Глава 9. Через границу. Июль 1918 г.

Понедельник 15 июля, Нарва, Эстония

По-своему это была более тяжелая поездка, чем любая из тех, которые она совершала раньше, тяжелее даже ее опасных двуличных поездок на Украину. С опасностью Мура могла справиться; унижение ранило ее до глубины души. Она никогда – даже год назад – не могла себе представить, что поездка в Йендель может означать для нее что-то иное, кроме удовольствия. Теперь мысль о том, что придется сделать там, наполняла ее отвращением.

Это был долгий, изматывающий день. Поднявшись в темноте еще до зари, она собрала минимум вещей – в кои-то веки ей пришлось путешествовать налегке. В 5:30 села в почтовую повозку – все ту же стародавнюю тройку, которая увозила ее детей в Эстонию и была по-прежнему единственным надежным видом транспорта между Петроградом и пограничной зоной. Когда-то она считалась быстрым средством передвижения, но в век пара и двигателей внутреннего сгорания стала изматывающе медленным пережитком прошлого. Час за часом повозка катилась за тройкой лошадей, часто останавливаясь, чтобы сменить лошадей, и снова продолжала путь со скоростью, которая казалась Муре скоростью пешехода.

К западу от небольшого города Ямбурга[256] началась болотистая береговая линия – полоса озер, заболоченных территорий и запруд, соединявшая Россию и Эстонию. Дразнили тянущиеся прямо через болота рядом с дорогой теперь неиспользуемые железнодорожные пути. Здесь начиналась пограничная зона, демаркационная линия. Почтовая тройка остановилась, и тех, кто ехал из России в Эстонию – или Германию, как теперь о ней думала Мура, – встречали немецкие солдаты. Мура чувствовала себя оскорбленной, даже запачканной их присутствием. Она испытывала сильнейший стыд за то, что ее народ мог оказаться настолько жалок, что покорился немецкой оккупации, – люди были «совершенно потерянными, как дети, и позволяли этим свиньям запугивать себя»[257].

Пока путешественники медленно тащились по прямой дороге через болота к пограничному городу Нарве, Мура приглянулась одному солдату, который пристроился идти рядом с ней. Мура шла, отвернув от него голову и внутренне содрогаясь. «Вы немка?» – спросил он на родном языке.

Мура обратила на него тяжелый пустой взгляд, пытаясь контролировать свои чувства и создать впечатление, что не понимает языка. Солдат произнес, неловко запинаясь: «Вы русская?»

«Да», – холодно и (как надеялась) дерзко подтвердила она. Да, она русская – как у кого-то могло хватить наглости думать, будто она немка? Она что, похожа на немку? Да как он смеет!

Наконец Мура благополучно перешла границу благодаря ручательству все того же дружески относившегося к ней чиновника, который помог Мики пересечь границу вместе с детьми. В Нарве она направилась на железнодорожный вокзал. Ну, наконец уже цивилизованный вид транспорта! В зале ожидания она села и написала письмо Локарту, выплеснув в нем свои чувства тупым карандашом на единственном листке тонюсенькой бумаги, который был у нее с собой.

«Если существует хоть какая-то телепатия, – написала она, – то ты, Малыш, должен чувствовать то страдание, которое я испытываю. Не знаю, как я смогла пережить этот день». Она старалась выразить, какой позор ощущала, как будто необходимость иметь дело с немцами была предательством по отношению к Локарту и его стране, – «моя личная гордость уничтожена до основания, втоптана в землю каждой секундой прошедшего дня». Лишь мысль о маленьком Питере помогала ей справиться с этим.

Она уже страшилась изнурительной поездки назад, но не настолько, насколько ей были страшны приезд в Йендель и то, что предстояло там сделать. Втискивая слова на оставшихся полях листка, она умоляла: «Малыш, до свидания, мой любимый, моя любовь навсегда, береги себя и будь со мной. Благослови тебя Бог. Целую тебя. Мура».

Она сложила тонкий листок и убрала подальше в надежде, что будет возможность его отослать. Вероятнее всего, ему придется подождать до ее возвращения. Сумеет ли она вернуться? Будет ли Локарт еще в России? Она знала, что его могли выставить из страны или заставить спасаться бегством – и он станет для нее недосягаем навсегда – или бросить в большевистскую тюрьму. Мура даже думать не хотела о том, что он может быть убит.

