Глава 12. Самоотверженная жертва. Сентябрь – октябрь 1918 г.

Среда 4 сентября 1918 г., Москва

Арестована! Как они могли? Как могли эти звери арестовать ее? После всего, чем она рисковала из-за них, подвергая себя смертельной опасности, предавая своих близких, чтобы собирать информацию для Советского государства. А теперь арестована! Это было по-большевистски: они не признавали никаких обязательств за рамками существующей необходимости, никакой лояльности, кроме лояльности Владимиру Ильичу Ленину и революции.

Они обвинили ее в симпатиях к союзникам – отзвук обвинения, которое бросил ей Иван и которое не становилось менее опасным из-за того, что было лишь наполовину правдой. Они сказали, что у нее «проанглийская ориентация». Она работала на англичан, ее друзья – англичане и любовник – англичанин[344]. Раньше их это не волновало – на самом деле делало ее бесценной для них. Но теперь ее знакомые оказались по уши замешанными в контрреволюционных заговорах. Чекисты, потрясенные июльским восстанием и убийством Урицкого, питали подозрения к собственным теням. А Мура, дочь и любимица аристократов, была идейным врагом.

Из штаб-квартиры на Лубянке ее перевезли в печально известную Бутырскую тюрьму-крепость. Это шестиугольное кирпичное сочленение корпусов с тесными камерами, охраняемое четырьмя приземистыми круглыми башнями, напоминало гибрид завода и замка. Она давно стала местом заточения политических заключенных – здесь держали Феликса Дзержинского во времена, когда тот был революционером-преступником, откуда он был освобожден во время Февральской революции. Теперь он руководил организацией, которая отправляла сюда своих жертв, и вряд ли какая-нибудь из них могла спастись, как он. Мура здесь была не одна. Под этой крышей было собрано много английских и французских граждан, а также русских, которые сотрудничали с ними. Любовница Сиднея Рейли содержалась в женском отделении вместе с Мурой.

Условия в тюрьме были омерзительные – грязь, паразиты и переполненные людьми камеры. Паек состоял из воды и половины фунта черного хлеба в день, иногда к нему добавлялся жидкий суп или конина. В таких условиях пленники быстро худели, а их здоровье ухудшалось. Некоторых держали здесь месяцами без предъявления обвинения. Над всеми висел страх смерти (пуля в затылок – вот излюбленный способ умерщвления в ЧК) или жестокого допроса[345].

Где Локарт? Где ее любовь, ее жизнь, ее дорогой мальчик? Она видела, как его выводили из квартиры, и с тех пор о нем не было никаких вестей. Как она понимала, его вполне могли расстрелять. Они вернулись с другой машиной и забрали ее и слуг. Никто ей ничего не говорил. Она не сможет перенести, если что-то случилось с ее Локартом – Малышом, ребенка которого она носила в себе.

Мура находилась в этом ужасном грязном месте уже четыре дня – и по-прежнему никаких вестей. Муре казалось, что ее храбрость до того хрупка, что не выдержит рано или поздно. Если бы только с ней был ее любимый, она смогла вы перенести все. Она надеялась на то, что он еще жив.

По дороге домой с Лубянки Локарт купил газету. Между бюллетенями о состоянии здоровья Ленина были напечатаны яростные проклятия в адрес буржуазии, контрреволюционеров и союзников.

В последующие несколько дней газеты повторяли все те же пронзительные вопли. Некоторые из них открыто призывали к убийству британских и французских граждан. По официальным сообщениям, около пятисот человек – в основном мужчин и женщин, принадлежавших к классу буржуазии, включая владельцев магазинов, армейских офицеров и предпринимателей, были казнены без суда и следствия за три дня после смерти Урицкого, и еще больше казней должно было вскоре последовать[346]. Десятки иностранцев, в основном англичан и французов плюс несколько американцев, были арестованы в Москве и Петрограде. Среди них была и Мура.

Побрившись и отмывшись от вони Лубянки, Локарт приступил к поискам информации, обходя иностранные агентства, которые еще оставались в Москве[347]. Союзники были разоблачены как враги-заговорщики; в результате дальнейшая ответственность за их граждан была возложена на представителей нейтральных государств, которые для Великобритании означали норвежское и голландское представительства. Локарт встретился с У. Дж. Аудердейлом – голландским посланником, который приехал из Петрограда. Это был дружелюбный и благородный человек, которого Локарт застал в состоянии сильного волнения; от него Локарт впервые услышал страшные шокирующие вести о налете на британское посольство и смерти Кроуми.

Тревога удвоилась, и Локарт отправился к руководителю американского Красного Креста – майору Аллену Уордвеллу, чтобы попросить его разузнать что-нибудь о Муре и, если возможно, ходатайствовать о ее освобождении. Уордвелл был спокойным, уверенным человеком, и Локарт утешился обещанием сделать все, что в его силах. На следующий день у него была назначена встреча с Чичериным, на которой он пообещал поднять этот вопрос[348].

