Защита пятая, шестая…

В пятый раз за свою жизнь на защиту Пушкина бросился Жуковский.

После 1820-го, 1824-го, 1826-го, 1834-го — пришла беда 1836-го. Роль Василия Андреевича в «примирении сторон» подробно изучена Щёголевым и другими пушкинистами. Раздавались голоса насчёт сомнительности некоторых приёмов Жуковского, насчёт того, что в ряде случаев он как бы одной меркой мерил Пушкина и его противников… Со всем этим трудно согласиться. Жуковский как мог, как умел старался расстроить поединок, избавить Пушкина от малейшей угрозы насильственной смерти. Действительно, ситуация была столь запутанной, тяжёлой, что у Жуковского получалось далеко не всё; в конце концов, мы знаем, Пушкин начал от него таиться и, формально согласившись на примирение, отнюдь не простил врагам и оскорбителям.

Тем не менее Жуковский до конца оставался ближайшим, родным Пушкину человеком. Его усилия в начале ноября остановили неминуемую, казалось бы, дуэль; но через короткий срок опасность снова увеличивается.

После анонимного пасквиля следующий важный эпизод привязан к 21 ноября 1836 года.

Среди десяти автографов Пушкина, обретённых в 1972 году вместе с архивом П. И. Миллера, наверное, наиболее важным документом является автограф письма поэта к шефу жандармов — последнего в их десятилетней переписке.

Обнаружение этого автографа не открывает существенных дополнений к прежде известному тексту знаменитого преддуэльного документа (в конечном итоге адресованного царю), однако само существование письма, а также относящиеся к нему примечания Миллера вносят важные коррективы в наши представления об истории последних месяцев жизни Пушкина[726].

Письмо Бенкендорфу от 21 ноября является беловым автографом, занимающим почти целиком четыре страницы голубой бумаги (по классификации Л. Б. Модзалевского и Б. В. Томашевского № 250; без водяных знаков, размер 227x268 мм.). Письмо было сложено вчетверо и протёрлось на сгибах. Надорван и первый лист.

У верхнего края первой страницы письма находится несколько стёршаяся карандашная запись, сделанная рукою П. И. Миллера: «Найдено в бумагах А. С. Пушкина и доставлено графу Бенкендорфу 11 февраля 1837 года». Ни в этой записи, ни в самом автографе не найти прямого указания, что адресат письма — именно Бенкендорф. Однако, кроме содержания документа, достаточно веским является авторитетное свидетельство Миллера, находящееся в его записке о гибели Пушкина[727].

Автограф этого послания разыскивали многие пушкинисты. П. Е. Щёголев констатировал, что «в секретном досье III Отделения такого письма к Бенкендорфу не оказалось»[728]. В бумагах Пушкина сохранились лишь фрагменты черновика (XVI, 265—266).

Между тем очень скоро после смерти поэта текст письма распространился в составе упомянутого «дуэльного сборника». Среди составивших его 12 (иногда 13) документов письмо Бенкендорфу неизменно помещалось на втором месте (после анонимного диплома-пасквиля), часто под заглавием «Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу».

Слово «подлинник», помещённое у заглавия письма при первой его легальной публикации (1863, А. Аммосов), породило ошибочное мнение, будто в руках А. Аммосова был автограф[729]. Однако из текста книги видно, что Аммосов употреблял термин «подлинник», имея в виду подлинные, французские тексты документов, в отличие от русского перевода. Заметим также, что текст в книге Аммосова (источник последующих публикаций письма к Бенкендорфу) имеет некоторые разночтения с автографом. Наконец, автор книги Аммосов и его информатор, К. К. Данзас, находились в Петербурге, в то время как владелец автографа П. И. Миллер жил в Москве, и об их контактах ничего не известно.

После 1863 года письмо к Бенкендорфу перепечатывалось неоднократно и без особых комментариев, пока об истории этого документа не заговорил журнал «Русский архив»: дважды, в 1888 и 1902 годах, П. И. Бартенев публиковал почти одинаковые сведения о письме[730]. Ссылаясь на П. А. и В. Ф. Вяземских, а также на П. И. Миллера (к тому времени уже покойных), он сообщал, что это письмо Пушкин не отправил.

