Глава 16. Баронесса Будберг. 1921–1923 гг.

Май 1921 г., Эстония

Нарвский поезд, выпуская клубы пара, вкатился на Балтийский вокзал Ревеля. Или Таллина, как теперь должна была научиться называть его Мура. Проявляя чувство национального самосознания, эстонцы отказались от старого финско-германского названия и вернули городу традиционное эстонское. Поезд проезжал мимо крошечных станций Йендель и Аэгвийду мучительно близко к дому, но Мура не сошла с него. И хотя она тосковала по детям, с которыми не виделась три года, еще не пришло время для ее воссоединения с ними. Она уже не управляла своими желаниями. Было дело, которым нужно было заниматься.

И все же это было более легкое путешествие, чем любая из ее предыдущих поездок в эту страну – чем поездка из Гельсингфорса или долгий путь пешком через пограничную зону под конвоем немецких солдат. На этот раз у нее было все – паспорт, въездная виза в Эстонию, разрешение покинуть Россию и полуофициальная работа, которую нужно было выполнить.

Мура сошла с поезда и позвала носильщика, чтобы тот нес ее единственный обшарпанный чемодан, в котором были все ее пожитки – фетровая шляпа, выношенная шуба, старомодные тапочки и несколько случайных вещей. Выходя из здания вокзала, она оглядела площадь, ища извозчика. Прежде чем она успела поднять руку, по обе стороны от нее появились двое мужчин в форме. «Вы арестованы», – сказал один из них по-русски. Они крепко взяли ее за руки и втолкнули в экипаж. Один сел рядом с ней, а другой взобрался на козлы и хлестнул лошадь[511].

Это превращалось почти в образ жизни для Муры. Она не стала паниковать или ругать полицию, а спокойно сказала: «Все в порядке».

«Что в порядке?»

Мура перечислила свой паспорт, визу, разрешения и пропуска – все официальные документы, которые оправдывали ее присутствие в Эстонии.

Это не произвело на офицера никакого впечатления. «Вы нарушили закон. Вы под арестом. Сидите тихо».

Муру поместили в камеру и оставили на несколько часов. Ее накормили, что несколько подбодрило. Еда – жирный суп с мясом и белым хлебом – была лучше, чем все, что она ела в Петрограде за очень долгое время.

Допрос – когда он начался – не был неожиданностью и большим испытанием для женщины, которая дважды видела изнутри тюрьмы ЧК. Она услышала об аресте чиновника, который помог ей перейти границу в 1918 г., и о досье, которое было ему предъявлено, раскрывавшее ее мнимую шпионскую работу. Теперь она сама увидела досье, которое было на нее у эстонцев. Было известно, что она является лицом, приближенным к Горькому; раньше она была любовницей и агентом Якова Петерса[512]. Безо всяких сомнений, она агент большевиков и приехала в Эстонию с этой целью шпионажа.

Мура знала, что у них не могло быть неоспоримых доказательств ни по одному пункту. Но то, что они сказали ей далее, глубоко потрясло ее. Весть о приезде Муры ее опередила. Брат и сестра ее умершего мужа Ивана фон Бенкендорфа обратились к властям с прошением депортировать Муру назад в Россию и не дать ей увидеться с детьми. Они считали ее большевистской шпионкой и даже подозревали в соучастии в убийстве Ивана. Некоторые другие родственники по фамилии Бенкендорф и Шиллинг присоединили свои голоса к этим требованиям.

Мура немедленно попросила адвоката. Полицейские дали ей список имен, из которых она могла выбирать. Мура изучала его с упавшим сердцем; некоторые имена были русскими – вероятно, это были старые адвокаты времен царизма, которые будут предвзято относиться к любому человеку, связанному с Советами. Другие имена принадлежали выходцам из тевтонских семей, которые правили в Прибалтике со Средних веков. Все они будут против нее; действительно, многие люди в списке были родственниками Бенкендорфов.

Было еще два имени, оба еврейские. Мура была заражена бытовым антисемитизмом, который был распространен повсеместно в ее мире. Подобно большинству представителей своего класса, она относилась к евреям с саркастической толерантностью, как и к крестьянам[513], и сейчас уныло выбрала имя. Ее адвокат, как оказалось, был хорошим профессионалом, и к тому же славным человеком, который сочувствовал ее положению.

