Глава 14. Se mettre en quatre. Декабрь 1918 – май 1919 г.

В этом году опять было два Рождества. Первое праздновали 25 декабря. В России не придали ему никакого значения – несмотря на антирелигиозную позицию большевиков, церковь придерживалась календаря старого стиля. Мура отметила эту дату – годовщину посольского рождественского приема – в одиночестве и тишине. Теперь она знала наверняка, что англичане не вернутся в Россию, чтобы спасти ее. Интервенция захлебнулась. Союзникам, которые все еще удерживали Архангельск, никогда было не победить Красную армию, а слух о том, что британский флот бороздит Балтику, был не чем иным, как мифом. Россия станет сама прокладывать себе путь в будущее.

Мура язвительно отметила растерянность большевиков, когда на недавних всеобщих выборах в Великобритании победили тори. Они были убеждены, что социализм должен распространиться по Европе, и не могли понять, почему этого не происходит. Но, принимая желаемое за действительное, Мура убедила себя, что через месяц в России должна произойти другая революция, которая сметет непрочный большевистский режим[420]. Обычно она была более прозорлива, чем на этот раз.

Наверное, стресс и жизненные лишения ослабляли ее интуицию. Она все больше худела, изводимая постоянным кашлем, при температуре внутри помещений, колебавшейся около шести градусов Цельсия. Дрова стоили до пятисот рублей за вязанку (месячное жалованье рабочего), и их было трудно достать даже за эту цену. Мура иногда тратила целые дни в поисках топлива в заснеженном городе[421]. Власти останавливали трамвайное движение и прекращали подачу электричества в дома. «Продовольствие не поступает ниоткуда, – писала Мура, – и с сегодняшнего дня вместо хлеба дают овес, смешанный с отрубями. Так постепенно мы все превратимся в маленьких коров и лошадей». К ее ужасу, в городе начали появляться магазины, в которых продавалось мясо. Мура принимала дополнительные меры предосторожности, когда ходила на улицу с Гарри, боясь, что его могут отнять у нее силой[422].

Во время английского Рождества к ней пришли два гостя: одному она была больше рада, чем другому. Первым был офицер Красной армии, который знал о ее связях с британской разведкой. Он утверждал, что представляет сеть лазутчиков белых, которые готовились сдать Красную армию союзникам. Три четверти артиллеристов были готовы перейти на сторону белых, а также многие пехотные полки. Мура спросила его, не думает ли он, что русские могут свергнуть большевиков без иностранной помощи. «Во мне все восстало, когда я поняла, что этот человек отказывается признать факт, будто что-то можно сделать без иностранной интервенции, а я не верю, что он прав»[423]. Она также не видела в его заявлениях правды, но передала эту информацию Локарту, как делала с каждым слухом и обрывком политических новостей, которые, по ее мнению, могли заинтересовать его.

Наверное, подсознательно она повторяла то, что делала в первые месяцы их отношений, когда, благосклонно ответив на его восхищение ее интеллектом и проницательностью, она стремилась произвести на него впечатление своими мнениями и информацией. Она поглощала литературу на всех известных ей языках. «Я буду читать, читать и читать, – обещала она ему, – и стану таким синим чулком, что все твои знания померкнут по сравнению с моими»[424]. Она также поступила в университет, чтобы учиться и получить диплом – как «тонизирующее средство… чтобы сохранить более или менее уравновешенный разум, который в противном случае рассыплется на части в такой обстановке»[425].

Ее старания начали приносить плоды. Другой гость, явившийся в конце декабря, был более многообещающим. Литературный критик, сатирик и англофил Корней Чуковский, обладатель копны волос и густых усов, зашел к ней с предложением работы – делать переводы английской поэзии. Как и Мура, Чуковский работал в английских миссиях в качестве переводчика[426]. Теперь он участвовал в новом предприятии, которое было создано с целью публикации русских переводов произведений великих английских поэтов и писателей. Взволнованная Мура немедленно решила принять предложение, но предпочла не спешить с ответом. На следующий день она зашла к Чуковскому на работу, чтобы обсудить это предложение. Там ее представили человеку, который возглавлял издательство, – романисту, поэту, драматургу, очеркисту и претенденту на прижизненный титул величайшего русского человека Максиму Горькому. Кроме Ленина в России, вероятно, не было человека более известного или внушавшего большее восхищение.

