Глава 6. Страсть и интрига. Апрель – май 1918 г.

Пятница 12 апреля 1918 г., Москва

Молодая женщина лежала лицом вниз на ковре в окружении осколков дорогого фарфора и разбитых бутылок из-под шампанского. Великолепный обюссонский ковер был пропитан вином и кровью, а обитые шелком стены гостиной – испещрены отверстиями от пуль. Яков Петерс, заместитель начальника ЧК, ткнул носком ботинка женщину под ребра и перевернул тело. Ей в шею попала пуля, а ее растрепанные волосы слиплись от запекшейся темно-красной крови.

«Проститутка», – пробормотал Петерс и пожал плечами. Она не была одной из намеченных жертв сражения, которое произошло в этом доме, и дюжин других жертв в этом районе, – просто случайная подружка анархистов, которые устраивали свои притоны в заброшенных домах московской состоятельной элиты. Она не представляла никакого интереса.

Локарт посмотрел на застывшее, испачканное кровью лицо женщины. По его оценке, ей было не больше двадцати лет. Он оглядел пулевые отверстия в стенах и на потолке и все то, что казалось остатками оргии. По всему дому лежали и другие тела: некоторые были безоружными, другие – вооруженными до зубов[139]. ЧК начала силой брать под свой контроль новую столицу, уничтожая контрреволюционный сброд, и это была первая крупномасштабная операция чекистов.

Это был необычный и тревожный день для Локарта, ужасная, но и волнующая интерлюдия в однообразном первом месяце его жизни в Москве.

За недели, которые пролетели после переезда из Петрограда, жизнь превратилась в нескончаемую череду встреч и деловых бесед. Ему часто приходилось заставлять себя сосредоточиться. Дни сменяли друг друга, складывались в недели, и мысли о Муре все больше отвлекали его. Когда же она приедет к нему, как обещала, как они планировали? Сколько еще он сможет выдержать это ожидание? Прошло уже четыре недели. Путь неблизкий, требуются пропуска, у нее своя работа, у него – своя… но как же трудно было переносить эту неизвестность. Она мешала его работе. Он писал, слал телеграммы, в которых говорилось об этом. Ее поспешные, дразнящие ответы сосредоточенно перечитывались по многу раз и тщательно хранились, как и каждая записка от нее будет храниться у него до самой смерти. Один визит был уже обещан и отменен. Потом Денис Гарстин возвратился из поездки в Петроград с письмом и вестями о том, что Мура нездорова.

«Дорогой Локарт, – писала она, соблюдая формальности, которых они придерживались, – и опять это всего лишь письмо, а не я сама. Гарстино объяснит, как и почему. Но я надеюсь, что вы вскоре снова увидите красный свитер и сделаете чуть большую и лучшую работу… С наилучшими пожеланиями, Мура Бенкендорф»[140]. Самой мысли было достаточно, чтобы испытать непреодолимую тягу к ней.

Тем временем он ходил то на одни, то на другие встречи. Большинство из них были встречами с Лениным, Троцким или другими комиссарами – эти ему приходилось посещать самому, но иногда гора в лице коллег-дипломатов и агентов приходила к Магомету. Локарт устроил свою штаб-квартиру в номере люкс гостиницы «Элит» – изящном, но приземистом здании в квартале, который располагался неподалеку от улицы Петровка. Гостиница «Элит» была одной из немногих хороших гостиниц, все еще работавших в городе[141]. Казалось, что всем в Москве нужно было поддерживать отношения с представителем Великобритании – русские, англичане, французы, американцы, люди изо всех уголков прежней Российской империи хотели поговорить с ним. Его просили об одолжениях или предлагали услуги, обменивались с ним информацией и делились мнениями. При этом выгода от общения была обоюдной.