Дипломатию можно было считать изжившей себя. Локарт продолжал встречаться со своими доверенными лицами в министерстве иностранных дел, но все показное сотрудничество было уже забыто. Их переговоры и обсуждения превратились в контакты представителей двух государств, находящихся на грани враждебности; они были все еще цивилизованными, даже относились друг к другу уважительно, но каждый держал руку на эфесе меча, вложенного в ножны.

Теперь Локарт полностью встал на сторону интервенции союзников. Единственным способом снова начать войну с Германией на Восточном фронте была поддержка оппозиции большевикам. Пусть будет так. Проблема, которая теперь перед ним стояла, – постоянное, сбивающее с толку создание препятствий, которое заставляло его чуть ли не рвать на себе волосы, – это колебания министерства иностранных дел Великобритании. Те же самые люди, которые препятствовали его плану снова вовлечь Россию в войну посредством дипломатии и горячо настаивали на прямой интервенции, теперь находили тысячу и один материально-технический и политический камень преткновения.

Восстания и антибольшевистские столкновения пылали по всей России. Полки белогвардейцев, меньшевиков, левых эсеров создавали для Красной армии большие трудности, и к середине лета фактически вся Сибирь была в руках антибольшевистских сил. А в министерстве иностранных дел и военном кабинете министров все пытались решить, как воспользоваться этим. Настаивая на интервенции, они обнаружили, что у них недостаточно войск.

Ключом ко всему этому был Чехословацкий корпус. Огромное подразделение из десятков тысяч закаленных в боях солдат – Чехословацкий корпус служил в царской армии и воевал против немцев. После подписания мира, будучи независимым корпусом, получил разрешение большевиков покинуть Россию, чтобы отправиться во Францию и там продолжать воевать в рядах союзников. Так как Германия контролировала северный и южный морские пути, было решено отправить его кружным путем по Транссибирской железной дороге во Владивосток. Это был непростой путь. Железнодорожный транспорт был нерегулярным, и большая его часть использовалась для перевозки бывших немецких и австро-венгерских военнопленных из Сибири в их страны. В пути были постоянные задержки, и чешские и словацкие солдаты начали проявлять все большее нетерпение, и с ними становилось все труднее справляться и большевикам, и их собственному командованию. Троцкий распорядился, чтобы их насильно разоружили, что лишь усилило трения. Легион прекратил движение на восток и начал с боями снова двигаться на запад.

В Мурманске Чехословацкий корпус был нужен англичанам как глоток воздуха. Такой огромный корпус одним махом решил бы проблему нехватки союзных войск и дал бы возможность начать интервенцию. Были разработаны планы захвата жизненно важного направления Архангельск – Москва и установления контроля над Северной Россией. Все эти планы включали использование чехословацких полков и координацию их действий с местными антибольшевистскими силами, такими как небольшая повстанческая армия Бориса Савинкова.

В Москве Локарт отслеживал развитие ситуации и оказывал возможное содействие, одновременно изводя Уайтхолл просьбами поворачиваться живее. В Москве нарастали антибританские настроения, и письма Муры говорили об аналогичном ухудшении ситуации в Петрограде.

В начале июля план англичан стал развиваться не так, как должен был. В Мурманске генерал Пуль, отчаявшись дождаться прибытия хоть Чехословацкого корпуса, хоть американских войск, отложил основную высадку английских войск в Архангельске до августа. Но связь между Москвой и Мурманском была непостоянной, и Локарт, который тайно отслеживал действия повстанцев, не сумел вовремя предупредить Савинкова, чтобы тот не начинал восстание в Ярославле (ключевом пункте, где дорога из Москвы в Архангельск пересекала Волгу) в день акции левых эсеров в Москве[258]. Несколько сотен его бойцов вступили в схватку в городе с частями Красной армии и теперь подверглись безжалостной резне.

В других местах все еще была надежда. Один полководец Красной армии на Юге России переметнулся на сторону левых эсеров и повернул свои войска против правительства, намереваясь создать отдельную республику на реке Волге и объявить войну Германии. Красная армия разрывалась на куски снаружи и изнутри, а тем временем Чехословацкий корпус продолжал агрессивное продвижение на запад, устремляясь к следующему большому поворотному пункту в революционной войне.