Ему только что исполнилось пятьдесят лет, и сквозь его бросающуюся в глаза красоту молодости уже стали проступать возрастные изменения – выражение усталости на лице, морщины, острые скулы и запавшие щеки, седеющие и свисающие вниз густые усы, словно чувствующие груз лет; но его пронзительные черные глаза по-прежнему ярко сверкали из-под морщинистых век.

Для женщины с литературными притязаниями Муры стало удивительным успехом быть замеченной и получить предложение работы от этого человека. Но она не проявила никаких эмоций по этому поводу в своих письмах к Локарту. «Мы разговаривали об английских авторах, – писала она, – о которых – вот удивительно! – он очень много знает, даже о современных. Он попросил меня дать ему список книг, которые, на мой взгляд, будет интересно перевести! Это меня скорее позабавило; я буду ходить туда два раза в неделю, чтобы убить время. Сама атмосфера там – очень богемная, но стимулирующая к работе»[427].

Ей было любопытны политические взгляды Горького. И хотя был социалистом, он оказывал покровительство ее знакомым аристократам и использовал свое влияние, чтобы спасти их от большевиков. Мура цинично полагала, что им движет желание не быть «скомпрометированным за границей». Он сказал ей, что его идеал – когда «миром правят люди с творческим мышлением… без какого-либо деления на классы. Он считает себя российским Д’Ан-нунцио»[428].

Возможно, в другое время, чуть раньше, на нее произвел бы большее впечатление такой поворот фортуны. Но теперь Мура чувствовала, что Россия должна измениться, или она потеряет ее. Она хотела свободы и комфорта, хотела, чтобы с ней были ее дети, а больше всего хотела Локарта. «Как бы я хотела получать весточки от тебя чаще, Малыш. Таким утешением в эти страшные дни было бы знать больше о тебе». Для женщины, которая жила вниманием к себе мужчин, преуспевала благодаря своим знаниям, это было невыносимо. «Сегодня я чувствую себя глупой и не могу писать. Иногда желание того, чтобы ты был со мной, чтобы я была уверена в тебе, ощущала, что ты принадлежишь мне, так велико, что сам процесс писания становится пыткой, и слова перестают что-либо значить»[429].

Тем не менее она сочла добрым знаком, когда первая книга, которую ей дали для перевода (по хорошей цене – 10 копеек за строчку), оказалась биографией Вальтера Скотта, написанной Джоном Гибсоном Локартом. Возможно, это был знак судьбы[430].

Официально Рождество в России наступило в начале января. И хотя Муре не хотелось его праздновать, она купила на рынке грязноватую елку и с трудом потащила ее домой по холодным улицам.

Прошло уже три месяца и два дня с тех пор, как она в последний раз видела Локарта. (Она вела счет времени.) Как делала каждый вечер, Мура села писать ему письмо, собирая в нем обрывки новостей, сплетен, политической информации и скрепляя все это своими мыслями. Она как раз описывала слух о том, что харизматичный глава Петроградского Совета Григорий Зиновьев арестован Лениным «за неподчинение приказам о продовольствии», когда голос матери прервал ход ее мыслей.

«Ты снова пишешь этому человеку?» – спросила она.

Мура помедлила. «Да», – призналась наконец, поджав губы.

«Совершенно бесполезно. Я уверена, что он уже забыл о тебе».

Мура продолжила писать, а через несколько минут ее занятие снова было прервано. «Он на Рождество ест пудинг, – с горечью произнесла мадам Закревская, – в то время как мы здесь должны пальцы сосать и толочь овес. Но ему все равно!»

Глядя на лист бумаги, потрясенная, Мура записала слова своей матери и добавила: «Это так, Малыш?»[431] Волновало ли его это мнение старой женщины? Приедет ли он в Стокгольм, когда настанет время? Заберет ли он их обеих из этого кошмара? Мура начала терять веру в будущее и иногда писала ему: «Письма – такие ужасные, совершенно неудовлетворяющие вещи. И ты кажешься таким нереальным – там, во мраке, где эти маленькие клочки бумаги, быть может, и не доходят до тебя»[432].

Рождественские праздники давили на нее и по другим причинам. Когда она украшала елку и готовила подарки для матери, ее сердце болело за детей: «Когда я думаю о том, что мои дети далеко от меня и, быть может, в опасности, а я не могу положить игрушки в их чулочки. Детки, мне сейчас так трудно. Рига сегодня была взята Красной армией, которая теперь наступает на Ревель»[433].