Так пролетали дневные часы; с наступлением темноты он писал отчеты и сообщения, самостоятельно трудясь над шифрами, потому что в его миссии не было для этого специального сотрудника. Лишь секретарь (которому не были доверены шифры), сам Локарт, Хикс и временами Гарстин. В России находились и другие британцы – предприниматели, журналисты, военные, которые не были связаны с миссией Локарта, но имели собственные интересы, зачастую по приказу британского правительства – различные фишки, которые переставлял Ллойд Джордж в своей игре в рулетку. Локарт имел минимальную или вообще не имел никакой информации об их делах, и все же русские считали, что он несет за них ответственность[142]. Лишь с немногими он имел прямые контакты. Кроуми и некоторые разведчики в Петрограде регулярно выходили с ним на связь, а иногда и приезжали к нему. Была еще военная миссия в Петрограде и Мурманске, задача которой была позаботиться о том, чтобы огромные запасы британского продовольствия, оставшиеся с тех времен, когда Россия была союзницей Великобритании, не попали в руки немцев. (Постоянно шли закулисные разговоры о том, что эта миссия является ядром сил вторжения – идея, которую Локарт энергично отвергал.) У него также было много дел с журналистом «Манчестер гардиан» (а позднее детским писателем) Артуром Рэнсомом – «Дон Кихотом с усами как у моржа», который был на дружеской ноге с большевиками и представлял собой хороший источник информации. Локарту он очень нравился.

Локарта время от времени приглашали присутствовать на заседаниях Центрального комитета, которые проводились в ресторане гостиницы «Метрополь». Здание было целиком реквизировано, чтобы стать парламентом и спальным корпусом для делегатов-большевиков, и переименовано во Второй дом Советов[143].

На одном из этих заседаний в начале апреля его представили человеку, который считался воплощением большевистского террора. Стройный, безупречный злодей из зажиточной белорусской семьи с козлиной бородкой с проседью и носом, похожим на кривую турецкую саблю, Феликс Дзержинский, основатель и руководитель ЧК, оставаясь на протяжении всей жизни радикалом, за плечами которого были годы тюремного заключения и ссылки, служил в военном подразделении большевистской партии во время Октябрьской революции. Его высоко ценил Ленин; он уже имел репутацию безжалостного истребителя всего, что пахло контрреволюцией. Эта встреча оказала на Локарта глубокое впечатление. И хотя у Дзержинского поблескивали глаза, а его тонкие изящные губы кривились в улыбке, Локарт не ощущал в нем и следа юмора.

Начальника ЧК сопровождал низкорослый коренастый мужчина лет сорока с длинным носом, нависающим над густыми черными усами; из-под густой шевелюры зачесанных назад волос на всех пристально смотрели узкие, внимательные, слегка смеющиеся глаза. Локарт был представлен ему и пожал руку, но оба они не проронили ни слова. Звали мужчину Иосиф Джугашвили – имя это ни о чем не говорило представителю Великобритании. Он сделал вывод, что этот человек честолюбив, но всерьез его никто не воспринимает. «Если бы собравшимся членам партии его представили как преемника Ленина, – позднее вспоминал Локарт, – делегаты расхохотались бы»[144]. Но Джугашвили уже превращался в страшного, несгибаемого человека и носил революционный псевдоним Сталин[145].

Дзержинский создал вокруг Ленина кольцо безопасности, противостоя множащимся угрозам в адрес большевистского государства. После месяцев беспорядка власть начинала вводить в Москве дисциплину. Заговорщиков-контрреволюционеров следовало искоренить, и анархисты были первыми в этом списке. Они считались сподвижниками большевиков во время революций прошлого года, но анархисты-коммунисты откололись, когда большевики отошли от их идеала – разрушения государства до основания – и начали устанавливать свою собственную диктатуру. Анархисты, загнанные в подполье, превратились в необычный и пугающий гибрид подрывного политического движения и криминальной чумы; в их рядах состояли бывшие солдаты, радикально настроенные студенты и преступники. Их лидеры пытались снять с себя ответственность за действия преступных элементов, но большевики решили, что анархисты, которые когда-то были союзниками, теперь стали контрреволюционными бандитами, и с ними должно быть покончено. ЧК начала кампанию по очистке от них партийных рядов.

Первый сильный удар по анархистам был нанесен 12 апреля. Поводом к нему послужил инцидент, имевший место несколькими днями раньше, когда автомобиль, принадлежавший Реймонду Робинсу – американскому коллеге Локарта, был якобы украден анархистами[146]. Рано утром более тысячи чекистов начали облавы в двадцати шести местах, известных как притоны анархистов, многие из которых находились в доходных домах на Поварской улице – в западном районе Москвы, где раньше жили богатые торговцы. Анархисты были хорошо вооружены, и перестрелки длились по нескольку часов, переходя от дома к дому, из комнаты в комнату. Десятки анархистов были убиты[147], а еще двадцать пять – казнены чекистами[148] на месте. Более пятисот были задержаны и увезены.