Полицейские освободили ее, очевидно ввиду отсутствия доказательств. Они довольствовались тем, что по обычаю ее передали в суд прибалтийских баронов – Ehrengericht[514] или так называемый Gemeinnutz Verband[515]. Несмотря на независимость страны, высший класс в Эстонии был по-прежнему представлен немцами, и, несмотря на социалистические реформы и перераспределение земли, которое происходило с 1918 г., знать по-прежнему имела влияние. Суд был созван под председательством графа Игнатьева – избранного главы балтийской знати[516]. Его цель была определить ее связи – если таковые имелись – с советской властью. С помощью адвоката Мура начала выступать на суде. Процесс затянулся на месяцы.

А тем временем она была более или менее свободна. Время истекало; как гражданка России, она могла оставаться в Эстонии только три месяца. Сначала, пока суд раздумывал, ее родственники Бенкендорфы не позволяли ей приближаться к детям. У них были свои подозрения в отношении ее. Почему она не уехала из России с детьми в 1918 г.? Почему не вывезла свою мать через Финляндию в следующем году? Почему приезжала в Эстонию и не жила в одном доме с мужем и детьми? И какой именно характер носят ее отношения с большевиками? Бенкендорфы, как и вся их прибалтийская родня, были почти религиозно преданы старому имперскому режиму и «считали коммунистический режим, убивший царя, преступным заговором»[517].

Из смеси правды, умолчаний и лжи Мура сочинила свою историю. Ей пришлось остаться в России, чтобы ухаживать за больной, немощной матерью; она правдиво рассказала им, что большевики постоянно отказывали ее матери в разрешении на выезд, и существовало сто одно препятствие при получении шведской и английской виз. Все это было правдой. Но она решительно отвергла какие-либо отношения с Советским государством или его шпионами и помалкивала о своих отношениях с Локартом. Если Бенкендорфы и считали подозрительным, что Иван был убит в то время, когда Мура хотела получить развод и приехала для этого в Эстонию, то не озвучили эти подозрения.

В конечном счете ее неохотно приняли в клан Бенкендорфов. Она могла навестить своих детей. Мура выехала из Таллина и совершила короткую поездку в Йендель[518]. По крайней мере один человек в Йенделе с нетерпением ждал возвращения Муры. Мики, которая любила ее, как дочь, волновалась все больше по мере того, как шли дни, и ее волнение передалось детям.

Мура приехала ночью. По дороге от станции, по знакомой, прямой как стрела подъездной аллее она проехала мимо усадебной фермы и особняка. Ни то ни другое больше не принадлежало семье. Наряду с другими земельными владениями в Эстонии Йендель перешел к государству и стал теперь сельскохозяйственным колледжем. Семье была оставлена маленькая ферма и причудливое небольшое жилье на берегу озера Каллиярв.

После того как Мура приехала и встретилась с Мики, она легла спать – на своей собственной мягкой постели в своей собственной комнате в тихом, уединенном сельском домике. После той жизни, которую она вела на протяжении последних нескольких лет, это был ответ на молитву. Ей не захочется вставать с постели. С годами постель всегда будет дорога Муре как центр ее мира.

На следующее утро Мики привела детей повидаться с матерью. Они все были полны ожидания встречи, зараженные воодушевлением Мики, и любопытства – какая же она, эта незнакомая им мама. Только Кира была достаточно большой, чтобы хорошо помнить ее. Павлу было четыре года, когда он видел ее в последний раз. У Тани, которой теперь было шесть лет, ощущение было такое, будто она встречается со своей мамой в первый раз[519].

Детей привели в комнату Муры, где они увидели ее сидящей в постели. Таня вообще не узнала ее. Она не испытывала никаких чувств к этой совершенно незнакомой женщине. Потом она будет вспоминать, что мать «была крупнее, чем я ожидала», и она чувствовала небольшое разочарование оттого, что «эта довольно здоровая на вид женщина не соответствовала представлениям о голоде и лишениях, о которых нам рассказывали»[520]. Мики рассказывала им, что в московской тюрьме у Муры завелись вши, но Таня не видела никаких следов вшей на ее коже. Детям не было разрешено задавать вопросы, почему она оказалась в тюрьме; это «все закончилось и теперь в прошлом».