И уже прошли два месяца с тех пор, как Локарт прислал ей последнее письмо.

Позже в тот же месяц большевики пришли наконец за оставшимися богатствами Бенкендорфов. Муру уведомили, что банковский сейф ее мужа будет вскрыт, а его содержимое – забрано. (Другие состоятельные люди, которые не имели такого влияния на власти, прошли через такой грабеж почти год назад.) Мура настояла на своем присутствии, когда «несколько немытых парней, которые теперь распоряжаются в моем банке», взломали сейф. Она использовала все свое обаяние и силу убеждения и сумела сохранить для себя содержимое сейфа. Эти молодчики не представляли собой проблему для женщины, которая соблазняла государственных деятелей и добилась своего освобождения из тюрьмы ЧК. «У меня перед ними всеми есть огромное преимущество, – писала она, – так как даже самые умные из них – просто вооруженные дети, если говорить об умственном развитии. Они… продолжают смотреть на жизнь, словно из маленького третьесортного ресторана в Швейцарии, где раньше собирались»[434].

Ей снова пришлось использовать свое влияние и обаяние – se mettre en quatre[435], как она выразилась, чтобы спасти квартиру от реквизиции. Ей это удалось, но постоянная борьба за то, чтобы избежать лишений, высасывала из нее энергию[436].

И в конце той зимы ее эмоциональное состояние взмывало ввысь и падало вниз с приходом и отсутствием писем Локарта. После долгого молчания они приходили пачками с опозданием на месяц и приносили потоки радости. «Твои милые, милые письма – какие они замечательные. Ты говоришь мне все то, что я могла бы пожелать услышать, мой Малыш, что ты любишь меня, что ты веришь в меня, что ты хочешь меня»[437].

Его письма к ней не сохранились в исторических документах, но даже в ее захватывающей дыхание их оценке эхом отзываются его опасения. Она отметала в сторону его слова о том, как неудобно с точки зрения общества выглядят их отношения, и уверяла его, что знает о рисках и позоре больше, чем он, что она готова ко всему. Она не допускала и мысли, что он может быть не очень-то готов, и сосредоточивалась только на его заверениях в любви.

Мура придумала план. Даже если они пока не могут соединиться навсегда, могут встретиться на короткое время – их встреча в Стокгольме, о которой шли разговоры несколько месяцев назад и которая постоянно откладывалась, могла бы стать коротким свиданием, подтверждением их любви перед воссоединением навсегда в Англии. Мура придумала, как получить визы через шведское консульство и дипломатические связи Локарта в Гельсингфорсе и Стокгольме.

Шли недели, и Мура начала претворять свой план в жизнь, поджидая возможность сделать свой ход. В это же время она предложила, что может поехать в Эстонию, чтобы начать свой бракоразводный процесс – чрезвычайно рискованное предприятие с учетом войны за независимость, которая яростно велась недалеко от Йенделя и Ревеля, не говоря уже о ее репутации шпионки в некоторых кругах. Самое безопасное, рассуждала она, будет ехать через Финляндию и совершить из Гельсингфорса в Ревель небольшое плавание по морю[438].

Этот план был отложен в феврале, когда она узнала, что Локарт был болен и теперь нуждается в операции на хряще носа. Он написал ей письмо, жалуясь на усталость и подорванное здоровье. Состояние его здоровья сильно беспокоило ее – не столько мысль о его страданиях, сколько о том, что жена может вернуть его себе, ухаживая за ним до выздоровления (после перенесенного им гриппа ее мучил сон, в котором Локарт говорил ей, что бросает ее и возвращается к Джин из чувства благодарности)[439]. Ее также беспокоило то, что она не смогла подарить ему желанного сына, и обещала сделать это «целью моей жизни, как что-то, необходимое для твоего счастья»[440].