Днем того же дня Дзержинский послал машину за Робинсом и Локартом и распорядился, чтобы его заместитель Яков Петерс провел их по местам проведения облав.

Петерс был незабываемым персонажем. Латыш по рождению, он был фанатичным революционером. Несколько лет он прожил в изгнании в Англии и в 1911 г. привлечен к суду в Олд-Бейли в качестве одного из участников осады дома номер 100 на Сидней-стрит в Лондоне, в ходе которой бандой радикалов были застрелены трое полицейских. С Петерса было снято обвинение в убийстве, и в 1917 г. он возвратился в Россию, чтобы принять участие в революции. У него было широкое круглое лицо со вздернутым носом и ртом с опущенными вниз уголками, похожим на серп; он смотрел на мир напряженными горящими глазами. Как чекист он был совершенно неумолим, не испытывая жалости или душевного волнения. Если нужно, он мог казнить и пытать, но не получал от этого удовольствия. Безопасность государства – вот что было важным, и подобно Ленину и Дзержинскому он считал, что террор – самый эффективный способ ее обеспечить[149].

Но он был воспитанным человеком и умел держаться учтиво. В этом же году Локарту придется узнать Якова Петерса гораздо ближе, и, несмотря на все, что он знал об этом человеке от людей, которых тот без долгих рассуждений обрекал на пытки или смерть, и все то, что Локарт сам перенес при «общении» с ним, ему было трудно испытывать к нему неприязнь.

Петерс имел слабость к англичанам и американцам, и ему нравились Локарт и Робинс. Казалось, он получал удовольствие от того, что водит их из дома в дом по Поварской улице, демонстрируя им трупы и разрушения – результат безжалостного обращения ЧК с контрреволюционерами. Локарт не мог найти в себе большого сочувствия к убитым и наказанным; убогость и запустение, которые они создали и в которых жили в этих роскошных, комфортабельных домах, – грязь повсюду, разрезанные ножами картины, фекалии на коврах – вызывали в нем отвращение[150]. В этом районе он жил в те времена, когда работал в консульстве. Они с Джин снимали квартиру всего через улицу от этого самого места. Эти дома, загаженные и находящиеся в состоянии упадка, принадлежали его соседям и знакомым.

Но женщина, застреленная в гостиной дома Грачевой, вызывала совсем другие чувства. Проститутка или нет, она была молода и, очевидно, ни в чем не виновата. Петерс холодно заметил, что, возможно, к лучшему, что она погибла, но почему сделал такой вывод: потому ли, что она была проституткой, или просто потому, что была не очень привлекательной, – не сказал[151].

Это был день, который останется в памяти Локарта навсегда. Он доказал следующее: большевики, несмотря на все их колебания в отношении войны, были способны закрутить стальные гайки на своих городах. Они могли создать и мощное государство. В тот момент, однако, не было ясно, являлась ли такая перспектива обнадеживающей или ужасающей.

Воскресенье 21 апреля 1918 г.

Россия снова зазеленела. Снега растаяли, и на деревьях, которые мелькали за окном поезда, распускались почки.

Мура надолго застряла в Петрограде, и ей было странно снова находиться в движении. Приблизительно в это время в прошлом году она ехала в Йендель в надежде на то, что революционное безумие закончилось и мир снова успокоился. Теперь дорога в Йендель была отрезана, а мир снова скатился в безумие, которое невозможно вылечить. Она задавала себе вопрос, увидит ли когда-нибудь своих детей. Мура была готова признать, что у нее не очень хорошо развит материнский инстинкт, но, по собственной оценке, она любила своих детей. Любила ли она их настолько, чтобы пожертвовать собой ради них, – это еще не подверглось испытанию[152].

Поезд тащился в Москву долго – весь день и всю ночь, вызывая в памяти воспоминания о бесконечном путешествии в фамильное поместье Березовая Рудка, когда она была ребенком. Поместье находилось почти вдвое дальше от Москвы, и после смерти ее отца уже не было радости от конца пути. Как все изменилось теперь во всех отношениях! С каждой оставленной позади милей приближался момент, когда она наконец увидит Локарта.