Это не была радостная встреча после долгой разлуки – все чувствовали себя неловко и были смущены. Мики кудахтала, суетилась вокруг Муры и выставила детей из комнаты, как только они хорошенько рассмотрели свою мать. Им было сказано, что их мать пережила серьезные испытания и истощена физически и эмоционально.

Мура редко вставала с постели на протяжении той первой недели в Каллиярве. Любого, кого она хотела видеть, приводили к ней в комнату. Никто в доме, в том числе члены расширившейся семьи, не говорили о прошлом Муры в присутствии детей, но Таня услышала достаточно обрывков разговоров и шепотков, из которых ее мать представала загадочной и безнравственной. Маленькая девочка была зачарована и озадачена.

Вскоре после приезда Муры семья в полном составе пошла в церковь в один из больших русских православных праздников после Пасхи – то ли Вознесение, то ли Троицын день. Мура пошла вместе со всеми. Когда Таня пошла к причастию, она заметила, что ее мать осталась позади всех в задней части церкви. По разумению девочки, только те люди, у которых на совести самые тяжкие грехи, в которых нельзя осмелиться признаться на исповеди, могут отказываться от этого таинства, и она подумала, уж не совершила ли Мура убийство или грабеж.

Совесть вполне могла мучить Муру. Она серьезно относилась к религии – по крайней мере, к своей личной вере в Бога много раз обращалась за последние годы, проходя через суровые испытания и кризисы. И все же она грешила пренебрежением, граничившим с бравадой. Может быть, ее вера получила удар; она упорно молилась о том, чтобы у нее с Локартом все было хорошо, и не получила в ответ ничего, кроме душевной раны. И все же это не обязательно должно было помешать ей неискренне отнестись к получению причастия. То, что она отказалась от него, вероятно, было продиктовано душевным состоянием и совестью.

Когда Таня оглянулась на мать и подумала, какое преступление та, возможно, совершила, она почувствовала первый прилив любви. «Я почувствовала стремление во что бы то ни стало защищать ее», – вспоминала она. Вернувшись от алтаря, она встала рядом с матерью и погладила ее шубу, «чтобы уверить ее, что я на ее стороне». Девочка была вознаграждена улыбкой[521].

После отдыха в Каллиярве Мура стала проводить время в Таллине. Что у нее было на уме, Таня не знала ни тогда, ни позже. Ей было известно только то, что ее мать поселили в квартире, владельцами которой были друзья семьи – барон и баронесса Бенгт Штакельберг. Всю неделю Мура проводила там и возвращалась в Каллиярв только на субботу и воскресенье. Она связалась с другими членами передовой группы Горького в Берлине, сообщив о своем аресте эстонскими властями. По просьбе Горького из Берлина ей перевели телеграфом некую сумму денег[522]. Очевидно, это были деньги министерства торговли, и отправителем их была Мария Андреева. В последующие годы Тане ни разу не пришло в голову удивиться, почему Мура проводит рабочие дни в Таллине, а уик-энды в Йенделе. Если ее дела там были связаны с делами Марии Андреевой в Берлине, то она занимала хорошую должность.

Лишь однажды в своей жизни Мура сослалась на свою работу в Таллине: много лет спустя она призналась, что работала на одного голландца и продавала золото и бриллианты[523].

С предыдущего лета Таллин стал центром махинаций по отмыванию золота. Российское золото перевозили туда из Петрограда, а затем переправляли в Стокгольм, где его расплавляли и продавали. Шведские, немецкие и английские компании входили в долю в очень прибыльном проекте, а назад в Москву текли твердая валюта и промышленная продукция – от паровозов до лекарств. Когда в России голод и волнения стали нарастать, товары начали все больше и больше приобретать военный характер – винтовки и боеприпасы. И пока английские компании извлекали барыши от отмывания золота, английское и американское правительства и их разведки пытались помешать нелегальному российскому золоту попасть на их рынки[524].