Чувство обретенной уверенности не продержалось долго. К следующему дню Локарт больше не мог выносить напряжение. Он не привык полагаться на других в переговорах с представителями правительства, и поэтому сам пошел в Министерство иностранных дел и потребовал встречи со Львом Караханом. Несмотря на свой официальный статус парии, разрешение на встречу ему было дано немедленно. Независимо от того, что у них есть против него, умолял он, со стороны большевиков негуманно наносить удары по нему, используя Муру в качестве заложницы. Он просил Карахана посодействовать ее освобождению. Комиссар мог лишь дать ему еще одно обещание: сделать все, что в его силах. Это немногого стоило, но было лучше, чем ничего.

Локарт в унынии отправился домой по тихим улицам. Атмосфера была подобна той, что царила в дни, предшествовавшие революции годом раньше, – солдаты охраняли каждый перекресток, а немногие прохожие на улицах шли опустив головы и не задерживаясь. В воздухе пахло террором.

Вернувшись в квартиру, Хики приготовил им обоим ужин из черного хлеба, сардин и кофе. Был день рождения Локарта; ему исполнилось 31 год, и он никогда не чувствовал меньшее желание праздновать это событие.

На следующий день он не занимался ничем, кроме чтения газет, которые теперь были полны самых зловещих рассказов о том, что уже получило название «Заговор Локарта». Писали, что он не только пытался поднять мятеж среди латышских стрелков; он и его агенты также планировали помогать белогвардейцам и армии союзников завоевать Россию: взорвать ключевые мосты и навлечь на русских людей голод. Заполучив власть, они должны были назначить нового империалистического диктатора. Газета «Правда» показывала всем пример, призывая к красному террору в отношении всех врагов революции, включая англичан[349].

На следующий день Локарт уже не мог сидеть на одном месте. Он решил пойти прямо к источнику проблемы. Если голландцы, Красный Крест и даже большевистское министерство иностранных дел не могут помочь Муре, у него нет выбора, кроме как идти прямо в ЧК. Мысль о том, чтобы снова попасть в ее орбиту, приводила его в ужас, но он должен был сделать это. Он снова пришел к Карахану и попросил его немедленно устроить ему встречу с глазу на глаз с Яковом Петерсом. Карахан согласился посодействовать, но не проявлял оптимизма в отношении результата[350].

Встреча произошла в штаб-квартире на Лубянке. К этому моменту Мура находилась в тюрьме уже четыре дня. Все это время террор нарастал. Накануне Фани Каплан была увезена с Лубянки в Кремль, где без суда и дальнейшего следствия расстреляна – одна пуля из револьвера в затылок в стиле ЧК, – а ее останки уничтожены без захоронения. Ее палачом был тот самый человек, который привез Локарта и Муру на Лубянку, – комендант Кремля Павел Мальков. В такой обстановке никто не был в безопасности.

Яков Петерс смотрел на Локарта бесстрастно. Прежде чем изложить свое дело, Локарт настоял на джентльменском соглашении – встреча должна считаться неофициальной, проходить без протокола и совершенно секретно. Петерс согласился. Локарт немедленно обратился со страстной просьбой освободить Муру. Он утверждал, что сообщения о латышском заговоре были ложными, но, даже если в нем и была какая-то доля правды, Мура совершенно невиновна.

Петерс терпеливо слушал и пообещал хорошенько обдумать слова Локарта[351]. Затем он сменил тему разговора.

«Вы избавили меня от хлопот, придя сюда, – сказал он. – Мои люди ищут вас уже целый час. У меня есть ордер на ваш арест».

На следующий день все говорили, что Локарта расстреляют. Мура услышала весть о его освобождении и повторном аресте от майора Уордвелла – героического руководителя американского Красного Креста, который регулярно приходил в Бутырскую тюрьму и приносил еду для пленников-союзников[352]. Большевики, говорил он, казнят людей сотнями, и вполне вероятно, что Локарт окажется среди них.

Ее любовь, ее жизнь должна была умереть.

Всегда будет загадкой, как она выжила в те дни и не сошла с ума от тревоги. Мура была сильной – несмотря на свое изнеженное воспитание, она была способна выдержать физический дискомфорт (хотя не без жалоб, если находился кто-то, кому она могла пожаловаться). Но душевная боль – это было совсем другое. Этот период терзающей ее тревоги состарил и изменил ее, лишил части жизненной энергии, которую она так и не восполнит в себе. Мысль о том, что она того и гляди потеряет Локарта навсегда, оставила в ее душе рану, которая так и не зажила. Она сделала бы все, чтобы увидеть его, оставить себе, а если это невозможно, то, по крайней мере, спасти от смерти или тюремного заключения в ужасной чекистской тюрьме.

Локарта держали в комнате в штаб-квартире на Лубянке – грязном, дурно обставленном помещении для младших служащих. В нем был полуразвалившийся диван, на котором ему иногда разрешали поспать, пока служащие работали, а двое часовых его караулили[353].