Поезд замедлил ход, проезжая по северному пригороду Москвы, сердце Муры забилось немного быстрее. Как только он, дернувшись, остановился на Николаевском вокзале[153] в облаке пара и дыма, она взяла свой саквояж, поправила юбку и шагнула на платформу. Ей галантно помог Джордж Ле Паж, крепкого телосложения, бородатый и общительный офицер военно-морского флота, который ехал на том же поезде. Ле Паж был сотрудником миссии Френсиса Кроуми и приехал в Москву по срочному делу к Локарту.

Ситуация в военно-морской сфере складывалась не очень хорошо и для англичан, и для русских. Кроуми – Старый Кроу (в переводе с английского дословно: старая ворона), как называла его Мура, был подавлен последние две недели, так как ему в конце концов пришлось уничтожить свою любимую флотилию подводных лодок. В начале апреля было получено подтверждение, что Германия отправляет армейский дивизион, чтобы захватить контроль над Финляндией, где все еще продолжался конфликт между красными и белыми финнами и русскими войсками. Флотилия Королевского военно-морского флота, все еще укрывавшаяся в Гельсингфорсе после отступления из Ревеля, находилась под угрозой. В отсутствие боевых экипажей не было никакой возможности привести субмарины в движение. 3 апреля Кроуми отправился в Гельсингфорс. Тамошнее бизнес-сообщество, которое помогало финансировать немецкое вторжение, предложило ему пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, если он помешает Красному флоту русских предотвратить высадку немцев. Стань Кроуми наемником, он мог быть богатым человеком – не так давно один русский белогвардеец, настроенный против большевиков, предложил ему пять миллионов, если он передаст флотилию Белому движению[154].

Какова бы ни была ее стоимость на открытом рынке, подлодки были бы бесценны для немцев. Кроуми приказал своему заместителю лейтенанту Дауни уничтожить флотилию. За последующие пять дней, пока немецкая дивизия высаживалась и двигалась к Гельсингфорсу, подлодки были отбуксированы в район плавучих льдов, в них были заложены и взорваны заряды. Через несколько минут после каждого затопления происходил титанический взрыв, когда морская вода устремлялась в проломленный корпус подлодки и взрывались огромные аккумуляторы[155]. Кроуми остался в Гельсингфорсе, чтобы способствовать поспешному бегству трех британских торговых судов[156]. Измученный после дней «тяжелого труда в качестве инженера, кочегара, матроса и шкипера в одном лице с группой бесполезных армейских офицеров», он «выбрался из Гельсингфорса в самый последний момент» с помощью своих белых друзей[157]. Он был огорчен потерей субмарин и чувствовал, что никогда не простит этого белофиннам[158]. После того как флотилия была выведена, исчезли последние функции той роли, которую играл капитан Кроуми как офицер военно-морского флота; с этого момента он полностью стал дипломатом и агентом разведки.

Мура, работавшая каждый день в офисе британской миссии в Петрограде, все это понимала. Интрига волновала ее, и она всегда жаждала информации. В какой-то степени ее любопытство родилось из необходимости понимать, что происходит с ее страной и каково может быть ее будущее, но также воодушевляло ощущение того, что она является частью событий, изменяющих мир[159]. Ее интерес был замечен, и один-два представителя британской миссии обеспокоились ее дружбой с Локартом. «Хорошо бы Локарт предупредил, нужно ли относиться с подозрением к Бенкендорф», – написал один из них[160]. Но Мура ни разу не дала им повода для подозрений, и ей было разрешено продолжать работу.

Она и Лепаж взяли извозчика до Петровки. Мура, которая была плохо знакома с городом, с любопытством смотрела на мелькающие улицы. Москва была менее европейской, чем Петроград, – больше луковичных куполов и приземистых азиатских арок, чуть меньше фасадов в палладианском стиле, – и все же она не так уж сильно отличалась от него. Но, как вскоре она узнает, обстановка в городе начала меняться, становиться более контролируемой; в нем стало меньше радикальных инакомыслящих, преступности и поселился сильный страх.

Это было новое гнездо большевиков. Мура размышляла, понравится ли ей оно. Создавалось впечатление, что это другая страна по сравнению с Петроградом. Она спрашивала себя, изменил ли этот город Локарта и что она почувствует, когда снова увидит его после столь многих недель тревожного ожидания.

Прошла неделя после облавы на анархистов, объем работы у Локарта и не думал уменьшаться. Ему по-прежнему приходилось управляться почти со всеми делами в одиночку.