Возможно, именно это делало Муру такой ценной в Таллине. Она знала многих иностранных дипломатов и агентов разведок еще со старых времен в России и, вероятно, обладала знаниями о банковских схемах, которыми руководил в 1918 г. ее тогдашний босс Хью Лич. В России было немного людей, обладавших талантами и знаниями Муры, и, вероятно, это делало ее достаточно ценной для Марии Андреевой, чтобы гарантировать ей свободу. Теперь в пользу Муры явно работало чье-то влияние: позднее в то лето она даже сумела совершить короткую поездку в Петроград, чтобы встретиться с Андреевой[525].

Также приблизительно в это же время в МИ-5 решили завести на нее досье[526].

Независимо от связей пребывание Муры в Эстонии было жестко ограничено. У нее была виза на три месяца, а потом ей пришлось бы возвращаться в Россию.

Эта перспектива ее не привлекала. После удобств Каллиярва мысль о возвращении в Петроград ужасала, особенно теперь, когда Горький уехал, и у нее больше не было надежного убежища. Адвокат Муры предложил ей попытаться бежать в какую-нибудь другую страну, возможно Швейцарию. Но это, вероятно, снова привело бы к ее аресту. Он задумчиво добавил, что, возможно, самое лучшее, что она могла бы сделать, – это выйти замуж[527]. Брак с гражданином Эстонии освободит ее от цепкой хватки России навсегда. У адвоката на примете даже был кандидат в мужья, и он познакомил ее с ним.

Барону Николаю Будбергу было двадцать шесть лет, он был немного моложе Муры. У него было много общего с Иваном. Подобно Бенкендорфам, Будберги были большой и влиятельной старой семьей русско-прибалтийских землевладельцев. И Николай – для близких Лай, как и Иван, перед войной учился в Военной академии в Санкт-Петербурге. Но во всем остальном барон Николай Будберг не был похож на Ивана фон Бенкендорфа. Если Иван был положительным, ответственным и разумным (пусть и скучным), Николай был в первую очередь аристократом-повесой. Он слыл известным дуэлянтом и участвовал в четырех дуэлях, в последней из которых убил своего противника[528]. Также ходили слухи, что он был агентом охранки – царской тайной полиции[529]. Унаследовав свой титул и богатство в молодом возрасте, он растратил его на разгульную жизнь и азартные игры. Он находился в щекотливом положении: у него были долги, и он хотел уехать из страны, но кредиторы не давали ему сделать это[530].

Мура и Николай обговорили условия сделки. Они вступят в брак при условии, что она заплатит его долги. Она взяла деньги из сумм, присланных ей из России через Берлин, – возможно, они были взяты из выручки, полученной от реализации плана «Валюта». В обмен на это Мура получала престижный титул баронессы (что доставило ей удовольствие) и, что самое важное, эстонские гражданство и паспорт. Наконец, у нее будет свобода ехать куда захочется.

В более поздние годы жизни Мура сердилась и негодовала при любом предположении, что это был брак по расчету. У нее возникла привязанность к Николаю, и она считала, что он по-своему любил ее. Она чувствовала, что «нашла единственную причину, которая могла заставить меня хотеть жить дальше, – быть кому-то полезной. Признаю, что это слабая причина, и я думаю, что я тоже слишком эгоистка, чтобы удовлетвориться ею»[531].

Мура пошла на этот брак нелегко. В конце июня, сдерживая свои чувства в течение месяца, она наконец написала Локарту, чтобы выразить свою печаль и смятение после получения известий о родившемся у него сыне[532]. И нужно было еще взвесить ее чувства к Горькому (и его чувства к ней). В день своего отъезда из Петрограда она оставила для Горького письмо (в тот момент его не было в Москве). Страдая после получения накануне вести о Локарте и придя от нее в замешательство, она пыталась разжечь более глубокое чувство, чем чувство между великим человеком и его любовницей. «Я хочу, чтобы ты ощутил то сильное внутреннее чувство, которое, я думаю, приходит лишь несколько раз в жизни, – писала она, – чтобы любовь этой девушки из города Кобеляки была с тобой в трудные, тревожные, скучные и мрачные часы твоей жизни… Ты моя радость, моя большая истинная Радость; если бы ты только знал, как ты мне нужен»[533]. Даже в этом, казалось бы, прочувствованном письме она поддерживала выдумку. Кобеляки – город в Полтавской области на Украине не был тем городом, где родилась Мура; она родилась в поместье Закревских в Березовой Рудке неподалеку от города Пирятина, расположенного более чем в ста пятидесяти километрах от Кобеляк. Цель этого обмана неизвестна, но его непосредственное соседство с ее признанием в любви, по-видимому, ее не беспокоило. На протяжении того лета она писала Горькому, напоминая ему о своей любви к нему, выражая недовольство его постоянным молчанием и побуждая поторопиться с отъездом из России, чтобы спастись от очередной репрессивной кампании большевиков[534].