В любой час ночи Петерс приказывал привести его в свой кабинет для допроса. Допрос был продолжительный, но велся в спокойном тоне. Локарту рекомендовали признаться в своих преступлениях, как якобы уже сделали некоторые из его коллег-заговорщиков, в противном случае он будет передан для допроса в руки революционного трибунала. Локарт отрицал, что он делал что-либо помимо исполнения поручений своего правительства, и настаивал, что утверждения, будто он подстрекал к контрреволюционному заговору, ложны. Но в ЧК были весомые доказательства шпионажа и свидетельские показания о заговоре, в котором Локарт был замешан по самую макушку.

Голландский посланник Аудердейл пытался воздействовать на министерство иностранных дел и ЧК, чтобы спасти жизнь Локарту. Он сообщил англичанам, с которыми поддерживал связь, что российское правительство «скатилось до уровня преступной организации». Ему казалось, что большевики «понимают, что их песенка спета, и вступили на путь преступного безумия»[354]. Аудердейл предупредил комиссара иностранных дел Георгия Чичерина о том, что Великобритания сильнее России и она не остановится, даже если сотни англичан будут казнены.

В своем отчете об этих переговорах Аудердейл изложил свои взгляды на политическую ситуацию в России и большевизм. Все считали его доброжелательным, честным и хорошим человеком, и то, что он мог сказать, не было желанием идти в ногу со временем, а было ужасным предсказанием будущего Европы. Он считал своим долгом предупредить правительства стран всего мира, что, «если большевизму в России не будет немедленно положен конец, цивилизация всего мира будет поставлена под угрозу… Я считаю, что немедленное подавление большевизма – важнейшая задача, стоящая сейчас перед миром». Он полагал, что эта инфекция «готова распространиться в той или иной форме по всей Европе и миру, так как она организована и управляется евреями, не имеющими национальности, единственная цель которых – уничтожение в своих собственных целях существующего порядка вещей. Единственный способ, который может предотвратить эту опасность, – коллективные действия со стороны Великих держав»[355]. Аудердейл отметил, что немцы и австрийцы тоже так думают. Чего никому из них не пришло в голову, так это решения, которое в конечном счете будет принято, чтобы справиться с воображаемой угрозой.

Пока голландские и шведские дипломаты вели переговоры с большевиками, нейтральное представительство Голландии стало убежищем для московских союзников, оказавшихся вне закона. Уилл Хикс и помощники Локарта Тэмплин и Лингнер вместе со многими другими английскими, американскими и французскими беглецами нашли себе убежище здесь. Здание осадили чекисты. Не желая на этот раз силой вламываться на нейтральную дипломатическую территорию, они надеялись, что голод заставит преступников выйти. Это была бы долгая осада – раньше это здание было штаб-квартирой американского Красного Креста, и в его подвалах хранились хорошие запасы продовольствия.

К несчастью, то же самое нельзя было сказать о пленниках, содержавшихся в подземной тюрьме Петропавловской крепости: их медленно морили голодом в камерах без туалетов; многие страдали от хронической диареи, но им было отказано в медицинской помощи[356].

Когда Аудердейл уезжал в Петроград после двух дней переговоров, ему пообещали, что Локарт будет освобожден, но он не был в этом убежден. «Его положение крайне ненадежно», – сообщил он[357].

А затем – совершенно неожиданно – все изменилось.

Причина этой перемены так и не была выяснена до конца, потому что те, кого она касалась, – Локарт, Яков Петерс и Мура – приняли меры к тому, чтобы затушевать этот момент.

Сначала изменились обстоятельства. 6 сентября было объявлено, что здоровье Ленина вне опасности. Мстительный настрой среди большевиков быстро сменился облегчением. В то же время обдумывалась сделка с англичанами. В качестве ответной меры на убийство капитана Кроуми англичане арестовали советского посла в Лондоне Максима Литвинова. Его и сотрудников посольства поместили в Брикстонскую тюрьму. Шли переговоры об обмене заключенными. Одним из них мог стать Локарт. Но каким бы ни был настрой, независимо от дипломатической ситуации нельзя было допустить распространения информации о масштабе преступлений, в которых обвинялся Локарт (шпионаж, контрреволюционный саботаж и тайная угроза жизни главам советского правительства). Руководителя такого заговора никак нельзя было отпускать.

Локарт пробыл под арестом три дня, когда ему сказали, что его должны перевезти с Лубянки в Кремль. Петерс вызвал Павла Малькова и приказал ему подготовить камеру для пленника. Последним человеком, которого Мальков отвозил туда с Лубянки, была Фани Каплан, которую он расстрелял пять дней назад. Судьба Локарта будет другой – по крайней мере, пока. Его будут содержать там до тех пор, пока не примут решение, что с ним делать.

Малькову не было особенно приятно снова нести ответственность за Локарта. Он отвел для него несколько комнат во Фрейлинском коридоре Большого Кремлевского дворца, которые все еще пустовали. Эти комнаты, по-видимому, были прежде предназначены для фрейлин – маленькие, без окон. По иронии судьбы, он выбрал охрану из числа стрелков Кремлевского латышского полка – той самой «преторианской гвардии», которую Локарт в ходе своего заговора пытался подкупить[358].