На пути корпуса стоял уральский город Екатеринбург. Здешняя равнинная, однообразная местность[259] совершенно ничем не примечательна; но ей было суждено стать местом с самой постыдной репутацией в России. В простом, скучном, но вполне комфортабельном купеческом доме в центре города жил бывший царь Николай II со своей супругой и пятерыми детьми, проводя там небогатые на события месяцы своего заточения и не зная о том, что в конечном счете их ждет. Этот вопрос был скоропалительно решен при приближении Чехословацкого корпуса. Когда его полки начали окружать Екатеринбург, в ночь с 16 на 17 июля глава местной ЧК принял решение казнить всю семью – родителей, детей и немногих оставшихся при них слуг. Убийства были осуществлены в доме в ту же ночь одним жестоким ударом.

Весть о нем достигла Москвы на следующий день, и Локарт был первым, кто телеграфировал о нем внешнему миру, вызвав потрясение[260].

Его собственное положение ухудшалось с каждым днем. Союз Великобритании с Чехословацким корпусом был фактом, который поставил Великобританию в положение государства, находящегося косвенным образом в состоянии войны с Россией, и большевики теперь смотрели на Локарта с явным подозрением. Его защищали только дружеские отношения, которые он наладил с некоторыми членами правительства среднего уровня, а также его пробольшевистская репутация (в которой уже стали сомневаться). Всем английским служащим в Москве и Петрограде было запрещено совершать поездки, и больше не было безопасного способа напрямую связаться с внешним миром. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, когда он получил какую-либо весточку от Муры. Беспокойство о ее безопасности начало превращаться в отчаяние.

20 июля, Йендель

Она не сможет пройти через это. Это было хуже, чем ей представлялось. Чувства, которые ее охватили при приближении к границе, когда немецкий солдат пытался с ней флиртовать, были ничто по сравнению с негодованием и отвращением, которые она испытывала теперь.

Иван, ее так называемый муж, бывший офицер и царский дипломат, верный сын России, полностью перешел на сторону немцев. Он, в сущности, сам превратился в немца. Как будто не было их уже достаточно в Эстонии; немецкие солдаты были повсюду. Немецкий офицер даже гостил в Йенделе, который когда-то был ее домом, местом отдыха ее английских друзей! Вместо того чтобы остерегаться его как вражеского оккупанта, ее муж оказал ему гостеприимство, он обедал и ужинал со всей семьей. Мура была потрясена[261].

Догадывался ли этот офицер о ее презрении или нет, но Иван, безусловно, его заметил. Вскоре они, как и прежде, начали спорить о политике. Иван обвинял ее в поддержке союзников, что являлось правдой лишь наполовину, но значимой; он тоже был их другом до тех пор, пока ему не стало удобно перестать им быть. А что с его верностью Эстонии? Лояльность владельца Йенделя новым хозяевам привлекала на его сторону немногих местных жителей. Немецкие оккупанты в Эстонии вели себя во многом точно так же, как и на Украине. Прибалтийским немцам отдавалось предпочтение перед этническими эстонцами в правительстве; рабочих перестали нанимать на работу, а их заработки стали сокращать, газеты и эстонские культурные общества – запрещать, а колонистам из Германии прибалтийские помещики начали предлагать сельскохозяйственные земли, так как многие из них хотели, чтобы Эстония полностью вошла в Германию[262]. Эта бывшая провинция Российской империи, которой не хватало независимости, но которая, по крайней мере, имела какую-то свою культурную идентичность, подверглась основательному онемечиванию, и от этого Муру просто тошнило.

Иван предложил ей выбор – он или ее убеждения[263].

Даже если бы она и смогла подчиниться какому-нибудь мужчине, это был бы не Иван. До приезда сюда она беспокоилась о нравственной стороне сознательного введения его в заблуждение. Прежде всего это означало бы обман и ее детей. Но теперь чувствовала, что не может пройти через весь этот обман совершенно по другим причинам. Муру трясло от прикосновений мужа. Этот человек, с которым у нее был роман, который составлял ее жизнь, которому она родила двоих детей, вызывал у нее физическое и нравственное отвращение.

Она написала Локарту: «Мне хочется закричать и сказать, что я не собираюсь больше это терпеть. Лишь мысль о нем, нашем еще неродившемся мальчике, останавливает меня – но я не знаю, Малыш, смогу ли выполнить наш план в конечном счете»[264]. Единственное, чего ей хотелось, – это бросить все и поспешить назад в Россию к своей большой любви.