В ее чувствах начал появляться фатализм, а ее оптимистическая вера уступила более тяжелому, мрачному представлению о будущем. «Я люблю тебя, – уверяла она Локарта, – серьезной, возвышенной любовью, которая сильнее смерти»[441]. Ее слова значили больше, чем просто сказанные для того, чтобы произвести впечатление. Ее окружала смерть – она теряла друзей не только из-за репрессий большевиков, но и из-за болезней и голода. В Петрограде снова разразился сыпной тиф, и к февралю от него умерли несколько ее знакомых. В городе жил постоянный страх того, что финны, граница с которыми находилась лишь в нескольких километрах, вторгнутся в него. «О, Малыш, – писала она, – чего я бы только не отдала за то, чтобы ты был здесь, со мной, обнимал меня, утешал и помогал забыть весь этот кошмар»[442].

Накануне своего дня рождения Мура получила самый лучший из всех возможных подарков – письмо от Локарта, в котором он спрашивал, состоится ли их встреча. «Мой милый Малыш, – ответила она, – конечно, я приеду… быть может, через неделю или десять дней, считая от сегодняшнего дня, я буду в твоих объятьях. Мой любимый и самый дорогой, какое счастье, какая радость это будет!»[443]

Сам день ее рождения был горькой радостью. Прошел ровно год с вечеринки в ее собственной квартире, на которой присутствовали все ее мужчины – Локарт, Кроуми и Гарстин, – когда на столе была икра, блины и водка. Теперь же – отруби с овсом в пронзительно холодной квартире и грустное письмо от матери Гарстино, которая знала, каким другом была Мура для ее мальчика. В ее жизни появились новые люди, но они казались несущественными – даже благородный, вызывающий восхищение Горький был чуть более чем работодатель. Фрейзер Хант, журналист «Чикаго трибюн» и восторженный почитатель Горького, подарил ей книгу Уолта Уитмена «Листья травы» («как следует молодому американскому демократу»), и был еще шоколад и вино от Фолмера Нансена – руководителя датского Красного Креста, который тоже привозил ей письмо от Локарта и шутил, что он почтальон любви[444].

Ей исполнилось 27 лет, но она чувствовала себя гораздо старше.

Все затмевала перспектива быть с любимым Локартом во плоти. Это должно было скоро случиться – невыносимо, невероятно и, к счастью, скоро. Она верила, что их любовь не похожа ни на чью другую – она больше и сильнее, чем «не выразимая словами страстная любовь» Уолта Уитмена, его «рыдающая мелодия жизни»[445]. Встреча должна состояться и состоится.

Суббота 12 апреля 1919 г., Гельсингфорс, Финляндия

Гостиница «Фенния» считалась одной из лучших в городе. Она величественно возвышалась над широким бульваром, прилегавшим к железнодорожному вокзалу, и должна была обещать роскошь и комфорт. Но Финляндия пострадала от своей гражданской войны точно так же, как и Россия, а состояние Муры уже давно иссякло. Ее комната была крошечной и ужасной; в ней не было ванны, а кровать кишела клопами[446]. В каком-то смысле это было превосходное место, чтобы обдумать свое положение.

Встреча после долгой разлуки не состоялась[447].

Мура уехала из России в Финляндию – пересекла границу и оказалась, в сущности, на вражеской территории. Приехав в Гельсингфорс, она оказалась в ловушке. Чтобы попасть к Локарту в Стокгольм, ей была нужна шведская виза. Но шведы в Гельсингфорсе, несмотря на то что у нее и Локарта были хорошие отношения с представителем Швеции в России Аскером, не давали ей ее без британской визы. Локарт должен был послать телеграмму своему другу в консульстве (либо в Гельсингфорсе, либо в Христиании[448], неясно), чтобы все устроить. План, который Мура разработала во всех деталях, должен был четко сработать, и она должна была получить возможность попасть в Швецию и упасть в объятия Локарта. Чтобы снова почувствовать его согревающее и утешающее присутствие, увидеть его дорогое лицо, спланировать следующий этап бюрократической игры, которая позволит им навсегда быть вместе.

Но с визой ничего не получилось. Но не только это: она выяснила, что Локарт и не ждал ее по ту сторону границы в Стокгольме. Вместо него ее ждала телеграмма. Он снова заболел. Он не мог отправиться в дорогу. Он настаивал, как и раньше, чтобы она бросила все и ехала прямо в Англию.

Вопрос о сопротивлении искушению не стоял: даже если бы она могла бросить свою мать и всякую перспективу увидеть детей вновь, она не могла проехать через Швецию без этой визы. А теперь финны оказывали на нее давление, чтобы заставить уехать назад в Россию.