Локарт с тревогой обнаружил в своих апартаментах компаньона – это был Смидкен, латышский офицер, который приходил к нему от Кроуми всего лишь месяц назад, человек, который втянул его в этот заговор и привел к нему полковника Берзина. Локарт догадался, что это попытка выудить у него признание вины, и на протяжении двух дней не осмеливался произнести ни слова. В конце концов Смидкена убрали. Локарт не знал о его судьбе и подозревал, что того расстреляли. Он так и не узнал, что латыш с самого начала был «подсадной уткой» из ЧК[359].

Локарт продолжал настойчиво просить Петерса и Малькова за Муру. Он клятвенно заверял их в ее невиновности, обвинял Петерса в том, что тот воюет с женщинами, требовал ее освобождения. Петерс согласился на то, чтобы Локарт написал Муре письмо – при условии, что оно будет на русском языке, чтобы его можно было подвергнуть цензуре в случае необходимости.

Это был момент, когда ситуация начала быстро и драматически меняться, и никто из ее участников так никогда и не дал ясного и внятного объяснения, каким образом и почему. Они либо хранили молчание, либо лгали.

«Мой милый, любимый Малыш, – писала Мура. – Я только что получила твое письмо через господина Петерса. Пожалуйста, не тревожься обо мне»[360]. После недели пребывания в грязной, переполненной Бутырской тюрьме эта записка принесла острое облегчение, это было мимолетное видение голубого неба во тьме ее заточения. Локарт был жив, и только это имело значение.

Что Петерс думал, когда встретился с Мурой, что чувствовал, о чем с ней говорил, нигде не зафиксировано. Все, что Мура могла сообщить в своем ответе Локарту, написанному на бумаге с логотипом ЧК, которую Петерс дал ей, – это поразительная новость о том, что «господин Петерс пообещал освободить меня сегодня». Но свобода мало значила для нее без Локарта:

Я совсем не против того, чтобы подождать, пока тебя освободят. Но я смогу послать тебе белье и другие вещи, и, быть может, он устроит мне встречу с тобой. Я люблю тебя, мой милый Малыш, больше самой жизни, и все трудности прошедших дней лишь еще больше привязали меня к тебе. Прости меня за это бессвязное письмо – я все еще в замешательстве, беспокоюсь о тебе и чувствую такое одиночество, но надеюсь на лучшее.

Благословляю тебя, любимый мой.

Твоя Мура.

Ее замешательство было столь велико, что, когда она оказалась за воротами тюрьмы, повернулась и долго шла пешком, прежде чем осознала, что идет не в том направлении. В конечном счете она добралась до Хлебного переулка, с трудом передвигая ноги под опадающими ранней осенью с деревьев листьями, а потом поднялась на пять лестничных маршей, чтобы дойти до квартиры. Там она сидела в полном одиночестве. Слуги были все еще в тюрьме, Хикс находился в осажденном представительстве Норвегии, а Локарт – в Кремле.

Мура знала, какой страх связан с этим словом. Некоторые говорили, что пленники, которые попадают за кремлевские стены, никогда не возвращаются назад. Но Мура верила в счастливый исход, и простого знания того, что ее любимый все еще жив, было достаточно.

На следующее утро она принялась собирать вещи, чтобы передать Локарту, как обещал разрешить ей Петерс. В ее корзинку легли книги и одежда, табак, немного кофе и фантастически дорогая ветчина, которую ей удалось достать. И Мура написала еще одно письмо, пытаясь передать в нем свои смешанные чувства – любовь и отчаяние:

Малыш мой, Малыш, все это произвело огромную перемену во мне. Теперь я старая-старая женщина и чувствую, что смогу снова улыбаться лишь тогда, когда Бог подарит мне радость снова быть с тобой… Ах, мой Малыш, что значит свобода без тебя? Мое тюремное заключение было ничто, пока я думала, что ты на свободе, а потом оно превратилось в муку неизвестности и тревоги. Но я знаю, мы оба должны быть мужественными и думать о будущем. Вот что, Малыш, все подробности жизни, все мелочи, о которых мы с тобой разговаривали, – все это исчезло. Я знаю лишь то, что хочу сделать тебя счастливым, и это для меня будет всем. Малыш, ни одна женщина еще не любила никого так, как я люблю тебя, жизнь моя, мое все. Я больше не могу писать – моя боль слишком велика, а желание увидеть тебя – безгранично[361].

Она даже не позволяла себе надеяться, что ей будет разрешено увидеться с ним. Ей просто приходилось верить словам Петерса, что Локарт получит это письмо и корзинку с гостинцами. Чекист сдержал слово, и Локарт взбодрился, получив подтверждение освобождения Муры, и был глубоко благодарен за провизию.