Он остался без капитана Хикса через несколько дней после приезда в Москву. Локарт отправил его в Сибирь проверить реальность сообщений о том, что там орудует немецкая бандитская армия, состоящая из бывших военнопленных, вооруженных и мобилизованных большевиками. Такое сообщение поступило из SIS, и содержащиеся в нем утверждения были решительно отвергнуты Троцким, который с радостью благословил расследование. Хикс отсутствовал уже целый месяц и проехал всю Сибирь, заезжая в лагеря военнопленных в компании офицера из американского Красного Креста. Не было найдено ни одного вооруженного немца[161]. Локарт возложил вину за этот фарс на своего врага – министра иностранных дел Артура Бальфура и его нелепую политику. «Во что мы играем, знает один Господь Бог, – ядовито написал он в своем дневнике, – но нельзя ожидать многого от 74-летнего министра иностранных дел»[162].

Хикс должен был вернуться со дня на день, и Локарт был бы очень рад его видеть. Хики стал незаменимым коллегой и другом. Он также был докой в работе с шифрами.

А пока следовало работать за двоих. Воскресное утро было целиком занято встречами в гостинице «Элит». В этом не было ничего необычного. Необычным было чувство подавляемого волнения, вызывавшего у него дрожь. В десять часов из Петрограда прибыл Ле Паж[163]. Существовали страхи в отношении российского Черноморского флота, который был уязвим и мог быть захвачен немцами, орудовавшими на Украине. Англичане были обеспокоены по очевидным причинам, а большевики не были уверены в верности матросов[164]. Ле Паж перед революцией служил на флоте и хорошо знал его. Его интересовало мнение Локарта относительно политической ситуации и возможности добиться встречи с Троцким (который занял пост военного комиссара, несмотря на то что Россия так и не могла снова начать войну с Германией).

Были и другие тревожные вести из Петрограда. Майор Макальпайн – представитель военной миссии, которая эвакуировала запасы продовольствия, вообразил себя экспертом по ситуации в России и стал отправлять в Лондон донесения с критикой политики «слепой поддержки» Локартом правительства большевиков[165]. Макальпайн был не единственным, кто мутил воду; несколько офицеров (к счастью, не Кроуми или Гарстин, которые оставались ему верны) начали против него кампанию. «Тупые дураки», – едко написал о них Локарт в своем дневнике[166]. Но ввиду продолжающегося мира и неизбежного приезда в Москву посла Германии становилось все труднее противостоять той точке зрения, что большевикам нельзя доверять[167].

Локарт провел много времени в беседах с Ле Пажем, но внутренне кипел от нетерпения. Ему была интересна лишь гостья, которая приехала вместе с Ле Пажем. После разочарования, которое принесло ему письмо, привезенное на прошлой неделе Гарстином, Локарт затрепетал, когда получил вторую записку, поспешно нацарапанную на листке, вырванном из блокнота: «Дорогой Локарт, пишу несколько торопливых строк на работе, чтобы сообщить, что мне лучше… Обязательно пишите еще и держите для меня комнату в «Элит» на воскресенье. С наилучшими пожеланиями, Мура Б.»[168]

После того как Ле Паж ушел, были еще и другие обязательные встречи. Закончатся ли они когда-нибудь? Они все тянулись и тянулись. Мура была здесь, в этом самом здании, а дела не позволяют ему прийти к ней. Было около часу дня, когда последний посетитель пожал ему руку и Локарт проводил его до дверей. Локарт задержался у зеркала, поправил галстук, откинул назад волосы, одернул манжеты и поспешил на лестничную площадку. Взяв себя в руки, он спокойно спустился по лестнице этажом ниже, где находился номер люкс, который служил гостиной и столовой его миссии. Он помедлил перед дверью, перевел дух и вошел.

Комната была залита полуденным весенним светом. У окна стояла Мура, и ее темные волнистые волосы светились под солнечными лучами. Локарт остановился, а затем молча пошел к ней, столь переполненный чувствами, что не мог говорить. Когда ее взор обратился на него и она подарила ему улыбку, он осознал, что эта связь не такая, как любая другая, что эту женщину он никогда не сможет выбросить из головы. «В мою жизнь, – вспоминал он, – вошло нечто, что было сильнее любых других уз, сильнее, чем сама жизнь»[169].

