Глава 13. Конец всего… Октябрь – ноябрь 1918 г.

Осень 1918 г., Петроград

Одного за другим их отнимали у нее – мужчин, которых она любила и о которых заботилась. Локарт уехал, возможно навсегда (хотя она не позволяла себе так думать). Кроуми мертв. Теперь, после возвращения из Москвы в Петроград, Мура узнала, что Денис Гарстин – ее милый, дорогой Гарстино, самый лучший из хороших людей, погиб в бою в Архангельске.

Потребовалось почти два месяца, чтобы весть об этом просочилась по скудным каналам, которые связывали Петроград с остальным миром, и еще больше времени, чтобы дошла вся история. Как и Френсис Кроуми, Денис Гарстин погиб в пламени военной отваги – или по бессмысленной глупости в зависимости от того, как на это посмотреть. Получив приказ о выступлении, когда находился еще в составе миссии Локарта в Москве, Гарстин пешком отправился на север: прошел через боевые порядки Красной армии, переодевшись крестьянином, и добрался до места размещения британских вооруженных сил в конце июля. Как ветеран Западного фронта он бросился в схватку с той же энергией, которую привносил в каждый аспект жизни. Когда его часть вступила в бой с советскими пулеметами и бронированными автомобилями, он повел ее в атаку. В одиночку захватив один бронированный автомобиль, начал вторую атаку. Почти достигнув цели, получил в шею пулю из винтовки и мгновенно умер[389].

Какая напрасная смерть, но случившаяся удивительно вовремя. В последние недели перед своим уходом он утратил почти весь характерный для него оптимизм, сломленный разрушительными действиями Советского государства и продолжающимися страданиями бедных:

Я… чертовски разочарован во всем, что пытался делать здесь, имел шанс за шансом и видел, как все сметается той жестокой судьбой, которая, похоже, обитает на этих бескрайних землях и ломает маленькие планы и надежды человека, придавая им пагубные формы, или странным образом просто стирает их. Но, наверное, по этой причине я никогда не смогу полностью или даже частично стереть Россию из своей жизни[390].

Как написал его друг Хью Уолпол, «одна из трагических усмешек судьбы состоит в том, что его убили люди, которых он любил, и сам он верил в будущее этой страны так, как не верили многие из ее граждан»[391]. Он воспрянул духом на севере, видя перед собой ясную задачу, но уехать на родину – вот о чем он мечтал перед смертью – «домой, домой, домой при первой же возможности»[392].

Мура не знала, сможет ли и дальше выносить все это. «Милый, храбрый, верный мальчик, который строил такие замечательные планы на будущее, милый идеалист»[393]. Она испытывала ужасную вину за то, что иногда общалась с ним в язвительной манере – «обычная свинья»[394]. Перед уходом вместе с множеством своих бумаг Гарстино оставил на попечении Муры свою собаку Гарри. Мура обратила свою любовь на собаку, которая везде была с ней: «Мы сидим, смотрим друг на друга и вспоминаем его»[395].

Она сумела сохранить свое мужество, несмотря ни на что, но это было непросто. Если Кроуми и Гарстино ушли из жизни столь жестоким образом, как она могла предполагать, что некая естественная справедливость вновь соединит ее с Локартом? Больше ни в чем нельзя было быть уверенным в этом мире.

Горе стало еще острее, когда она пришла в бывшее посольство Великобритании. Она отправилась туда, чтобы поискать письма, которые были посланы на имя Кроуми Мериэл Бьюкенен и Эдвардом Кьюнардом[396]. Это здание использовалось как камера хранения и иногда убежище для отчаявшихся английских беженцев, все еще остававшихся в России. Владелица здания княгиня Анна Салтыкова по-прежнему жила в одном его крыле, но его оставшаяся часть теперь была безлюдна, и человеку со связями было легко попасть в него. Единственным служащим, который оставался со времен старого посольства, был Уильям – дворецкий сэра Джорджа Бьюкенена, а теперь сторож здания. Когда-то он был полон чувства собственного достоинства, а теперь – пожилой и печальный человек, ослабевший от одиночества и голода[397].

Это был очень печальный визит. Разбитые окна были заколочены досками, а к парадной двери все еще пришпилен листок бумаги, предупреждающий, что здание находится под защитой представительства Голландии.