Слабым утешением было то, что ее дети остаются в безопасности до тех пор, пока Эстония находится под управлением военных. В сельской местности был наведен порядок, бандитствующие крестьяне и вредители затаились на время. Но она скучала по своим детям, по возможности обнять их и беспокоилась об их будущем. Но даже они не были достаточно крепкими узами, которые могли удержать ее в Йенделе, по сравнению с тягой к Локарту.

Отбросив в сторону свои планы, швырнув Ивану в лицо его ультиматум и забыв о своем материнском долге, она уехала из Йенделя, отправившись назад, в сторону границы. Будущее могло само позаботиться о себе; на тот момент она хотела свободы. И Локарта.

Дни британской миссии в Москве были сочтены. Будущее союзников в России выглядело мрачным – если только они не укрепят свои силы и не войдут в нее как победители. Чехословацкий корпус контролировал Центральную Россию, но союзники не имели ничего ему равноценного. Между тем восстание Савинкова, локализованное в Ярославле, сходило на нет. Оно распространилось на близлежащие небольшие города, но ему не удалось получить поддержку и оружие, необходимые, чтобы выстоять против Красной армии. В воскресенье 21 июля после двухчасового сражения несколько сотен оставшихся в живых бойцов Савинкова сдались[265]. Борис Савинков скрылся; он снова объявится, чтобы доставлять проблемы большевикам, но по планам союзников был нанесен сокрушительный удар. Любые войска, высадившиеся в Архангельске, теперь имели мало шансов на то, чтобы добраться до Москвы, если только они не были бы достаточно многочисленны.

25 июля охваченные паникой посольства Великобритании, Франции, США и Италии, которые беспомощно отсиживались в Вологде с весны, следя за ситуацией, но играя незначительную роль в любой реальной дипломатии, внезапно свернули свой лагерь и бежали в Архагельск, где их ждали два корабля, чтобы эвакуировать. На этот шаг их подтолкнуло сообщение генерала Пуля, в котором говорилось, что его войска того и гляди высадятся в Архангельске. Послы хотели избежать возможности стать заложниками русских, так что все нужно было делать очень быстро; некоторые отставшие англичане опоздали, и им пришлось бежать по причалу и карабкаться на борт, когда корабли уже отшвартовывались[266].

«Так закончился вологодский эпизод, – горько записал Локарт в своем дневнике, – совершенно бестолково в лучшем случае»[267].

Локарт вместе с горсткой своих сотрудников теперь был изолирован в Москве, а Кроуми и его небольшая группа оказались отрезанными в Петрограде. Ни Локарт, ни Кроуми не получили предупреждения об отъезде послов; безусловно, и большевики тоже. Они правильно догадались, что военное вторжение неизбежно. Несмотря на уверения комиссара по иностранным делам Георгия Чичерина, Локарт знал, что он и его люди, по сути, стали потенциальными заложниками в акции союзников. Их могли схватить в любой момент[268].

После встречи с Чичериным Локарт возвратился в свои апартаменты в гостинице «Элит» и начал готовить всех к отъезду. Было решено, что после его отъезда капитан Джордж Хилл и Сидней Рейли останутся в России и продолжат свою контрреволюционную деятельность под прикрытием[269]. Все остальные должны уехать.

Локарт мрачно подсчитал, что уже прошло десять дней с того момента, когда Мура уехала из Петрограда в Эстонию, а он все еще не получил от нее никаких вестей[270]. Десять дней. У него было с собой одно из ее последних писем. «Если я задержусь там дольше чем на неделю, – писала она, – ты должен верить, что это только из-за какой-то проблемы с поездами и пропусками. Пожалуйста, пожалуйста, Малыш, не думай больше ни о чем». Она обещала, что, как только снова окажется в России, приедет прямо в Москву – «если это еще будет возможно»[271].

Если это будет возможно. Она, равно как и он, знала о риске того, что его может и не быть здесь тогда. Десять дней молчания, неведения; целых три недели прошло с тех пор, как он в последний раз видел ее и держал в своих объятиях. Это было невыносимо. Может ли он уехать, не увидев ее? Как он вообще узнает, что с ней случилось, если уедет сейчас?