С этого мгновения больше не будет никакого притворства, мимолетных поцелуев, соблюдения установленных норм и правил. Для Локарта это будет страстное приключение; для Муры начнется борьба за то, чтобы принять чувства, которые он пробудил в ней.

В тот вечер они пошли на балет «Коппелия» в Большой театр[170]. Локарт однажды уже сидел здесь в ложе и смотрел, как Керенский доводит аристократическую аудиторию до неистовства и экстаза своим ораторским искусством. (Он понятия не имел о том, что женщина, сидевшая рядом с ним в тот момент, недолгое время была любовницей Керенского.) «Коппелия» была гораздо более спокойным спектаклем. Аристократов в ложах сменили высокопоставленные большевики, но балет оставался тем же самым, что и всегда, и можно было забыть о том, что революция вообще была[171].

Сознавал ли Локарт некую иронию в теме балета – и если да, то отождествлял ли он эту тему с Францем, увлеченным женщиной, которая была жива в его собственном воображении, размышлял ли о том, нет ли за кулисами доктора Коппелиуса, который дергает за нитки, – он никогда не писал об этом. Его благоговение перед Мурой было абсолютным. Со своей стороны Мура все еще не понимала, что значат ее чувства. Она не была женщиной, которая любила, совсем как Коппелия. Или, по крайней мере, не была ею до настоящего времени. Оглядываясь назад на это время, она начинала думать, что тогда пробуждалась, возвращалась к жизни.

Иллюзия, будто они вернулись в дореволюционные времена, рассеялась, когда занавес опустился и оркестр заиграл «Интернационал» вместо былого «Боже, царя храни».

Локарт и Мура вышли из театра в холодную весеннюю ночь и направились в «Элит». Идти больше было некуда, когда в городе шел процесс наведения порядка. В первые несколько недель их пребывания в Москве Локарт, Денис Гарстин и приехавший на время агент SIS Джордж Хилл ходили в нелегальное кабаре, носившее вполне подходящее название «Подполье», которое находилось в подвальном помещении на Охотном Ряду – улице, соединявшей Большой театр и Красную площадь, всего в квартале от Кремля. В этом «Подполье» можно было купить шампанское, и богатая публика, настроенная против большевиков, слушала декадентские песни, исполняемые актером, композитором и кинозвездой Александром Вертинским, включившим в свое творчество цыганскую музыку, которую Локарт считал невыразимо чувственной. Меланхоличная манера исполнения Вертинского вызывала глубокий душевный отклик у аудитории – класса деморализованных людей, лишенных всякой надежды. Однажды ночью на «Подполье» совершила налет банда, состоявшая из бывших офицеров российской армии, опустившихся до воровства. Распихивая по карманам деньги и часы посетителей кабаре, бандиты, заметив военную форму Хилла и Гарстина, не взяли их имущество. «Мы не грабим англичан», – сказал Локарту главарь бандитов и извинился от имени своей страны за презренное состояние, до которого она дошла[172].

Теперь не было никаких кабаре. Большевики считали их противозаконными, и чистки, которые покончили с анархистами, также положили конец подпольной ночной жизни города.

Под музыку «Коппелии», которая все еще звучала в их ушах, Локарт и Мура вернулись в «Элит». Так как Хикс все еще был в отъезде, его номер люкс был в распоряжении Локарта. Он забронировал для Муры отдельный номер, но она не спешила удалиться в него. На протяжении всей последующей недели она не часто пользовалась им.

Он писал ей стихи точно так же, как делал это для своей малайской принцессы. Муре они доставляли большое удовольствие. Были и другие вечера, когда они ходили на балет и гуляли по городу. В распоряжении Локарта был автомобиль, и он использовал его на полную катушку. С наступлением весны любимым местом стал опустевший дворец в Архангельском, находившийся к западу от Москвы. Бывшая загородная резиденция князей Юсуповых – это был идиллический уголок, маленький и изящный дворец, построенный в лесу на излучине Москвы-реки. И хотя земли поместья перешли к крестьянам, дом оставался чудесным образом нетронутым. Ни мародеров, ни незаконно вселившихся жильцов в нем не было; просто изящный дворец персикового цвета, нежилой и набитый бесценной мебелью и произведениями искусства. Вряд ли у кого-нибудь в Москве был транспорт, и в этот короткий весенний период они могли наслаждаться этим местом в безмятежном одиночестве[173].