Зная его привычки, когда он испытывает стресс, Мура сунула в корзинку колоду карт. Он начал раскладывать китайский пасьянс точно так же, как это делал, когда в июле она отправилась в свое опасное путешествие в Йендель. На этот раз он чувствовал, что ставка в этой игре – его жизнь, суеверно убеждая себя, что если пасьянс будет сходиться каждый день, то он останется в безопасности. И хотя Локарт больше не боялся казни, он ждал, что его передадут революционному трибуналу, который даст ему долгий тюремный срок. В настоящей тюрьме, а не такой, как эта[362]. Вести с воли не были ободряющими. Красная армия собиралась с силами, численно увеличиваясь неделя за неделей и громя своих врагов на Волге, при этом возвращая все больше территорий, находившихся под контролем белых и союзников.

Пока Локарт раскладывал карты, погружался в книги и размышлял о своей судьбе, думал ли он о том, как Мура провернула этот трюк? Он никогда не говорил об этом, но, вероятно, такая мысль крутилась у него в голове. Мура была аристократкой, супругой и возлюбленной предполагаемого вражеского шпиона, давним другом англичан… Независимо от каких-либо услуг, оказанных ею большевикам в прошлом, казалось чудом, что ей позволили жить, не говоря о том, чтобы получить свободу. И что еще более удивительно, ей будет разрешено каждый день приходить в Кремль и приносить продукты и вещи своему возлюбленному, да еще и обмениваться с ним письмами. Иногда Петерс настаивал, чтобы записки были написаны на русском языке, чтобы он мог ознакомиться с их содержанием, но иногда можно было писать и на английском[363]. Как она добилась всего этого? Неужели ее прошлая служба в ЧК так высоко ценилась? Или было что-то еще?

В Москве нашлось несколько сплетников, которые считали, что могут дать ответ на этот вопрос. Яков Петерс, как и любой другой мужчина, поддался Муриному магнетизму и был готов – при условии правильного поощрения и должного манипулирования – уступить силе ее убеждения. (Беременность, очевидно, не умалила ее привлекательности.) Сплетники говорили, что молодую женщину видели разъезжающей по городу на заднем сиденье мотоцикла Петерса. Было ясно, что она продалась заместителю руководителя ЧК и стала его любовницей. Были и такие, кто считали более вероятным, что она позволила завербовать себя душой и телом в саму ЧК[364].

Мура никогда не рассказывала об этом времени, лишь несколько лет спустя признала, что тогда пришла к заключению, что Яков Петерс «покладистый»[365]. Путая все карты, Локарт пытался утверждать, что он обеспечил освобождение Муры, сдавшись в заложники[366]. Истинные события – компромиссы и сделки – навсегда остались неясны; были лишь факты в виде результатов.

Дальше – больше. Дипломатия спасла Локарта от пули палача; договоренность Муры с Петерсом дала ей освобождение из тюрьмы и возможность приносить продукты и вещи Локарту. Но ее любимый по-прежнему оставался пленником, и ему все еще грозил непредсказуемый приговор революционного трибунала. И она начала понимать, что, даже если каким-то чудом он окажется на свободе, будет изгнан из России. Так или иначе она его потеряет. И что тогда будет с ней и ее не родившимся ребенком? Сможет ли она бросить все и последовать за ним? Разрешат ли ей это?

«Не считай меня истеричным трусом, – писала она, мучаясь от невозможности увидеть Локарта и прикоснуться к нему. – Я лью горючие слезы и чувствую себя такой маленькой, беспомощной, совершенно несчастной. Но я так стараюсь быть мужественной, Малыш. Нам обоим это нужно, чтобы сохранить все наши силы и построить счастливое будущее». Шли дни, она общалась с Петерсом и чувствовала, что добилась некоторого успеха. «Я много молюсь, чтобы Бог сделал так, чтобы это ужасное для нас время быстрее прошло, и чувствую, что Он постепенно отвечает на мои молитвы»[367].

Первый реальный знак такого ответа она получила на второй неделе пребывания Локарта в заключении, когда ей, наконец, было дано разрешение увидеться с ним[368]. Петерс проводил ее к апартаментам в Большом Кремлевском дворце. Коридор теперь служил тюремным коридором для камер нескольких высокопоставленных заключенных, включая бывшего командующего армией Российской империи генерала Брусилова и заговорщицу из числа левых эсеров Марию Спиридонову.

С того момента, когда Мура вошла в комнату и ее глаза встретились с глазами Локарта и увидели в них радость, каждая деталь осталась в ее памяти такой живой, как сама жизнь. «Диван с маленькой голубой подушечкой, которую я послала тебе, где лежит твоя милая кудрявая голова – и разбросанные книги, и пасьянс – и ты, ты, мой Малыш, там один…»[369] Им не было разрешено ни касаться друг друга, ни разговаривать. Между ними был Петерс. Он пребывал в говорливом настроении: сидел и беседовал с Локартом, вспоминая о своей жизни революционера.