Разочарование было горьким. Ее преследовала мысль – «острота которой заставляет меня холодеть и коченеть», – что Локарт может счесть ее трусихой из-за того, что она задерживается в России вместо того чтобы приехать в Англию; что, возможно, он больше не любит ее, не хочет ее. Эта тревожная мысль всегда преследовала Муру, а он поддерживал ее сомнения. Несколько недель назад она получила напоминание об этом, когда слушала лекцию Горького по французской поэзии и вспомнила, как Локарт любил декламировать строки Мориса Магра, которые, видимо, были созвучны его мыслям:

J’ai le besoin profound d’avilir ce que j’aime…

Je sais que la candeur de ses yeux ne ment pas,

Qu’elle m’ouvre son ceur quand elle ouvre les bras,

Je sais a voir ses pleurs que sa peine est extreme

El malgre tout cela j’affecte de douter.

Je cherche avec une soigneuse cruaute

Ses erreurs, ses defauts, ce qui fait sa faiblesse,

Et m’en sers pour froisser, dechirer sa tendresse[449].

У меня есть сильное желание принизить то, что я люблю…

Я знаю, что искренность в ее глазах не лжет,

Что она открывает мне свое сердце, когда раскрывает объятья,

Я знаю при виде ее слез, что ее страдание велико,

И, несмотря на все это, я испытываю сомнения.

С осторожной жестокостью я выискиваю

Ее ошибки, недостатки, слабости и,

Делая это, комкаю и рву ее любовь.

Это ли он чувствовал теперь? Истолкует ли он неправильно ее действия? Разделял ли желание Магра уничтожить свою любовь и бежать от нее?

У нее не было выбора, кроме возвращения в Россию. Она должна освободиться от всех уз, и тогда поедет из Гельсингфорса в Стокгольм и Англию, «поставив точку на всех своих прошлых обязательствах».

Одним обязательством и особенно раздражающими узами был ее брак. Ну, этим можно заняться немедленно. Лишь узкая полоса моря отделяла ее от Эстонии и Ивана. Она была там раньше, и теперь настало время снова поехать туда. Это была та часть ее плана, которая не могла дать осечку.

События последующих дней превратились в одну из самых больших тайн жизни Муры.

Суббота 18 апреля, Йендель, Эстония

Немцы ушли из Эстонии, и возвратилась анархия. Банды крестьян снова рыскали по селам, а насилие усугубляла начавшаяся националистическая война.

В Йенделе семья Бенкендорф подверглась новым нападениям, которые были еще хуже, чем налет больше года назад, когда Муре пришлось прятаться в саду с детьми. Однажды, когда Ивана не было дома, группа бандитов залезла в особняк и устроила погром в жилых комнатах, грабя и разрушая интерьеры.

Жить там стало слишком опасно, и в конце марта Иван принял решение переехать с семьей в другую часть поместья. На другом берегу южного озера имелся дом гораздо меньших размеров, Каллиярв, где когда-то жила мать Ивана (откуда она с недовольством наблюдала за Мурой и ее друзьями с сомнительной репутацией, когда они веселились на озере летом). Дом был более скромным и находился гораздо дальше от главных дорог и поэтому с меньшей вероятностью мог привлечь внимание налетчиков.

В субботу накануне Пасхи Иван вышел из Каллиярва, чтобы дойти до Красного дома, проверить, все ли в порядке, и сделать кое-какие дела в поместье. Он хотел взять с собой четырехлетнюю Таню – его «маленькую женщину», – но ее няня отговорила, и он пошел один. Пообещал детям и слугам, что вернется к обеду[450].

Проходили часы, а он не возвращался. Настало время обеда, а от него не было ни слуху ни духу. Позднее несколько человек вспомнят, что утром слышали три ружейных выстрела, но никто не мог сказать точно, когда именно. Ружейные выстрелы не были редкостью в окрестностях Йенделя, и никто не подумал ничего особенного. За исключением Мики – потом она будет утверждать, что эти звуки вызвали в ней предчувствие беды. Но в то время она ничего не сделала и не сказала.

В час дня было решено идти на поиски. Трое детей были одеты своей русской няней Марусей в пальто и шапки. (Мики больше чем когда-либо была членом семьи, нежели служанкой, и забота о детях была уже не ее задачей.) Покинув уютный домик с запахом еды, масляными лампами, парафиновыми обогревателями, Кира, Павел, Таня и Маруся пошли вдоль озера в сторону Красного дома.