К концу той недели Локарт и Мура перешли черту, когда романтический флирт превратился в физические узы, и оставили ее далеко позади. Они стали любовниками.

Мой дорогой…

Мура помедлила, и ее перо зависло над бумагой. Как к нему обращаться? Ну, уж точно не «Локарт», не сейчас. Она никогда его не называла иначе. Ее перо нерешительно вывело строчку, а в конце написало… Локи. Она улыбнулась.

Мура вернулась в свою квартиру в Петрограде, проведя неделю в Москве, и все еще пыталась во всем разобраться[174]. Она не могла даже решить, какой правильный тон взять в письме. «Пишу второпях, чтобы сказать тебе, что я очень и очень по тебе скучаю… Спасибо за московскую неделю. Ты себе представить не можешь, какое удовольствие я получила от нее».

Это было безнадежно – неужели она пишет одному из родственников-Бенкендорфов? Или человеку, который волновал ее больше всех других, которому она открылась, отдалась?

«Это глупо, – нетерпеливо продолжила она, – человеку с таким характером, как мой, прятать свои истинные чувства. Но ты знаешь, что я очень-очень тебя люблю, иначе всего, что случилось, просто не было бы».

Но что же именно произошло между ними? Почему она все еще не могла разобраться, что это были за чувства? Она продолжала писать, колеблясь между ролями друга и любовницы. Она обещала ему «глубокую, большую дружбу с ним, мужчиной, который любит Россию, обладает большим умом и добрым сердцем». Она умоляла его: «Не ставь меня в один ряд с другими, ладно? – с теми, кто ведет себя легкомысленно и кого ты не принимаешь всерьез, – оставь отдельное, небольшое место для меня, где я останусь надолго».

И все равно выходило как-то не так. Она была похожа на певца, который пытается овладеть новой, ускользающей мелодией и берет неверные ноты.

Оставив в стороне сантименты, Мура прибегла к своему первому инстинкту – любознательности. Она упомянула тревожные слухи о том, что вторжение немцев неизбежно и Петроград не сможет устоять. Не знает ли Локарт, придут ли немцы?

Сбиваясь, она вернулась к небрежному тону, привычному для нее, тону, которым она разговаривала с друзьями. «Надеюсь, что смогу приехать еще на Пасхальной неделе[175]. Я со страхом и нетерпением жду ее… Ну, до свидания – или лучше au-revoir. Береги себя. Напиши, что привезти. Я не могу взять твою шляпу, так как ты не дал мне ключ».

Она подписалась «Люблю и целую. Мура»[176].

Пройдет еще немного времени, прежде чем она поймет, как петь эту незнакомую песню, как выражать то, что она чувствует. Что касается самих чувств, она так и не научится полностью управлять ими или полностью понимать их.

В то время как связь между Мурой и Локартом делалась все крепче, напряженные отношения между их странами приближались к точке разрыва.

23 апреля, на второй день после приезда Муры в Москву, в столицу прибыл новый посол Германии граф Вильгельм фон Мирбах, чтобы приступить к своим обязанностям. Локарт пришел в ярость, узнав, что большевики реквизируют сорок гостиничных номеров в «Элит» для Мирбаха и штата его служащих, большая часть которых находилась на тех же этажах, что и комнаты Локарта. «Белый от гнева» (и, наверное, охваченный сильными чувствами, навеянными присутствием Муры), он пошел к заместителю Троцкого Чичерину жаловаться. Получив от него извинения, но не удовлетворенный, Локарт связался с самим Троцким (его пришлось вытаскивать с заседания, чтобы поговорить с ним по телефону) и пригрозил, что свернет свою миссию и уедет из Москвы, если Мирбах останется в «Элит». Троцкий сдался, и граф вместе со своими сотрудниками был перемещен в гостиницу рангом пониже[177].