Не вникая пока в детали сообщений П. И. Бартенева, заметим только, что позже П. Е. Щёголев поддержал в общих чертах версию о письме, не дошедшем к фактическому адресату — царю. При этом Щёголев долгое время считал, что письмо вообще предназначалось не Бенкендорфу, а другому графу — К. В. Нессельроде, который, по мнению учёного, документ «скрыл в тайнике своего стола и не дал ходу»[731].

Бартенев и Щёголев не сомневались, что важное письмо Пушкина от 21 ноября не попало к Николаю I, так как с конца ноября 1836 года до конца января 1837 года власть как будто бездействовала: неизвестны какие-либо секретные розыски в связи с анонимными письмами и другие действия царя и Бенкендорфа, которые, казалось, непременно должны были последовать, если бы письмо от 21 ноября пришло по адресу.

Однако вслед за тем Щёголев установил по камер-фурьерскому журналу, что 23 ноября 1836 года, то есть через день после написания таинственного письма, царь дал Пушкину аудиенцию в присутствии Бенкендорфа;[732] или с глазу на глаз, после Бенкендорфа[733].

Подобная аудиенция была явлением исключительным. Случайное совпадение двух фактов — письмо от 21 ноября и аудиенция 23-го — казалось крайне маловероятным, и вскоре в пушкиноведении утвердилось мнение, будто письмо к Бенкендорфу Пушкин всё-таки послал, и следствием этого было приглашение к Николаю I[734]. Более сорока лет во всех дискуссиях о последних месяцах жизни Пушкина всеми участниками принималось, что письмо 21 ноября было отослано, и выдвигались различные гипотезы, объяснявшие влияние этого факта на последующие события.

Новообретённый автограф и сопровождающая его запись Миллера сильно укрепляют, однако, самую раннюю версию — о неотправленном письме Пушкина к шефу жандармов.

Ещё одно свидетельство об этом находится в черновой записке, посвящённой гибели поэта: «Письмо к гр. Бенкендорфу он не послал, — писал Миллер, — а оно найдено было в его бумагах после его смерти, переписанное и вложенное в конверт для отсылки»[735].

Остановимся на этой проблеме подробнее.

К примечанию Миллера на письме Пушкина следует отнестись с доверием. Гибель поэта, несомненно, потрясла его доброжелателя и почитателя. Отмеченная на пушкинском письме дата доставки его к шефу жандармов «11 февраля 1837 года» весьма подходит для описываемой ситуации. Как известно, в феврале на квартире В. А. Жуковского, куда были свезены бумаги Пушкина, происходил их «разбор». Судя по «Журналу», который сопровождал всю эту процедуру, в течение 9 и 10 февраля 1837 года бумаги Пушкина были разделены на 36 категорий, среди которых под № 12 значились «Письма Пушкина», а под № 8 «Бумаги генерал-адъютанта гр. Бенкендорфа»[736]. Вероятно, письмо от 21 ноября должно было попасть в одну из двух этих категорий, причём документ, выявленный 10 февраля, естественно попадает к шефу жандармов 11-го (согласно «Журналу», 11 и 12 февраля 1837 г. разборка бумаг заключалась уже в чтении писем князя Вяземского)[737].

Изучение пушкинских бумаг производилось Л. В. Дубельтом и В. А. Жуковским, но, вероятно, кроме того, в «посмертном обыске» участвовали и менее важные лица: опись всем материалам, представленная царю, была составлена писарем[738], о кабинете Пушкина сообщалось, что он был распечатан «в присутствии действительного статского советника Жуковского и генерал-майора Дубельта»[739] — то есть, очевидно, не сами «присутствующие» снимали печати и т. п.

В записке Миллера не сказано, кем было взято письмо из бумаг Пушкина. Однако рано или поздно, особенно после того, как шеф жандармов ознакомился с документом, письмо от 21 ноября едва ли могло миновать Миллера.