Войдя внутрь, Мура оказалась у подножия длинной лестницы, которая вела на первую площадку. Меньше года назад она поднималась по этим ступеням под руку со своим мужем, направляясь на рождественскую вечеринку к Бьюкененам – причудливо печальный праздничный прием, на котором на стол подавали великолепную говядину, импровизированно звучали национальные гимны, а в хранилище документов лежали готовые к использованию винтовки. На полу в холле возле нижней ступени было видно темное порыжевшее пятно крови. Мура догадалась, чья это была кровь, и догадка резанула ее по сердцу. Здесь упал Кроуми с чекистскими пулями в спине, здесь на нижней ступени лежала его голова. Бедный милый Кроу. Лишь несколько дней назад Мура разбирала старые письма и книги и наткнулась на книгу Стивенсона Virginibus Puerisque, которую он подарил ей «на память в случае, если его убьют». Книга вызвала у нее приступ боли и сожаления[398]. Она погрузилась в непринужденные, откровенные очерки этой книги, и их настроение и мысли пронизывали письма, которые она писала в те последние месяцы 1918 г.

Что было у Кроуми на уме, когда он выбирал именно эту книгу для подарка Муре – женщине, которая ответила на его привязанность, но не любовь? Почти на каждой ее странице было что-нибудь, что говорило о нем и Муре. Быть может, он надеялся, что на нее произведет впечатление фраза Стивенсона, что «капитан корабля – это подходящий человек, за которого можно выйти замуж, если это брак по любви, так как разлуки хорошо влияют на любовь, сохраняя ее живой и трепетной»[399]. А как насчет жены Кроуми Глэдис, кузине из Уэльса, на которой он женился в Портсмуте более десяти лет назад? Что она думала по поводу брака с капитаном корабля? Что чувствовала теперь?

А как насчет собственного мужа Муры? Каким положительным и скучным казался Иван по сравнению с мужчинами, которыми Мура восхищалась и которых любила. И снова здесь к месту был Стивенсон:

Умереть посреди осуществления честолюбивых планов – это достаточно трагично в лучшем случае, но, когда человек недоволен своей собственной жизнью и откладывает все на потом, на какой-нибудь праздник, который никогда не случится, это становится трогательной до истерики трагедией на грани фарса[400].

Иван прятался в Йенделе, спасая свою жизнь ради обреченного будущего с немцами и имперского общественного порядка, который никогда не возвратится. Если ему суждено умереть насильственной смертью, как Кроуми (какая-то надежда!), сравнение будет полным.

Но именно в третьем очерке книги, рассказывающем о влюбленности, слова Стивенсона поистине врезались Муре в сердце, обращенные к глубинным струнам ее души:

Состояние влюбленности – это единственное нелогичное приключение, то единственное, что мы склонны считать сверхъестественным в нашем банальном и рациональном мире. Эффект несоразмерен причине. Двое людей – возможно, ни один из них не очень дружелюбный или красивый – встречаются, немного общаются и немного смотрят друг другу в глаза… И они немедленно впадают в то состояние, в котором другой человек становится для нас истинным смыслом и центром мироздания и с улыбкой опровергает наши сложные теории… и любовь к самой жизни преобразуется в желание остаться в том же мире, в котором живет это столь драгоценное и желанное для нас создание. И все их знакомые смотрят на них в ступоре и спрашивают друг друга почти сердито, что такой-то мог найти в этой женщине или такая-то – в этом мужчине? Уверяю вас, господа, объяснить это невозможно[401].

И Мура не могла объяснить, как любовь сумела столь неожиданно охватить ее, изменить и заставить действовать против внутреннего эгоизма. «Тот факт, что ты далеко, – писала она Локарту, – причиняет такую острую боль, что она почти невыносима, а теории о мужестве и благоразумии рассыпаются в прах»[402].

Ее сердце затрепетало от страха при горестном зрелище крови Кроуми в призрачной атмосфере старого посольства. В каждой его комнате царил беспорядок; все ценное было разграблено красногвардейцами, а остальное – перевернуто вверх дном чекистами в поисках доказательств. В бальном зале Мура нашла груды поврежденной мебели и ящиков для курьерской почты, замки на которых были взломаны и сейф – тоже взломанный. «Какое печальное зрелище, – написала она. – Даже для моего наполовину английского сердца этого было уже слишком и подняло во мне бурю негодования». Она нашла письма Кроуми и ушла. «Мое сердце упало… весь мой мир вмещает лишь тебя одного, а все остальные утратили для меня какое-либо значение»[403].