Пока вокруг него шли приготовления к отъезду, Локарт впал в оцепенение. Он откладывал отъезд. На следующий день от Муры по-прежнему не было вестей, но он все еще медлил. Его охватывало какое-то безумие. Он не мог спать, заниматься делами, сконцентрироваться на какой-либо мысли, кроме мысли о ней. Он часами напролет сидел в своей комнате, бездумно раскладывая пасьянс за пасьянсом, и «изводил Хикса дурацкими вопросами»[272]. Всегда терпеливый и верный Хикс все понимал. Ему нравилась Мура, и у него был собственный романтический интерес в том, чтобы остаться, – Люба Малинина: наряду с Мурой она стала частью маленького интимного круга, сложившегося вокруг Локарта и Хикса[273]. Но терпение и преданность имели предел. Наступил еще один день, а вестей по-прежнему не было. Отъезд нельзя было откладывать вечно; вскоре Локарту придется принять решение уезжать.

В воскресенье днем, через три дня после бегства посольств из Вологды и неделю после провала восстания Савинкова, в комнате Локарта зазвонил телефон. Он поднял трубку и в приливе острой радости услышал знакомый голос, доносившийся из потрескивавшей трубки. Это была Мура, и она находилась в Петрограде, живая и здоровая, запыхавшаяся от своего приключения. В тот вечер она должна была сесть на поезд, отправлявшийся в Москву. Она приедет к нему завтра.

Подавленность и апатию Локарта как рукой сняло. «Реакция была поразительной, – вспоминал потом он. – Теперь ничто не имело значения. Если бы только увидел Муру, я смог бы встретить любые испытания и неприятности, которые будущее могло приготовить для меня»[274].

Как только Мура оказалась в объятиях Локарта, она рассказала ему свою историю. Поездка из Эстонии стала ужасным испытанием – целых шесть дней из Йенделя в Петроград, часть пути пришлось проделать пешком, преодолевая опасности и трудности, таясь или пуская в ход свои чары, чтобы пройти мимо немецких пограничников. (Месяцы спустя она узнала, что чиновник, который помог ей тогда перейти границу, был арестован за содействие английской шпионке; ему показали заведенное на нее досье.)[275] Но сейчас она была здесь, рядом с ним, живая и переполненная любовью, как всегда. Чтобы отпраздновать это событие, парочка отправилась ужинать в «Яр» – еще один колоритный ночной ресторан в Петровском парке[276].

Вне себя от радости, что Мура снова с ним, Локарт, возможно, не подумал о том, чтобы подвергнуть сомнению ее рассказ. Шесть дней – это долгий срок, чтобы преодолеть более 300 километров даже притом, что ей пришлось идти пешком двадцать две версты[277] от Нарвы до Ямбурга, о чем ей было известно заранее («я буду красива и стройна», – писала она)[278]. Ореол тайны всегда будет окружать эту поездку. В поздние годы жизни она еще больше преувеличит этот рассказ, утверждая, что прошла пешком весь путь от Йенделя до Петрограда[279]. Вопрос о том, что она по пути, возможно, была где-то еще или провела в Йенделе меньше времени, чем рассказывала, Локарт никогда не поднимал – по крайней мере, об этом он никогда не писал. Он был единственным источником рассказа об этой поездке после ее возвращения[280].

Последний этап ее путешествия был быстр, насколько это возможно. Она немедленно села в московский поезд, тогда как раньше ей приходилось ждать, когда будут готовы пропуска, и доставать билеты через своих друзей-дипломатов. Теперь, когда за ней стояла ЧК, она могла ездить, когда ей заблагорассудится, по всей России. И было более чем удивительно, что поездка из Йенделя в Петроград заняла так много времени.

Без сомнения, было чистым совпадением, что на следующий день после приезда Муры в Москву в сотнях километров от нее – в Киеве произошло ошеломляющее и тревожное событие. Во вторник 30 июля был убит фельдмаршал Герман фон Эйхгорн – ненавидимый всеми главнокомандующий немецкими войсками на Украине человек, который фактически стоял над гетманом Скоропадским. В его автомобиль была брошена бомба из проезжавшего мимо такси, которая смертельно ранила и самого фельдмаршала, и его адъютанта. Адъютант капитан Дресслер истек кровью, фельдмаршал Эйхгорн с многочисленными ранами несколько часов провел в госпитале, прежде чем умер от сердечного приступа[281].