В октябре в последние недели перед свадьбой Мура поехала в Финляндию, чтобы встретиться с Горьким, и рассказала ему о Будберге. Горький нашел, что уменьшение давления на нее, под которым она находилась, смягчило ее, и она «вообще стала как-то более милой». Что касается Будберга, то неодобрение Горьким этого брака больше строилось на идеологической основе: «Она говорит мне, что намерена выйти замуж за какого-то барона, но все мы энергично протестуем – пусть барон найдет себе какой-нибудь другой объект для своих желаний – эта одна из нас!»[535]

Свадьба, состоявшаяся в ноябре в русской православной церкви в Таллине, была достаточно традиционной, но оказалась омрачена унынием эстонских родственников Муры, которые сравнивали ее с великолепной свадьбой с Иваном в Санкт-Петербурге почти ровно десять лет назад (конечно же не в пользу нынешней свадьбы).

Ближайшие члены семьи Муры были еще более несчастны. Таня и Павел очень расстроились из-за свадьбы – им не нравился Николай Будберг, «некрасивый, с лысой яйцеобразной головой». В знак протеста они попытались убежать из дома. Мики тоже не одобряла этот брак. Но ничто не могло остановить этот процесс или устранить его необходимость. Свадебный прием в аристократическом клубе в Таллине был праздничным, на котором все, даже Бенкендорфы, покорились неизбежному и решили веселиться[536].

Как по волшебству, осуждение, которое окружало Муру с момента ее въезда в Эстонию, исчезло, как только был завязан этот узел. Она стала частью другой ветви древней эстонской знати и была принята в общество. О ней все еще ходили сплетни. Но недолго им оставалось циркулировать. И у Муры, и у Николая были свои планы, и через несколько месяцев после свадьбы они уехали из Эстонии в Берлин. И снова детям пришлось привыкать к тому, что они, по сути, сироты.

Берлин был центром русских эмигрантов. Их было там триста тысяч, когда в 1921 г. к этой массе присоединился Горький. В Берлине существовали русский театр, издательства, десятки газет и ресторанов. Старая русская интеллигенция встречалась, чтобы обсуждать политику и свое желание возврата к прошлому.

Горький не вписывался в это сообщество, даже в круг интеллигенции. Так как он был окружен этими остатками старого режима и не видел больше зверств нового режима своими глазами, к нему начала возвращаться его природная симпатия к делу большевиков. С этого безопасного расстояния он написал Ленину письмо, в котором сообщил, что планирует написать книгу «в защиту советской власти», которая докажет, что успехи Советской России «полностью оправдывают ее грехи – умышленные и непредумышленные»[537]. Наверное, он действительно искренне верил в это, но, быть может, и нет. Однако он зависел от Ленина, который должен был разрешить отправку ему авторских гонораров, так что это письмо должно было оставить его на хорошем счету.

Мура жаждала соединиться с Горьким в Берлине – городе, который она видела в последний раз в 1914 г., когда была избалованной женой молодого дипломата. С точки зрения политических убеждений она была более последовательным социалистом, чем Горький; она также легче приспосабливалась и готова была уйти с головой в иностранные языки и иностранную политику, легко справляясь и с тем и с другим. Но подобно Горькому теперь, когда была в Европе с ее несносной неперестроившейся аристократией – даже в Эстонии, где ее крылья были подрезаны реформами, – она почувствовала, что большевизм ей стал более близок. Она написала Горькому из Таллина: «Я так хочу… поговорить с вами о России, которую сейчас на расстоянии чувствую и вижу лучше, чем раньше». Выступая против пессимизма Горького, она настаивала: «Нет, нет, она не погибнет. Это ужасно, это кошмарно, что многие русские умирают, но Россия не погибнет. Она проходит сейчас через суровое, жестокое испытание. Но, находясь в загнивающей Европе, хочется спросить: разве то, что происходит в России, не лучше?»[538]

Без сомнения, было легче верить в конечную правильность самого дела, когда сам больше не являешься его вероятной следующей жертвой.