Все, что она могла сделать, – это стараться приблизить их воссоединение. Оно должно состояться в Стокгольме, и для этого потребуется масса разрешений, пропусков, виз, документов и денег. Призвав на помощь все свое обаяние, Мура получила разрешение ездить из Петрограда в Москву и обратно и начала обрабатывать дипломатов всех нейтральных государств и министров советского правительства. Она пришла к Якову Петерсу, возлагая надежды на его влияние и способность оградить ее от возможного ареста: ее беспокоило, что в Петроградской ЧК (которую теперь возглавила женщина – это и волновало Муру) могут возникнуть в отношении ее подозрения и будет принято решение схватить ее. Она только-только узнала, что эстонский чиновник, который помог ей пересечь границу в июле, был арестован немцами[404]. Такие новости заставили ее нервничать.

О ней ходили и более банальные слухи. Все от Москвы и Петрограда до Лондона знали о ее любовной связи с Локартом, и «напыщенные» родственники ее мужа стали «воротить от нее носы». Ее подруге Мириам родители не разрешали появляться на людях с Мурой. «Мне абсолютно все равно, – писала она Локарту. – Это же прекратится через некоторое время»[405].

Ее гораздо больше беспокоило то, что он может услышать о ней нехорошие слухи от людей, с которыми встретится по дороге домой через Финляндию и Швецию. Ужасный злобный Торнхилл, который находился с английским корпусом в Архангельске, снова был за границей вместе со своей необъяснимой обидой на нее. Теперь, когда Локарт стал для нее недосягаем, ее страшило, что может случиться нечто, способное ослабить его любовь к ней. «Я бы пулей полетела в Стокгольм на неделю и вернулась бы, – писала она, – а то эти сплетни липнут ко мне, как мухи на липучку, – и все с обеих сторон наверняка назовут меня шпионкой»[406].

Муре было больно, что Локарт не прислал ей весточки о себе. Проходили недели и месяцы – а от него ни слова. Она прекрасно знала, что их письма могли попасть в Россию и покинуть ее лишь тогда, когда их взялся бы провезти дружески относящийся к ним дипломат, но длительное молчание ранило и беспокоило ее.

Путешествие Локарта на родину было долгим и удручающим. Он был в компании своих уцелевших товарищей – Джорджа Хилла (который избежал ареста и снова объявился под своим именем), Лингнера, Тэмплина и, разумеется, Хики и его жены Любы. Они разговаривали о пережитом, стараясь разобраться в нем.

Обвинения посыпались на них, как только они выбрались из России. Их соотечественники-беженцы обвинили Локарта в своем ужасном положении, высказав упреки ему в лицо. Это было лишь начало той враждебности, с которой он столкнется, прибыв на родину.

В Швеции Локарт заболел испанкой, эпидемия которой убивала людей со скоростью, соперничавшей с гибелью людей на войне. Он пережил эпидемию точно так же, как выжил в столкновении с эпидемией большевизма, и приехал в Англию через Абердин 19 октября. На вокзале Кингс-Кросс его окружили репортеры еще до того, как он успел сойти с поезда: они пробрались к нему в купе и взволнованно задавали вопросы, требуя показать им револьвер, из которого он стрелял в Ленина[407].

Локарта больше беспокоили вопросы, которые ему будут задавать жена и семья. О его романе с Мурой было известно в министерстве иностранных дел, и его враги не пожалеют усилий для более широкого распространения этой информации. Однако сильнее всего он боялся свою грозную бабушку-шотландку, которая была более эффективным следователем, чем любой чекист. Она неизбежно сурово отчитает его, «сопровождая упреки яркими библейскими метафорами на тему неизбежных последствий потакания плоти»[408]. Его тревога носила житейский характер: он оказывался в зависимости от финансовой поддержки этой старушки, если ему не удастся получить новую должность от министерства иностранных дел.

А это казалось вероятным исходом: его заигрывания с большевиками, тайное соглашение с Ллойд Джорджем за спиной Бальфура и нечестные дела с агентами разведки сделали его весьма непопулярным в министерстве иностранных дел.