Зима отступала: глубокий снег таял, а замерзшее когда-то озеро теперь было покрыто плавающими льдинами. Дети на ходу тыкали в лед палками. За вторым поворотом была аллея, которая вела на холм, а тропинка продолжала виться между двумя холмами. Аллея пересекала тропинку между двумя холмами на небольшом пространстве под названием Мост Дьявола. Это было уединенное место, окруженное деревьями и всегда находящееся в тени. Когда к нему приблизилась вся компания, они увидели очертания человека, лежавшего на тропинке в том месте, где она проходила под мостом.

С первого взгляда было ясно, что это Иван. Маруся вскрикнула и попыталась помешать детям его увидеть, но они его уже заметили, и даже самый младший ребенок понял, что случилось нечто страшное. Маруся опустилась рядом с ним на колени и попыталась его поднять. Бесполезно; он был мертв.

Иван фон Бенкендорф был застрелен. От тех, кто это сделал, не осталось и следа – никакого знака, отпечатков ботинок, ни намека. Только воспоминания о трех ружейных выстрелах, которые раздались в никем не сохраненное в памяти время утром.

Пасхальное воскресенье, Терийоки, Финляндия[451]

Это был необычный маленький городок, Терийоки. Находившийся в углу, где российская граница стыковалась с Финским заливом, этот городок был тем местом, где финны регулировали переход через границу. Город был построен в густом лесу, и лесистая местность занимала большую часть пространства между улицами.

Мура застряла здесь на пару дней, пытаясь возвратиться в Россию после поездок и тягот последних нескольких недель. Она чувствовала, что Локарт безвозвратно ускользает от нее. Она позвонила в гостиницу «Фенния», чтобы узнать, не прислал ли он ей еще телеграммы, но для нее ничего не было.

Так как сегодня было Пасхальное воскресенье, она пошла в маленькую церковь Терийоки. Когда служба закончилась, она отправилась пешком к маленькому пансиону, в котором остановилась. Она быстро начала испытывать отвращение к своей ужасной комнате в этом пансионе с ее геранями и белыми кружевными занавесками, через которые на нее ночью светила луна. Она не торопилась вернуться назад и шла медленно[452].

Дорожка от церкви вела – как и большинство дорог в Терийоки – через лес, в котором росли очень высокие деревья. Погода была теплой настолько, что тающий снег создавал на главных улицах реки. Под ногами была зеленая трава, а между кронами деревьев виднелось голубое небо. Подняв вверх глаза, Мура вспомнила, как она гуляла рука об руку с Локартом по обсаженным деревьями аллеям парка Сокольники в Москве. Внезапно ей показалось, что он рядом. Она почувствовала его физическое присутствие настолько реально и ярко, как галлюцинацию… а потом, так же внезапно, это ощущение исчезло.

Когда этот момент прошел и к ней вернулось ощущение ее постоянного уничтожающего одиночества, она потеряла самообладание. Впервые за все месяцы после его отъезда Мура забылась и предалась своему горю. Она бросилась на сырую, холодную землю и зарыдала так, что казалось, у нее разорвется сердце.

Справившись с приступом отчаяния, она поднялась с земли и пошла в свой пансион. Через несколько дней она пересекла границу и вернулась в Россию. Граница закрылась за ней окончательно, что, вероятно, было почти слышно.

Менее чем через две недели после своего возвращения в Петроград Мура внезапно освободилась от двух уз, которые ее удерживали. 7 мая она получила весть об убийстве Ивана. Она написала Локарту короткое письмо: «Мой муж был убит из мести 19 апреля какими-то эстонцами»[453]. Она изо всех сил старалась не показывать своих чувств перед матерью, которая находилась в больнице, и на следующий день ей была назначена операция. «Можешь ли ты понять, какое это напряжение? – писала Мура Локарту. – Я не могу строить никаких планов, не могу ни о чем думать, Малыш. Я должна постараться как можно скорее забрать детей из того места».

Почему от него не было ни слова – ни писем, ни телеграмм?

Я не понимаю твоего молчания, Малыш. Ради бога, будь со мной откровенен, играй со мной честно, как я всегда была и буду откровенна с тобой. Да хранит тебя Господь в добром здравии. И помни, Малыш, как сильно я тебя люблю.