Пока Горький стремился поправить свое здоровье (плохое в России, оно стало еще хуже в Берлине), он готовился к приезду Муры. На Рождество он написал Ленину и предложил, чтобы Муре дали официальную роль в окружении Марии Андреевой, связанную со сбором денег для России. В письме он хвалил ее, называя «очень энергичной и образованной женщиной, которая говорит на пяти языках»[539]. Он не знал, что Андреева уже действует в этом направлении, не говоря о том, что его последняя возлюбленная уже вовлечена в это.

Завершив «лечение» в Шварцвальде к маю 1922 г., Горький снял на лето дом в Херингсдорфе на берегу Балтийского моря в четырех часах езды от Берлина. Мура, оставив Будберга, приехала туда к Горькому, где и вернула себе роль его главной «жены»[540].

Теперь Муре было тридцать лет. Она отрастила длинные волосы, идя против моды на короткие стрижки боб, и носила их, собрав и небрежно заколов в низкий пучок на затылке, а отдельные пряди оставив соблазнительно ниспадать ей на щеки и лоб. Бросая еще один вызов моде, она ходила без шляпы. Нина Берберова, знакомство которой с Мурой началось приблизительно в это время, вспоминала: «Ее слегка подведенные карандашом глаза всегда были красноречивы… Ее тело было прямым и сильным, а фигура – элегантна даже в простых платьях». Мура снова привыкала к жизненным удобствам, покупала хорошую одежду, импортируемую из Англии, и дорогую обувь. В стиле одежды она отдавала предпочтение удобству и качеству, а не моде. Она не носила никаких драгоценностей, кроме мужских наручных часов. (Кому они принадлежали? Локарту, быть может? Кроуми?) «Ее пальцы всегда были в чернильных пятнах, что придавало ей вид школьницы»[541].

Мура сознавала свою предсказанную судьбу синего чулка и все глубже погружалась в карьеру, связанную с книгами. Используя опыт и связи, она открыла в Берлине небольшое издательство «Эпоха», расположенное на улице Курфюрстендам, которое публиковало переведенные на немецкий язык произведения Горького и других иностранных писателей.

Вскоре после приезда в Германию Мура была вынуждена поспешить назад в Эстонию. Заболела Мики, и нужна была Мура, чтобы заботиться о детях. Они уже достаточно выросли, чтобы за ними присматривала няня Маруся, а Мики уже было около шестидесяти. Нужно было долговременное решение.

Взять их с собой, чтобы они жили вместе с ней в коммуне, было невозможно особенно потому, что очень много времени в Берлине у нее отнимали дела, и Мура решила поместить их в пансион. Первой ее мыслью была Англия. Она подала заявление на английскую визу, написав, что хочет найти в Лондоне школу для своих детей. В качестве поручителей она указала коммандера Эрнста Бойса и полковника Торнхилла – двух своих коллег по SIS в Петрограде (очевидно, она разобралась со своими сомнениями в отношении подозрений Торнхилла на ее счет). С ней провел беседу полковник Рональд Мейклиджон – новый начальник бюро SIS в Таллине, который служил в интервенционном британском корпусе в Мурманске. Рассмотрев ее дело, Мейклиджон доложил, что «эта женщина на самом деле не желает проследовать в Соединенное Королевство, а просто хочет использовать эту визу, если она будет ей выдана, с целью убедить эстонские власти и других людей, сомневающихся в ее честных намерениях»[542]. На свое заявление она получила отказ; ей так и не сказали почему, но она все же выяснила, что с ее поручителями не консультировались[543].

Мура привезла детей с собой в Германию, и к концу 1922 г. они уже ходили в школу в Дрездене. Планировалось, что они будут возвращаться в Каллиярв на каникулы, и Мура будет приезжать к ним туда.