Невидимое присутствие Бенкендорфа при «посмертном обыске» не требует особых объяснений. 6 февраля 1837 года шеф жандармов писал Жуковскому: «Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на всевозможные предметы. По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они будут немедленно преданы огню в Вашем присутствии»[740].

Между тем уже с первых дней часть пушкинских бумаг отправлялась к Бенкендорфу и не возвращалась, хотя в «Журнале» это не фиксировалось. Так, 13 февраля 1837 года Бенкендорф через генерала Апраксина отправил в Военно-судную комиссию документы, «найденные между бумагами покойного камер-юнкера А. С. Пушкина <…>, могущие служить руководством и объяснением к делу Судной комиссии»[741].

Так же были изъяты и переданы в III Отделение письма о несостоявшейся дуэли Пушкина с В. А. Соллогубом[742].

Заметим, что документы о дуэли Бенкендорф отослал в Военно-судную комиссию 13 февраля — конечно, после предварительного просмотра.

Таким образом, изъятие письма Пушкина к Бенкендорфу из бумаг, передача его шефу жандармов 11 февраля и последующее «исчезновение» — всё это представляется эпизодом вполне возможным и даже типичным для «посмертного обыска».

Приняв, что письмо от 21 ноября действительно найдено в бумагах Пушкина после его смерти, мы должны пересмотреть некоторые сложившиеся представления об этом документе. Можно, конечно, допустить, что 21 ноября 1836 года поэт письмо всё же послал, а себе оставил автокопию, которую и нашли при разборе бумаг. Однако ни в бумагах Бенкендорфа, ни в архивах царствующей фамилии этого послания, как известно, не обнаружилось. Миллер, несомненно, был убеждён, что у него единственный экземпляр послания (это отмечено в его записке о гибели Пушкина). Трудно представить, чтобы о письме Пушкина, отосланном 21 ноября 1836 года шефу жандармов, ничего бы не знал его личный секретарь.

Разумеется, при обсуждении такого рода проблем исследователи всегда вынуждены выносить суждения с большей или меньшей долей вероятия, но в данном случае совокупность фактов ведёт к тому, что 21 ноября 1836 года Пушкин письмо Бенкендорфу (царю) написал, но не отослал.

Это в высшей степени важный факт для осмысления душевного состояния поэта в тяжёлые преддуэльные месяцы.

Приняв положение о неотосланном письме, постараемся восстановить его историю с ноября 1836 по февраль 1837 года.

Около 21 ноября 1836 года первый вызов Дантесу уже взят обратно, но Пушкин стремится свести счёты с Геккерном. Именно 21 ноября, согласно точным воспоминаниям В. Соллогуба, поэт прочитал ему своё страшное, оскорбительное письмо голландскому посланнику, реконструируемое ныне по сохранившимся его клочкам (XVI, 189—191)[743]. Письмо датируется 17—21 ноября 1836 года, но скорее всего оно было составлено в конце указанного четырёхдневного периода.

Существовала несомненная связь между посланием к Геккерну и письмом к Бенкендорфу. Последнее написано под впечатлением тех же фактов, в том же настроении, что и первое (клочки письма к Геккерну, между прочим, на той же бумаге «№ 250», что и письмо к Бенкендорфу).

У нас нет сомнения, что письмо Геккерну, написанное около 21 ноября, послано не было. Теперь мы видим, что и соответствующее ему письмо шефу жандармов тоже осталось у Пушкина.

В этой «общности судеб» двух писем можно увидеть определённую закономерность.

Около 21 ноября Пушкин готовил необычайную месть Геккерну. П. Е. Щёголев писал об этом пушкинском замысле: «Может быть, план был таков, как рассказывает граф Соллогуб, может быть, нет»[744],— и справедливо связал с этим планом пушкинское письмо к Бенкендорфу (21 ноября). В строках: «Я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чём считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества» (XVI, 398; перев. с фр.) — вероятно, скрыта формула предполагавшейся страшной мести: до сведения правительства факт мог быть доведён письмом Бенкендорфу; до сведения общества — письмом Геккерну; заметим, что Пушкин, прочитав последнее Соллогубу, уже тем самым начал осведомлять общество.