Реакции на это убийство были разными и интересными. Убийца – 23-летний студент из Москвы по имени Борис Донской был арестован на месте преступления. Когда его допрашивали немецкие власти, первый вопрос был: «Вы знаете Локарта? Вы знаете, о ком идет речь?» Они отправили отчет о допросе в Москву, где комиссар по иностранным делам Чичерин передал его краткое изложение сильно удивленному Локарту. Чичерин и его заместитель Лев Карахан были рады такому повороту событий – по их личному мнению, империалистам было поделом за то, что действовали против воли пролетариата[282]. Можно даже было почти представить себе, что в правительстве большевиков были люди, которые желали смерти немецкого фельдмаршала.

Сначала Донской отрицал любую связь с Локартом или какими-либо англичанами. Он был членом партии левых эсеров и действовал в ответ на репрессии в отношении своих товарищей после убийства Мирбаха. Но к субботе 10 августа, когда его публично повесили в Киеве по приговору немецкого военно-полевого суда, Донской уже утверждал, что его группа левых эсеров была «куплена» представителями союзников[283].

Троцкий и Ленин были в ярости. Несмотря на то, что некоторые комиссары, возможно, говорили за закрытыми дверями, Ленин ценил мир России с Германией и уже начал выступать с речами, заявляя, что Германия – единственный друг России и что «англо-французский империализм теперь угрожает Советской Республике в большом масштабе». Теперь, говоря об убийстве Эйхгорна, он называл его попыткой союзников спровоцировать вторжение Германии в Россию[284].

В то же самое время Джордж Хилл, агенты которого с весны активно действовали на Украине, провел одну из своих нечастых встреч с Троцким, с которым у него давно уже сложились сердечные и плодотворные отношения. На глазах британского офицера разъяренный Троцкий порвал его дорожные пропуска и выставил его из своего кабинета. На этом все не закончилось. В тот же вечер Хилл получил предупреждение от одного из своих контактов в ЧК: Троцкий приказал его арестовать. Будучи опытным шпионом, пережившим два покушения на свою жизнь со стороны немецких убийц, капитан Хилл был готов. Оставив большую часть своих вещей и взяв лишь свою верную трость с вкладной шпагой, он ускользнул из гостиницы «Элит» и добрался до одной из безопасных квартир, которые тайно подготовил. Он стал человеком, на которого объявлена охота, и с этого момента ему пришлось жить своим умом – такая форма существования была для него привычна[285].

Если Хилл или его агенты на Украине и имели отношение к убийству Эйхгорна, он никогда не признавал это в печати. Аналогично, если Локарт и знал об этом или если Мура не провела все время своего отсутствия, содрогаясь от прикосновений своего мужа или путешествуя пешком на большие расстояния, то они оба очень хорошо замели свои следы. Один человек не стер полностью всех следов – это Френсис Кроуми, который был занят ведением интриг против большевиков на всех фронтах. 26 июля он написал адмиралу Холлу – начальнику военно-морской разведки о том, что он «отправил доверенного человека в Киев, чтобы быть в курсе интриг на Черном море»[286].

Если верить западной прессе, большевизм был обречен. Даже речь Ленина на заседании Центрального комитета 28 июля была мрачной. Он говорил о «тяжелом и унизительном мире» с Германией и о том, что союзники-империалисты, белые и левые эсеры-контрреволюционеры начали «ковать железное кольцо на Востоке, чтобы задушить Советскую республику». Даже немецкие газеты предсказывали, что «большевизм должен рухнуть»[287].

Мура, державшая ушки на макушке, а руку на пульсе событий, была готова к такому исходу. И в равной степени она была готова, если бы этого не произошло. Кто бы ни победил, кто бы ни погиб, она наверняка бы выжила. Она прошла долгий путь со времени своей наивной привязанности к Керенскому – правителю, превратившемуся в беглеца и ссыльного парию. (Муру немного позабавило, когда она прочла в красных газетах, что Керенский был «избит рабочими» в Лондоне, когда появился там на публике в первый раз.)[288]

Теперь она научилась идти в ногу со временем – бегать и с волками, и с охотниками. Чему она еще не научилась – так это страдать от разбитого сердца.