Ожидая, как все обернется для его карьеры, Локарт оправился от последствий своего тяжкого испытания и болезни. Он сделал все необходимое, чтобы залатать отношения с Джин, и провел некоторое время в Бексхиллон-Си и Эксмуте, где ловил рыбу и играл в гольф. Он написал длинный подробный отчет о России и большевизме, в котором давал рекомендации Великобритании: если она собирается продолжать интервенцию, то должна делать это с помощью контингента соответствующей численности. Война с Германией теперь закончилась, и необходимые войска были в ее распоряжении. Он предлагал, чтобы два воинских контингента по пятьдесят тысяч солдат в каждом совершили вторжение один – по Черному морю, другой – через Сибирь. Его отчет был хорошо принят в министерстве иностранных дел (что бы они ни думали о его дипломатии, к знаниям и информации Локарта нельзя было придраться), но его предложение было отвергнуто.

Пока Локарт выздоравливал, ужинал в ресторанах с Джин, встречался в клубах с друзьями, мерил шагами площадки для гольфа и обсуждал политику с разведывательными службами и министерством иностранных дел, он постоянно думал о Муре. Он все еще любил ее. Вспоминал, как она поддерживала его во время тюремного заключения и спасала от отчаяния. «Если бы не вмешалась эта катастрофа – наш арест, думаю, я остался бы в России навсегда. Мы были насильно оторваны друг от друга… Я думал, что, наверное, больше никогда не увижу ее»[409].

Он писал ей и переживал то же разочарование, что и она, из-за длинных промежутков, вызванных тем, что они зависят от поездок друзей-дипломатов. Письма Муры побуждали его не сдаваться: «Ты главная опора моей жизни»[410]. Он надеялся, что либо Муре удастся выбраться из России, либо большевистский режим рухнет. Нельзя было сказать, какая из этих двух возможностей была дальше от реальности.

Некоторые считали, что большевистский режим должен скоро пасть; другие (включая английских консерваторов и короля Георга V) боялись, что он распространится на Европу. Германия была похожа на его следующую возможную жертву. Локарт тоже так думал, но отмечал: «На мой взгляд, Германия тоже пройдет свой этап большевизма, хотя он будет отличаться от русского»[411]. Он еще полностью не утратил свои идеалы, и его симпатии были на стороне недавно созданной Лейбористской партии. Обедая с друзьями в своем клубе, он понимал, что они не будут знать, на чью сторону встать, если дело дойдет до войны между «белой» и «красной» сторонами в Англии. «Мы решили, что всем нам стоит оставаться в постели»[412].

Одним из способов вновь соединиться с Мурой был вариант, если он снова вернется в Россию в каком-нибудь официальном качестве. В конце ноября министерство иностранных дел предложило ему должность «помощника коммерческого атташе» в Петрограде. Но это было скорее умышленным оскорблением, чем благоприятной возможностью, совершенно невероятной[413].

Это также было бы смерти подобно. Шум, вызванный «заговором Локарта», еще не утих. Несмотря на усилия Якова Петерса преуменьшить роль Локарта, 25 ноября революционный трибунал официально осудил его вместе с группой других контрреволюционеров, шпионов и агитаторов, предъявив обвинение в шпионаже и заговоре. Локарт и Сидней Рейли вместе со своим французским коллегой Гренаром были объявлены виновными заочно и приговорены к смерти. Если когда-нибудь они окажутся на советской земле, приговор будет приведен в исполнение[414].

Локарт не мог вернуться в Россию, пока существовало Советское государство. А Мура не могла приехать в Англию – по крайней мере, пока. В тот момент их единственной надеждой была встреча в Стокгольме; а затем со временем Муре, возможно, удастся создать все необходимые условия для их воссоединения. Ей были нужны деньги и требовалось освободиться от Ивана и обеспечить безопасность своих детей и матери. Все это выглядело непреодолимым препятствием.

Тем временем Локарт боролся с хроническим недомоганием, которое преследовало его с момента возвращения, надеялся на карьерный шанс, который снова сделает его независимым человеком, и писал письма Муре.

Непроницаемое кольцо вокруг России становилось все теснее с каждым месяцем. Ленин, который теперь чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы снова выступать с речами, заявил, что Красная армия вскоре будет насчитывать три миллиона человек. И хотя по-прежнему ходили слухи, что силы союзников на севере дойдут до Москвы и Петрограда, ни один разумный человек больше им не верил. Мура точно не верила. (Ее источники, опровергая утверждение Ленина, подтверждали, что Красная армия сейчас насчитывает много сотен тысяч эффективно воюющих солдат.) И по мере того как большевики, положение которых несколько месяцев назад казалось столь шатким, укрепляли свою власть, становилось все более необходимо – и еще более трудно – выбираться.