Пока внимание Петерса было занято, Мура стояла за ним, делая вид, что просматривает книги, стопкой лежавшие на боковом столике. Поймав взгляд Локарта, она показала ему записку и засунула ее между страниц «Французской революции» Карлайла. «Мое сердце перестало биться, – вспоминал Локарт. – По счастью, Петерс ничего не заметил, иначе исповедь Муры была бы короткой». Как только снова остался один, Локарт поспешил к столику и стал листать книгу, пока не нашел маленький клочок бумаги. На нем были написаны всего шесть слов: «Ничего не говори – все будет хорошо»[370].

Какую бы цену Мура ни платила тайно, казалось, это работает. Петерс пообещал снова привести ее к Локарту и по-прежнему разрешал ей поддерживать с ним связь и приносить ему продукты. Ее жизнь на квартире была одинокой и скудной. Слуги – Дора и Иван – были отпущены на свободу и возвратились домой, но Дора была больна, и у обоих имелись травмы. «Из меня уходит жизненная сила, – писала Мура, – они плачут и вспоминают, что пережили в тюрьме»[371].

Несмотря на веру в то, что ее усилия, жертвы и надежда могут провести ее через эти ужасные времена и привести к хорошему концу для Локарта, в следующий раз увидев его, она сообщила ему страшную, разрывающую сердце новость: у нее случился выкидыш. Они потеряли маленького Питера. Локарт, который редко упоминал о своих глубинных чувствах в дневнике, записал: «Мура принесла вчера очень печальную новость. Я расстроен и думаю, как все закончится»[372]. Мура пыталась поднять его дух: «Не печалься о том, что я рассказала тебе вчера, чтобы эту новость было легче перенести»[373].

Горюя сама, Мура была на грани паники – тревожилась, что любовь Локарта к ней теперь, когда нет ребенка, который связал бы их будущее, ослабнет. Раньше они строили осторожные планы совместного бегства через Швецию, если его отпустят, но теперь он, казалось, колебался. «Я очень расстроена, что ты так горюешь, – написала она ему. – Теперь ты, наверное, меньше любишь меня?» Мура пообещала компенсировать потерю: «Не тревожься, Малыш. Даст Бог, позднее я смогу подарить тебе прелестного крепкого мальчика»[374].

Петерс все еще предрекал, что Локарта будут судить, но Мура не сдавалась. Какие бы средства и методы убеждения ни были в ее арсенале (а ее чары были просто поразительны, как могли засвидетельствовать все, кто когда-либо ее знал), она привела их в действие. Три дня спустя Локарт был официально уведомлен, что его освободят. Посол Литвинов и сотрудники советского посольства были освобождены из Брикстонской тюрьмы и отправлены назад в Россию, а Локарт должен был стать частью этого обмена.

Несмотря на эту новость, он все еще был подавлен и плохо спал. Потеря ребенка, перспектива отъезда из России без Муры и третья годовщина гибели его младшего брата на Западном фронте – все вместе это подавило его дух и мужество, и он чувствовал себя загнанным в угол.

Единственное, что подняло ему настроение, – это еще одно посещение Муры. Ее снова привел Петерс. На этот раз чекист был во всей красе: в кожанке с маузером на поясе; он принес подтверждение, что Локарт будет свободен через несколько дней. Но важнее всего, он привел Муру, и на этот раз разрешил им поговорить.

«Встреча была замечательной», – записал Локарт в своем дневнике[375]. В последние несколько дней его пребывания в Кремле ей было разрешено проводить с ним целые дни. Впоследствии Мура будет вспоминать эти драгоценные часы с глубоким чувством: «Как близки мы были друг другу – в целом мире не существовало ничего, кроме тебя и меня». Они совершали долгие прогулки в садах Кремля, много разговаривали и сидели в уютной тишине: «Мы сидели близко-близко друг к другу и были такими счастливыми, полными радости просто оттого, что мы вместе после ужасного испытания. Как я была счастлива, как счастлива»[376].

Вскоре стало ясно, почему у Локарта были сомнения относительно их плана уехать в Швецию. Он серьезно обдумывал перспективу остаться в России. Петерс, который питал к Муре нежные чувства и, по-видимому, относился к Локарту с неким необычным сочетанием естественной неприязни, ревности и дружеской привязанности, не мог понять, как тот может даже рассматривать возможность оставить Муру и вернуться назад в свой прогнивший, ветшающий капиталистический мир. Локарт разделял его недоверие. Ему совершенно не нравилось то, как ведет себя его страна во время кризиса в России, и подобно другим современным ему молодым людям его все еще привлекал исчезающий идеал демократических свобод, которые дала и могла еще дать революция. Петерс наблюдал за нерешительностью Локарта с интересом, но тогда держал свои мысли при себе.