Горький не чувствовал себя прочно обосновавшимся в Херингсдорфе и хотел на зиму уехать куда-нибудь в более теплые края, поэтому в конце 1922 г. все снова переехали – в Бад-Заров, небольшой курортный городок на берегу озера в Бранденбурге, где и обосновались в нескольких комнатах Нового санатория – огромной белой виллы у самого озера[544]. Это было идиллическое место, где по озеру можно было ходить под парусом. Мура снова взялась управлять хозяйством.

Дни проходили обычно. В восемь часов утра Горький вставал, завтракал двумя сырыми яйцами и кофе и работал до часу дня. Друзья пытались убедить его сделать перерыв, но он обычно избегал его, торопясь вернуться к работе, которой занимался до ужина. Владислав Ходасевич вспоминал стиль работы Горького; тот любил принадлежности для письма – «хорошую бумагу, разноцветные карандаши, новые ручки и папки» – и имел наготове запас сигарет и «коллекцию разнообразных мундштуков – красных, желтых и зеленых»[545]. Он не только без устали писал и отвечал на бесчисленные письма на всех языках, которые стекались к нему со всего мира (одной из обязанностей Муры было помогать ему с переводом). Ему всегда присылали книги и рукописи, которые «он читал с поразительным вниманием, излагая свое мнение в очень подробных письмах авторам»[546]. Горький сопровождал каждую книгу и рукопись комментариями, даже исправлял орфографию и пунктуацию красным карандашом. «Иногда он делал это в газетах – а затем выбрасывал их»[547]. И по-видимому, он помнил все, что прочел, в мельчайших подробностях.

Мура вспоминала, что у Горького «каждый человек возбуждал любопытство, симпатию, внимание»; он считал, что «все инструменты, все голоса нужны в большом оркестре, который услышит человечество, когда мир сочтет, что оно заслуживает этого». У него была «навязчивая вера в труд, добродетель и знания – эти три основные черты человеческого общества завтрашнего дня»[548].

Чем ближе Мура становилась к нему, тем лучше она понимала искусство Горького и то, как тесно оно связано с его собственным «я». В драматическом искусстве Горького Мура находила отклик и поощрение ее собственного подхода к истории своей жизни. Комментируя, как и все, его умение рассказывать сказки и оживлять их персонажей, она считала, что «в его памяти все события приобретают характер истории, становятся чем-то неизменным. Художественная правда более убедительна, чем эмпирический бренд, правда сухого факта»[549]. Такова Мура – ее собственный спонтанный вымысел о себе, формирование своей собственной сказки, ее сорочье заимствование случаев из чужой жизни, которые она присваивала себе, – и все во имя того, чтобы сделать свою жизнь художественно достоверной.

В своих воспоминаниях о Горьком она, по-видимому, говорила столько же о себе, сколько и о нем: «Подобно высокому узловатому дереву, которое выросло, несмотря на всю суровость погоды… этот человек подвергался коррозии жестокой жизни» и тем не менее нашел радость в жизни и надежду. «Рожденный поэтом, он стал учителем не потому, что ему нравилось учить, а потому, что ему нравилось будущее»[550].

Время от времени Горький позволял себе расслабиться. Каждое воскресенье, если погода не была слишком холодной, он посылал за извозчиком; все, укутавшись во все самое теплое, отправлялись в кино. Мура и Горький обычно сидели вместе на заднем сиденье экипажа, тогда как другие втискивались, куда только могли, а девушки садились на колени мужчинам.

Но несмотря на объем работы и удовольствия, коммуна уже не была прежней теперь, когда ее не окружал опасный, полный лишений внешний мир. Она была расколота враждой, как это было в Петрограде. Когда приезжала Мария Андреева – а это случалось довольно часто, – она портила атмосферу постоянными жалобами. Иногда ее сопровождал сын-кинорежиссер, и она обращалась с ним и остальной компанией с «насмешливой снисходительностью»[551]. Законная жена Горького Екатерина, которую он отдалил от себя, тоже иногда приезжала, но никогда в одно и то же время с Андреевой; эти две женщины недолюбливали друг друга.