У Муры были почти все нужные документы. Ей не хватало только разрешения для матери ехать в Финляндию. Без него пожилой мадам Закревской было невозможно покинуть Россию, а значит, и Мура не могла приехать к Локарту в Англию. При первой же возможности она собиралась поехать в Эстонию (при условии, что сможет пересечь границу) и начать процедуру развода. Она получила письмо от Ивана, в котором он писал, что его друзья-немцы «создают для него неприятную обстановку», так как считают, что она шпионит в пользу союзников. Она пошутила, что создает ему такие большие неудобства, что он, возможно, попытается убить ее, если ему представится такая возможность[415].

Теперь, когда Германия проиграла войну, Красная армия с боями продвигалась к прибалтийским провинциям, подавляя сопротивление национальных армий, дети Муры в Эстонии находились на пути этих боев.

Ее мать хворала и была уязвимой. Если бы не влияние Муры, то дом мадам Закревской был бы реквизирован, а она умерла бы от голода. В начале октября в квартиру пришли с обыском правительственные официальные лица, которые забрали у них все продовольствие, предположительно для перераспределения. В «новом, дающем ростки мире» (как его назвал Яков Петерс) вы имели право питаться, только если были представителем трудящихся классов. Муре пришлось выйти на работу делопроизводителем, что сократило время, которое она могла тратить на смазывание колес своего отъезда.

Она приложила поразительную энергию к тому, чтобы искать дружбы иностранных дипломатов. Самым важным контактом для нее был генеральный консул Швеции Аскер. Он также проявлял наибольшее желание помочь и героически вел переговоры для освобождения Локарта и других заключенных. Это был невысокого роста, аккуратный мужчина с педантичными манерами, имеющий миловидную жену. Ему нравилась Мура, и он доставлял ей удовольствие, обращаясь к ней «баронесса», но она озадачивала его. Аскер принадлежал к людям того сорта, которые «любят классифицировать все, что видят, – а меня он никак не может классифицировать, и это сбивает его с толку»[416].

Даже в хаосе новой России Мура сумела наладить для себя светскую и интеллектуальную жизнь, забывая о своих тревогах при чтении книг и на концертах: с друзьями из Красного Креста она ходила слушать пение Федора Шаляпина и сопровождала пожилую княгиню Салтыкову на концерт Вагнера в Зимнем дворце – «это было такое удовольствие сидеть со старой княгиней и слушать прекрасную музыку. А музыка Вагнера достаточно неспокойна и подходит мне сейчас»[417].

И все время она строила планы поездки в Стокгольм и встречи с Локартом. Каждый месяц этот план менялся по мере изменения политической ситуации или запоздалых вестей о его здоровье. И всякий раз, когда встреча откладывалась, Мура теряла малую толику своего запаса надежды.

Однажды декабрьским вечером она шла домой с работы через Дворцовую набережную и Летний сад. Наступила русская зима, и все было покрыто мягким белым снегом. Огромный парк был безлюдным, и она села на лавочку. Ей вспомнились Локарт и их поездки на санях вдоль берегов Невы. Мура всегда возвращалась мыслями к этим счастливым и веселым поездкам, когда шла через эту часть города, где находились посольство и река – тот период был ярким утром их любви. «Какими детьми мы были тогда, – грустно вспоминала она, – и какими стариками мы стали теперь. Но как бесконечно я благодарна Провидению, что встретила тебя, мой Малыш, какое счастье ты дал мне, как научил меня любить»[418]. Но проходили недели, и она совсем издергалась. Теперь, сидя на скамейке среди снега в одиночестве, Мура чувствовала, что теряет самообладание. Как раз тем утром она разбирала шкафы и наткнулась на старую младенческую одежду своих детей. «Эти крошечные вещи всколыхнули во мне такую тоску по маленькому Питеру, – написала она Локарту, – по ребенку, который должен был быть твоим и моим».

Но перспектива выполнения Локартом данных ей обещаний теперь казалась сомнительной. «Я нервная, несдержанная и неуравновешенная, а моя огромная уверенность в тебе иногда уступает место самому крайнему унынию и мучительным подозрениям, – писала она. – И я ревную, Малыш. Но ты будешь верен мне, ведь так? Если ты подведешь меня, то для меня это будет конец всего…»[419]