Призванный обеспечить освобождение Локарта, Петерс должен был заняться его деталями. Он отвечал в ЧК за расследование заговора союзников. Локарт обвинялся – действительно его поймали за руку – в самом ужасном заговоре против советского правительства. Его имя сочилось кровью в советской прессе. И его освобождение требовалось еще оправдать в глазах народа и правительства (от имени ЧК). Было слишком поздно убирать его с переднего плана – он был признан руководителем и вдохновителем заговора, который носил его имя. Но когда Петерс составлял на него досье по этому делу и писал отчет, он начал систематически манипулировать фактами, разрезая нити, связывавшие Локарта с этим заговором, минимизируя его участие в нем и порочность его характера.

Петерс уже сфальсифицировал свой отчет так, чтобы миссии союзников выглядели более виновными, а ЧК – менее виновной, чем они были. Он скрыл план использования латышских агентов-провокаторов, предложенный Дзержинским, который являлся нарушением закона о дипломатической неприкосновенности. Петерс написал, что заговор был полностью разработан союзниками, а разоблачен благодаря верности полковника Берзина, к которому обратился Смидкен («агент Локарта») и который немедленно поднял тревогу. С учетом этого ложного исходного условия еще немножко лжи и искажения фактов были не лишними[377].

Самой простой задачей было отделить Локарта от его шпионского круга, замкнутого на Александра Фрайда, – быть может, самой отягчающей части его деятельности. Это было достигнуто благодаря заявлению, что Мария Фрайд была задержана при доставке свертка с секретными документами на квартиру, снятую Сиднеем Рейли и его любовницей, а не на квартиру Локарта. К тому времени, когда Петерс закончил описывать роль Фрайдов в предоставлении военной и экономической разведывательной информации для заговора, все выглядело так, будто они имели дело почти со всеми шпионами и консулами союзников в Москве, кроме Локарта[378].

Для человека беспристрастного явное неучастие в заговоре Локарта выглядело бы странным. И это было только начало лжи и скрытых фактов. Петерс не был особенно искусным обманщиком или фальсификатором и в своем рвении объединить свою версию заговора без участия в нем Локарта с тем, что уже было широко известно, составил отчет, полный противоречий. Локарт выглядел одновременно и суперманипулятором, и неудачливым простофилей, и бесстрашно дерзким шпионом, и ничтожным трусом.

Самой явной ложью Петерса стало утверждение, будто Локарт был арестован по ошибке – это противоречило утверждению в том же отчете, что налет имел целью его квартиру, а Локарт и его люди уже некоторое время находились под наблюдением (это снова должно было скрыть нарушение правил дипломатической неприкосновенности)[379]. И все же, когда Локарта допрашивали (с его согласия, разумеется, чтобы не нарушать дипломатические правила), он, как было сказано, признал все и заявил, что его правительство дало ему указание осуществить заговор. Петерс изображал его как орудие, действующее вопреки собственной воле, в руках собственного правительства: он против своего желания запустил в действие заговор с целью подкупа полков латышских стрелков, но затем сделал шаг назад и больше уже совсем или почти совсем не участвовал в нем. Несмотря на то что заговор был известен в ЧК как «заговор Каламатиано – Локарта и К^о» (по имени схваченного американского шпиона Ксенофонта Каламатиано – главного заговорщика шпионской сети), Локарт едва ли был похож на заговорщика в изложении Петерса.

А что касается повторного ареста Локарта в тот момент, когда он пришел к Петерсу просить об освобождении Муры – ну, так это был просто формальный ответ на арест Литвинова в Лондоне. Это было невозможное утверждение: советскому правительству лишь позднее в тот день стало известно об аресте Литвинова. И кроме того, причина, указанная в момент ареста Локарта, была сформулирована так: чекисты обнаружили подписанные им документы, которые гарантировали дипломатическую защиту Великобритании членам заговора[380].

Петерс и дальше компрометировал свой отчет, очерняя характер Локарта. Здесь он дал волю своим собственным эмоциям: в написанном Петерсом отчете чувствовалась нота преданной дружбы. Он и большевистские вожди искренне верили, что Локарт сочувствует их делу. Когда Петерс показал Локарту последствия разгрома анархистов, он думал, что имеет дело с другом. Но теперь он считал (ошибочно), что его провели; двуличный Локарт строил заговор с целью уничтожить советскую мечту. Для преданного идеолога большевизма было немыслимо, чтобы человек действовал прагматично, следуя политике, наиболее подходящей конкретному моменту. Поэтому Локарт, вероятно, всегда строил заговоры. «До своего ареста Локарт на каждом углу заявлял, что ведет кампанию за признание советской власти, – писал Петерс, – и под прикрытием этого доверия вел свою секретную деятельность»[381].

Вполне вероятно, была и ревность в унижающем Локарта портрете, нарисованном Петерсом, – ревность к Муре. Образ, который он нарисовал в своем отчете, совершенно не подходил суперзаговорщику. Петерс заявлял, что «ни один преступник, который прошел через ЧК, не являл собой более презренное зрелище, чем Локарт, оказавшийся трусом»[382]. Будучи пойманным с поличным, «Локарт, как жалкий трус, протестовал и говорил, что действовал не по своей воле, а по настоянию своего правительства». Таким образом, Локарт выглядел всего лишь как дипломат, а не опасный заговорщик, которым его все считали.