В случае одновременной отправки обоих посланий Геккерн и Дантес оказались бы в очень трудном положении. Их компрометация была бы осуществлена с двух сторон одновременно.

В письме Бенкендорфу есть как будто намёк на возможную ситуацию, которая образуется после отсылки двух писем (дуэль неминуема, но осведомлённая власть может вмешаться!): «Будучи единственным судьёй и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю».

«Не могу…» и «не хочу…» означает нежелание Пушкина, чтобы власть заменила своею местью его месть; и в то же время он «считает долгом» сообщить царю о случившемся.

Любопытно, что и Миллер отмечает связь двух ноябрьских писем. В Записке о гибели Пушкина он рассуждает о действиях Дантеса и Геккерна в ноябре 1836 года и, между прочим, пишет: «Пушкин тогда же решился ошельмовать их и написал два письма: одно к гр. Бенкендорфу, в котором излагал все обстоятельства, а другое — к барону Геккерну, в котором нещадно отхлестал Геккерна и Дантеса». Затем следует текст письма Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года и письма Геккерну от 26 января 1837 (без указания даты). Здесь Миллер, очевидно, смешивает два письма Геккерну: первое, ноябрьское, неотосланное, и второе, январское, за которым последовала дуэль. Как известно, смешением этих двух документов грешили долгое время исследователи биографии Пушкина;[745] ошибка же Миллера, вероятно, связана и с некоторыми обстоятельствами «посмертного обыска», о чём будет сказано ниже.

Мы, в сущности, не знаем, лишь догадываемся, почему Пушкин не отправил два приготовленных послания Геккерну и Бенкендорфу. Соллогуб рассказывал, что, узнав (21 ноября 1836 г.) о письме Пушкина Геккерну, он предупредил Жуковского. «Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма. Действительно, это ему удалось; через несколько дней он объявил мне у Карамзиных, что дело он уладил и письмо послано не будет. Пушкин точно не отсылал письма, но сберёг его у себя на всякий случай»[746].

Остановка писем, очевидно, привела к тому событию, которое произошло через день,— аудиенции 23 ноября 1836 года.

До сих пор факт беседы Пушкина с царём и Бенкендорфом считался доказательством того, что письмо Бенкендорфу было отослано. Теперь нам необходимо объяснить прямо противоположную ситуацию.

На аудиенции царь взял с Пушкина слово — не возобновлять ссоры с Геккерном и Дантесом, не известив верховную власть.

Однако какова связь аудиенции и писем?

В эти дни,— как и в начале ноября 1836 года, как в 1834 году,— поворот событий связан с Жуковским (шестая защита!).

Пушкин, поддаваясь уговорам Жуковского, возможно, нашёл план мщения, отправку двух писем, нецелесообразным. Хотя в письме к Бенкендорфу подчёркивалось, что его автор является «единственным судьёй» и хранителем своей чести и чести своей жены, но фактически всё дело, в случае обнародования писем, передавалось на суд общества и власти. В то же время царь и Бенкендорф были уже неплохо осведомлены о всём происходившем. (Вспомним, что два сохранившихся до нашего времени экземпляра «анонимного пасквиля» попали сначала в архив III Отделения.) Жуковский, постоянный ходатай за Пушкина перед Николаем I, в течение 21 и 22 ноября, вероятно, упросил императора, чтобы тот срочно вызвал Пушкина.

Пушкин был приглашён во дворец. С него взяли слово не драться.

Пока нет возможности точно определить — много ли из неотправленного письма от 21 ноября Пушкин открыл на аудиенции 23-го. Однако, исходя из гипотезы, что поэт видел смысл только в «двойном ударе», отправке двух писем сразу,— можно усомниться, что он был очень откровенен с царём и шефом жандармов. Не послав одновременно уничтожающего письма Геккерну, Пушкин считал бы недостойным осведомлять власть о своих мнениях и планах: или два письма сразу, или ни одного!