Всегда твоя

Мура.

Она так и не получила ответа. Через неделю умерла ее мать. Мура осталась совершенно одна[454].

Кто убил Ивана фон Бенкендорфа? Была ли при этом Мура? Это она спускала курок? 18 апреля, в день убийства, она написала Локарту из Терийоки и добавила постскриптум: «Я начала свой бракоразводный процесс поза-вчера»[455]. Чтобы сделать это, она должна была встретиться с Иваном либо в Ревеле, либо в Йенделе, чтобы получить его подпись. Два дня спустя он был уже мертв.

У Муры, безусловно, был весомый мотив хотеть освободиться от Ивана быстро, прежде чем политическая ситуация вместе с репутацией шпионки заставила ее навсегда остаться в России. Но, вероятно, в окрестностях Йенделя было немало людей, которые ненавидели хозяина усадьбы за его прогерманские настроения. Возможно, он был одним из тех прибалтийских немцев-землевладельцев, которые выгоняли со своих земель эстонских крестьян и находили арендаторов-немцев.

Письмо Муры из Терийоки в день убийства было чем-то вроде алиби, но не очень надежного.

Даже если допустить, что она не делала тех выстрелов, которые убили Ивана, Мура обладала влиянием. Немногие люди знали политическую ситуацию в Эстонии лучше ее; она знала жителей Йенделя и поняла бы их обиды. И она обладала большой силой убеждения и способностью манипулировать людьми, как уже доказала комиссарам в банке: «У меня над всеми ними есть огромное преимущество, так как даже самые умные из них – совершенные дети с оружием, если брать умственное развитие»[456]. Если среди местных жителей были такие, которые имели зуб на Ивана, она вполне могла бы оказать на них влияние. А проведя большую часть прошлого года в компании мужчин, которые обычно носили при себе револьверы, вполне могла бы даже предоставить и орудие убийства.

В конечном счете правда – какой бы она ни была – так и не выяснилась. Члены семьи Муры – ее дети – никогда свою мать не подозревали. И лишь самые незначительные доказательства остались о ее пребывании в Эстонии в апреле 1919 г. В письме, которое она написала Локарту из гостиницы «Фенния» накануне поездки в Ревель, отсутствует страница – та самая, на которой упоминается ее визит туда. «Самая тяжелая, самая длинная часть нашей разлуки закончилась, – писала она, все еще пытаясь убедить себя в том, что стоит продолжать претворять в жизнь ее план, – нам нужно лишь немного подождать. Я надеюсь получить…»[457]

Что она надеялась получить? Локарт изъял эту страницу, чтобы защитить ее от подозрений? Если так, то это было не единственное ее письмо, из которого он, по-видимому, изъял неосторожно написанные страницы.

В конце 1919 г. Локарт покинул Англию, получив новую должность. Он был назначен торговым атташе в представительство Великобритании в Праге. Он отказался от второго (более желательного) назначения в Россию на том основании, что «лучше мне в Россию не возвращаться какое-то время»[458]. Либо в министерстве иностранных дел не знали о смертном приговоре, висевшем над ним там, либо думали, что он все равно будет в безопасности.

От Муры месяцами не приходили письма – последняя весточка от нее содержала тревожную новость о смерти мужа. Теперь, когда Россия разрывала отношения с внешним миром, больше не было знакомых, дружески расположенных дипломатов, на которых можно было положиться в доставке писем туда и обратно.

Он все еще любил Муру, но его разум уже положил конец их невозможному роману: «Она оставила рану в моем сердце, но та начала заживать»[459]. Возможно, он думал о Магре, как догадывалась Мура, подсознательно вторя строчкам его стихотворения в своих воспоминаниях: «C’est une tache au coeur don aucune eau ne lave. Je voudrais oublier m’en guerir» (Это пятно на моем сердце, которое не может смыть никакая вода. Я хочу забыть, я хочу излечиться).

В это же время Мура тоже пыталась излечить себя. На это у нее уйдет целая жизнь.

Ни одному мужчине не будет позволено стать для нее таким близким человеком. Ни одного мужчину она не будет больше любить или боготворить. И ни одному мужчине больше не будет позволено обладать ею.

За исключением Локарта. И куда бы она ни поехала и что бы ни пережила, она никогда не вернет себе ту часть себя, которая принадлежала ему.