотверженностью лечил французов и немцев. Мари-Луиза и несколько женщин, живших по соседству, ему помогали.

Александр тоже был при деле – держал лохань с водой, из которой доктор Милле промывал раны. Вид крови, стоны страдальцев, суета добровольных сиделок вокруг истерзанных тел – все это вместе, муки, героизм и преданность вызывали в мальчике смешанное чувство восторга и отвращения. В двенадцать лет ему открылась жестокая и неприглядная сторона жизни. Ночью скончался один из французских офицеров, которому пуля пробила голову…

Ближайшие несколько дней были ознаменованы множеством событий, сменявшихся в бешеном темпе: Париж сдался; союзники отслужили Te Deum[17] на площади Людовика XV; Наполеон, покинутый всеми, отрекся от престола и, простившись с гвардией, отплыл на английском корабле на остров Эльба, куда его сослали; наконец, Людовик XVIII прибыл из Компьеня, чтобы с благословения врага взойти на трон. И все это за каких-то две недели! Самая крепкая голова от такого пойдет кругом!

Теперь у Франции больше не было императора, но у нее появился король. Стоило ли этому радоваться? Мари-Луиза за свою жизнь видела столько политических переворотов, что уже больше ни во что не верила и ни на кого не надеялась. Вернувшись вместе с сыном в Вилле-Котре, она только о том и думала, как уцелеть, несмотря на превратности судьбы, как приспособиться к неблагоприятным обстоятельствам. Опережая события, в 1813 году позаботилась на всякий случай о том, чтобы в книгах записей гражданского состояния к простонародному имени отца ее ребенка прибавили дворянскую фамилию маркиза, деда Александра. Тем временем сменилась власть, и Мари-Луиза объяснила мальчику, какой нынче перед ним встает выбор. Если он хочет пользоваться милостями новой власти, выгоднее представляться Александром Дави де ла Пайетри, внуком маркиза, который некогда был придворным его высочества принца Конти и генералом артиллерии: аристократическое происхождение поможет ему получить от королевской семьи стипендию или назначение в пажеский корпус. Но, если он будет упорствовать в своем желании именоваться попросту Дюма – в память об отце, республиканском генерале и слуге империи, ему не преуспеть, лучшие дороги будут для него закрыты. Опекун Александра, Жак Коллар, в это время как раз собирался отправиться в Париж, где у него были обширные связи, множество влиятельных знакомых, в их числе – господин де Талейран и герцог Орлеанский. Заручившись такой поддержкой, Коллар, несомненно, добьется для своего подопечного всевозможных привилегий, если только тот соизволит проявить благоразумие в выборе имени.

– Подумай хорошенько перед тем, как дать ответ! – умоляюще глядя на сына, говорила Мари-Луиза.

В глазах Александра сверкнула гордость.

– Мне не о чем раздумывать! – воскликнул мальчик. – Меня зовут Александр Дюма и никак иначе. Я знал своего отца и не знал деда; что подумал бы мой отец, приходивший проститься со мной перед смертью, если бы я от него отрекся ради того, чтобы носить имя деда только потому, что он маркиз?

Растроганная Мари-Луиза со слезами на глазах поблагодарила сына за этот простой и достойный ответ.

– Порой ты меня сердишь, – прошептала она, – но на самом деле я нисколько не сомневаюсь в том, что сердце у тебя доброе!

Ложась в тот вечер спать, Александр осознал, что несколькими словами навеки определил свою судьбу.

Перед отъездом в Париж Жаку Коллару было сказано, что не надо ни о чем просить для генеральского сына, следует добиваться лишь помощи вдове. Он вернулся расстроенный, разочарованный плодами своих стараний: все, что ему удалось получить, – неопределенное обещание посодействовать Мари-Луизе в открытии табачной лавки! Так-то олимпийские боги вознаграждают жену героя, усмехнулся Александр. И с тех пор твердо знал, что должен рассчитывать только на себя самого, больше никто не поможет ни ему самому, ни его семье справиться с трудностями.

Все произошедшее настолько серьезно нарушило ход школьных занятий мальчика, что мать сильно обеспокоилась его невежеством. Аббат Грегуар, лишившийся к этому времени разрешения держать пансион, довольствовался теперь тем, что давал уроки на дому. Вот ему Мари-Луиза и поручила проследить за тем, как учится Александр, и помочь ему вступить во взрослую жизнь хоть с какими-то практическими познаниями. Благодаря аббату генеральский сын приобрел пусть слабое, но все-таки знание латыни, истории и географии, а господин Обле постарался примирить его с арифметикой. Что же касается Катехизиса, Александр через силу смирился с необходимостью выучить самое главное, но, как только выпадала свободная минутка, откладывал благочестивые сочинения и углублялся в «Письма Элоизы и Абеляра», которые Колардо переложил в стихи. Однажды мать, застав подростка за этим грешным чтением, выхватила у него из рук книгу и обвинила в том, что он засоряет свой ум всего за несколько дней до того, как ему по приглашению приходского священника Вилле-Котре предстоит произнести обет.

Александр и сам побаивался торжественной церемонии: вообще-то он уже затвердил наизусть необходимые слова, но вдруг в решающий момент ошибется? По случаю первого причастия ему сшили соответствующий наряд: короткие чесучовые штаны, белый пикейный жилет, синий сюртучок с металлическими пуговицами, белый галстук, батистовую сорочку. К этому парадному костюму полагалась еще двухфунтовая восковая свеча. Всю ночь перед обрядом Александр ворочался с боку на бок, пытаясь вообразить таинственный феномен, который преобразит его плоть и его душу в тот миг, когда его нечистый рот примет тело божественного Спасителя. Задыхаясь и судорожно вздрагивая, он терзался почти до утра и заснул только на рассвете.

Когда он вошел утром в церковь, сердце у него сладостно сжалось от звуков органа, извлеченных искусными руками господина Иро, а когда облатка коснулась губ, он разрыдался, потом лишился чувств. Потрясенному таинством мальчику потребовалось три дня на то, чтобы оправиться и немного успокоиться. Аббат Грегуар, навестивший в эти дни Александра, желал понять, в самом ли деле он после причастия сделался глубоко набожным, но тот ничего не мог сказать – просто с плачем упал в его объятия. «Дорогой мой, – вздохнул священник, – по мне, так лучше бы это было не так сильно, зато надолго!» Видимо, святого отца не обманул этот внезапный прилив религиозности. После того как впечатление от первого причастия сгладилось, столь взволнованный причастник очень скоро стал отдаляться от церкви: если он и продолжал верить в Бога, то без малейшего раскаяния отказался от исполнения обрядов.

Александр больше никогда в жизни не подойдет к причастию, он на всю жизнь предпочтет церковным престолам те столы, на которых в изобилии громоздятся сочные земные плоды: по его мнению, это больше соответствовало его непомерному жизнелюбию.