На тот момент Великобритания имела дипломатическое преимущество перед Германией. Когда Мирбах был приглашен на первую официальную встречу, эта встреча была не с самим Лениным, а с его заместителем, и ее тон был «кисло-вежливым»[178]. Тем временем Локарт отправил телеграмму в Лондон с сообщением о том, что большевики готовы согласиться на все предложения англичан предоставить им доступ к Восточному германскому фронту через территорию России. Вооруженные силы союзников могут прибыть через Архангельск на севере или с востока через Сибирь. Оставались лишь несколько камней преткновения, которые требовалось убрать[179]. И если в свободные минуты Локарт наслаждался присутствием Муры, то в рабочие часы он вел переговоры с Троцким и Уайтхоллом. Он и Гарстин составили список предложений, которые должно было рассмотреть правительство Великобритании, включая возможность открытого сотрудничества с большевиками в случае, если, как давал понять Троцкий, они способствовали военной экспедиции союзников через территорию России. Казалось, что Локарт и Гарстин уже нашли решение; даже министр иностранных дел Бальфур начал соглашаться с этой идеей[180].

Чего Локарт открыто не признавал, так это того, что он начал терять веру в свою собственную политику дружбы с большевиками. Появление Мирбаха потрясло его, и он знал, что SIS делала все, чтобы форсировать этот вопрос. Через свои связи в разведке Локарту стало известно, что антибольшевистские элементы в России, возглавляемые Борисом Савинковым – бывшим военным министром в правительстве Керенского, готовят государственный переворот.

И хотя позднее Локарт отрицал это, он связался с Савинковым и узнал о его планах[181]. Государственный переворот был назначен на 1 мая. Министерство иностранных дел Великобритании с большой настороженностью отнеслось к Савинкову (при царе он занимался антиправительственной террористической деятельностью), но английская разведка втайне планировала поддержать государственный переворот и оказывала ему финансовую помощь. Если государственный переворот будет успешным, то миссия Локарта разлетится в прах.

Но государственный переворот Савинкова в Первомай так и не состоялся. В ЧК узнали о нем, и организаторы были вынуждены его отложить. Вместо этого Первое мая в Москве было отмечено первым триумфальным парадом Красной армии на Красной площади[182].

Никто так никогда и не узнал, кто предупредил большевиков о заговоре. Возможно, это был один из командиров ленинской латышской «преторианской гвардии», которого Савинков пытался подкупить. Немцы были, по-видимому, необычайно хорошо информированы о готовящемся деле, и именно по их новостным каналам пришло сообщение о предотвращенном государственном перевороте.

Одним человеком, который знал о нем заранее, была Мура. Она разговаривала о нем с Локартом во время своего пребывания в Москве и ссылалась на него в том нерешительном письме к нему после возвращения домой. «Первого числа ожидают разных событий», – с тревогой написала она, очевидно боясь, что в результате антибольшевистского мятежа может произойти вторжение немцев[183]. Приблизительно в это же время один или два сотрудника британской миссии в Петрограде – не из круга ее друзей, разумеется, – начали снова задумываться о благонадежности мадам Бенкендорф. Это не имело никаких последствий, и она продолжала выполнять свою работу. Почти все английские служащие доверяли ей, и в министерстве иностранных дел Великобритании ее считали заслуживающей доверия. И хотя глава английской военно-морской разведки был потрясен тем, что русских женщин нанимают в качестве служащих (он узнал об этом от Кроуми), и порекомендовал немедленно прекратить эту практику, министерство иностранных дел предложило, чтобы этот запрет относился к «другим женщинам, помимо мадам Бенкендорф»[184].

Кто бы ни был этот информатор, после неудавшегося государственного переворота Борис Савинков избежал ареста и стал готовить новый заговор. Другим человеком, бежавшим из Петрограда в это время, был финансист Хью Лич – агент SIS и основной работодатель Муры. Он не только помогал переправлять деньги заговорщикам против большевиков, но и начал терять их доверие из-за каких-то темных финансовых махинаций. Также на его хвосте была ЧК. Как его имя попало в поле их зрения – это другой неясный момент. Возможно, не без помощи разочаровавшихся «белых» повстанцев или благодаря кому-то внутри британской миссии… Лич отрастил бороду, спрятался ненадолго в Царском Селе, а затем бежал в Мурманск, где нашел убежище в британской военной миссии[185].

В то время как операции англичан в России рушились, немцы во главе с Мирбахом максимально использовали неудавшийся государственный переворот Савинкова, видя в нем возможность отдалить друг от друга англичан и большевиков и обеспечить себе контрольную долю в России. Война, которая велась в Европе, приобрела новый фронт – его окопы располагались в Москве, а Мирбах и Локарт были воюющими сторонами. И в соответствии с духом войны это было противоборство, в котором один из них окажется убитым.