Противореча теплым воспоминаниям самого Локарта об их личных отношениях, Петерс описал кризис его личности по поводу того, что ему делать с будущим, как эгоистические терзания:

Локарт был жалким человеком; несколько раз он даже брал в руки ручку, чтобы описать все, что стало известно… и о своем правительстве. Но, будучи презренным карьеристом, он стоял, как мул между двумя стогами сена: в одну сторону его тянули англичане и всемирный империализм, а в другую – новый распускающийся мир. И каждый раз, когда он говорил об этом новом дающем ростки мире… Локарт хватал ручку, чтобы записать всю правду. Но потом, через несколько минут несчастный осел снова тянулся к другому стогу сена и отбрасывал ручку в сторону[383].

Никто из знакомых с Локартом не узнал бы его в этом испепеляющем портрете. Но этот портрет имел одно важное достоинство: никто не мог возразить против освобождения такого жалкого, слабого человека. Никто не мог считать его опасным.

Пока Петерс стряпал и приправлял специями свой отчет, Локарт и Мура обсуждали будущее. Несмотря на свое желание остаться с Мурой, Локарт не мог отрезать себя от своей родины или сделать своим домом порочное, жестокое место, в которое превратилась Россия. Единственным выходом было, чтобы Мура поехала с ним в Англию. Там они мужественно встретят осуждение общества и начнут новую жизнь. Она разведется с Иваном, а он – с Джин.

Но как это осуществить? Мура не могла оставить свою больную мать; за ней больше некому было ухаживать. Брат Муры умер (еще одна тайна – возможно, он был убит в одной из войн, которые вела Россия, но была ли это Отечественная война или гражданская, не указывается), ее сбившаяся с пути сестра Алла после развода с Энгельгардтом жила в Париже со вторым мужем, а близняшка Аллы Ася осталась на Украине. А еще были дети – Павел, Таня и Кира, которые находились в Эстонии с Иваном. Все так ужасно сложно.

Причинив себе тяжелую эмоциональную травму, Мура приняла решение: сейчас она не может уехать. Все должно быть сделано как полагается. На некоторое время они должны расстаться. Она постарается получить деньги, которые ей понадобятся, за имение своего отца на Украине (точнее, за то, что от него осталось), разведется с Иваном и достанет необходимые разрешения, паспорта и визы, чтобы выехать вместе с матерью из России[384].

В это же время Локарт будет дергать за все возможные нити в английской и шведской дипломатических службах в Финляндии и Швеции. Они встретятся в Стокгольме, а потом поедут в Англию.

Наверное, Мура не была в ясном сознании, когда согласилась на этот план. Она не очень хорошо себя чувствовала в те дни. Последствия выкидыша, стресс и лишения в тюрьме сделали свое дело, и она свалилась с температурой 39 градусов. Но все-таки через силу пришла в Кремль в последний день заключения Локарта, чтобы провести бесценные часы вместе[385].

Среда 2 октября 1918 г.

В 21:30 Локарта увезли из Кремля в автомобиле, предоставленном шведским генеральным консулом. Его привезли прямо на вокзал, где ждал поезд, отправлявшийся к границе.

Он был не один. В обмен на освобождение Литвинова были освобождены другие заключенные иностранцы. Среди них был Хикс, которого сопровождала его новая русская жена Люба. По ее просьбе Локарт договорился через Петерса, чтобы Хиксу разрешили выйти из представительства Норвегии днем раньше, поэтому парочка смогла пожениться и уехать вместе.

У Локарта и Муры не было такой возможности, и счастье их друзей лишь сыпало им соль на рану.

Поезд ожидал в темноте на некотором расстоянии от вокзала под охраной взвода латышских солдат. Пассажиры в подавленном молчании шли по путям, чтобы сесть в него; они понимали, что не смогут вздохнуть свободно, пока не окажутся за пределами России. Немногие друзья пришли проводить их – родственники Любы, представитель Красного Креста Уордвелл и Мура[386].

Во второй раз менее чем за год Мура оказалась стоящей рядом с поездом на холоде, чтобы проститься со своими милыми английскими друзьями. На этот раз слез не было – потрясение и боль оказались слишком сильны. Она и Локарт говорили мало и лишь о незначительных пустяках, и каждый старался не потерять самообладания. Мура боялась выглядеть трусихой и изо всех сил старалась сдерживаться. «Помни, – сказал ей Локарт, – каждый день приближает нас к тому времени, когда мы встретимся вновь»[387]. Пока поезд ждал сигнала к отправлению, Уордвелл проводил ее в здание вокзала. Оглядываясь назад и видя, как поезд уезжает во тьму, она чувствовала, что ее сущность, ее душа остались в том поезде с Локартом, а человек, идущий сейчас рядом с Уордвеллом домой по московским улицам со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками, – это лишь внешняя оболочка, полуоглушенный автомат, «повторяющий про себя, что нужно держаться, преодолеть препятствия и не терять уверенности в будущем»[388].