Мура делила свое время между личной жизнью Горького, его работой и отдыхом со своими детьми в Каллиярве, как это диктовали его поездки и детские школьные каникулы. При этом она уделяла внимание и другим мужчинам в ее жизни – Будбергу и Г. Д. Уэллсу. Полностью используя свой новый, спонсируемый государством достаток, она поселила мужа в берлинской квартире, где он мог в свое удовольствие вечера напролет играть в азартные игры (проматывая ее деньги). Молодой барон Будберг, видимо, полагал, что «зарабатывать деньги – это занятие, подходящее лишь для тех, кто не умеет делать ничего другого», – как она написала Уэллсу[552].

Поставив себе цель – уехать однажды в Англию, и понимая, что Уэллс ценен как влиятельный друг, Мура завязала с ним переписку, как только вырвалась из России, и с той поры шла к своей цели. На таком расстоянии и имея с ним столь малый физический контакт, она вела себя с ним по-разному: иногда он был «мой дорогой господин Уэллс», иногда «уважаемый Г.Д.». Она начала переманивать его – убеждать уйти от своего предыдущего немецкого издателя в издательство «Эпоха», обещая: «Мы платим больше». Она также приглашала его сотрудничать с литературно-научным «Русским обозрением» – журналом, который начинал издавать Горький[553].

На протяжении всего этого времени Муру тревожило происходящее в мире, особенно в Германии с ее беспорядками, национальным позором и быстрым ростом агрессивно настроенных рабочих партий. Мир, как она написала Уэллсу, «снова готовится произвести на свет внебрачного ребенка». Она не могла выразиться более пророчески. «Как это безнравственно!» – добавила она[554].

Когда Европа начала строить пороховые погреба, Англия, вероятно, стала выглядеть все более заманчивой – если бы только она впустила ее. Мура подогревала интерес Уэллса к себе и минимизировала свои отношения с Горьким. Она здесь для того, чтобы помогать ему с издательством, писала она, из-за его слабого здоровья. Мура флиртовала с Уэллсом, намекая на проведенную вместе ночь в квартире на Кронверкском проспекте, и ожидала повторения и во время приближающейся поездки в Италию: «Было бы замечательно, если бы вы на самом деле приехали на Ривьеру – ведь вы наверняка позволите мне найти вас в вашем ermitage (уединение – фр.), не так ли?» – дразнила она его, намекая на гостиницу, в которой он планировал остановиться[555].

Но к концу 1923 г. Уэлс начал ее раздражать. Он не отвечал на ее письма так прилежно, как ему следовало бы, и к тому же существовало серьезное соперничество с другими его возлюбленными. Распутство Уэллса было притчей во языцех – приятель Локарта (который тогда понятия не имел об отношениях Муры с Уэллсом) поражался энергии этого человека, у которого выходят по четыре новых романа и появляются пять любовниц в год[556]. Уэллс, который все еще состоял в браке со своей женой Джейн, пытался положить конец своим давним отношениям с Ребеккой Уэст. А летом 1923 г. у него случился бурный роман с австрийской журналисткой Хедвиг Гаттерниг, которая предложила перевести некоторые его произведения на немецкий язык. Это было короткое знакомство, но она начала преследовать его. Уэлс был взбудоражен и неспособен устоять перед ее сексуальной привлекательностью. Эта любовная связь закончилась тем, что ее забрала полиция после того, как она вторглась к нему в дом и пригрозила совершить самоубийство[557].

Вместо того чтобы вновь разжечь свой роман с Мурой, Уэллс вступил в непростые отношения с голландской журналисткой и путешественницей Одеттой Кеун – чрезвычайно непостоянной женщиной, с которой он познакомился во Франции и мучительная и запутанная связь с которой длилась у него девять последующих лет. Однако все это время та особая власть, которую получила над ним Мура в Петрограде три года назад и от которой ему было не уйти, по-прежнему давала о себе знать.

Несмотря на реальную важность Уэллса для будущего Муры и ее раздражение его ответами, оставлявшими желать лучшего, она не очень волновалась о нем. На протяжении 1923 г. ее грела одна мысль – о возможности встречи с Локартом. Давнее пламя все еще горело, и теперь между ними снова наладилась связь.