Впрочем, хотя царь и Бенкендорф вряд ли услышали много подробностей непосредственно от Пушкина, они и без того знали немало…

Теперь получают должное объяснение строки из последнего преддуэльного письма Пушкина к Геккерну. Вспомнив раннюю, ноябрьскую стадию конфликта, Пушкин определял ситуацию, сложившуюся после середины ноября: «Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы были какие бы то ни было отношения между моей и вашей семьями. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестил вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение» (XVI, 269—270; перев. с фр. 427). Понятно, что «обесчестить» Геккерна «в глазах двух дворов» Пушкин мог, отослав оба письма 21 ноября 1836 года. Он этого не сделал, получив заверения, что отношения между двумя семьями прекратятся. Посредником, давшим такое заверение, конечно, мог быть Жуковский. Однако и на аудиенции 23 ноября царь или Бенкендорф, возможно, сообщили Пушкину, что Геккернам рекомендовано держаться «подальше».

После переговоров 23 ноября письмо Бенкендорфу было Пушкиным отложено, как и письмо Геккерну.

Проходит два с небольшим месяца, и 26 января Пушкин делает дуэль неотвратимой. При этом ему снова понадобились два старых, не отправленных в ноябре послания. Первое письмо Геккерну используется при составлении второго, отправленного письма голландскому посланнику.

Сохранились также смутные, противоречивые сведения об использовании Пушкиным перед дуэлью и в день поединка старого письма к Бенкендорфу от 21 ноября.

Вяземский, согласно Бартеневу, свидетельствовал, будто в дуэльном сюртуке поэта было письмо к Бенкендорфу[747]. В то же время запись, сделанная самим Вяземским, констатирует, что Пушкин держал при себе во время дуэли другое письмо — автограф послания к Геккерну[748].

Существование двух одновременных писем — к Геккерну и Бенкендорфу (21.XI. 1836 г.); общее сходство второго письма к Геккерну (26 января 1837 г.) с первым — всё это легко могло породить ошибки памяти.

Б. В. Казанский полагал, что Пушкин во время дуэли имел при себе автокопии двух писем — Геккерну и Бенкендорфу — и потом передал их Данзасу[749]. Однако у Данзаса была лишь автокопия первого документа, о втором же ничего не известно.

Недоразумением (отмеченным выше) является гипотеза, будто автограф письма к Бенкендорфу находился у А. Н. Аммосова, а последним получен от Данзаса.

Пушкину вряд ли важно было иметь при себе письмо более чем двухмесячной давности, в основном касавшееся ноябрьской ситуации (анонимных писем и т. п.) и не отражавшее новых преддуэльных январских обстоятельств. При немалом сходстве второго и первого писем Пушкина к Геккерну об анонимных письмах в январе уже сказано глухо, но говорится о продолжающихся и после ноябрьского конфликта преследованиях Дантесом и Геккерном жены поэта.

В пользу того, что письмо к Бенкендорфу всё же находилось в дуэльном сюртуке у Пушкина, говорит только немалая истёртость послания на сгибах, как действительно бывает с бумагой, долго пролежавшей в кармане[750]. Однако вся совокупность свидетельств Миллера и Вяземского позволяет утверждать, что письмо от 21 ноября 1836 года Пушкин с собой на дуэль не брал.

Судьба этого письма после смерти Пушкина в общих чертах сходна с историей ряда других документов, попавших к Миллеру: от шефа жандармов письмо, очевидно, вернулось секретарю, и тот забрал себе. Бенкендорф, как отмечалось, обещал Жуковскому, что все бумаги, «могущие повредить памяти Пушкина», будут уничтожаться. Чтение письма Пушкина от 21 ноября 1836 года не могло доставить шефу жандармов большого удовольствия. Документ этот, во-первых, был достаточно смел, а по понятиям шефа жандармов — дерзок. Во-вторых, его существование доказывало, что ещё за два с лишним месяца до дуэли Пушкин некоторое время желал «открыться» высшей власти. Получалось, что Бенкендорф «проглядел», «не всё знал», не принял мер и т. п.

Разумеется, взгляд самого Бенкендорфа на ноябрьское письмо не более чем гипотеза, но всё же нежелание графа дать письму широкую огласку кажется очевидным. Ни к каким текущим делам III Отделения оно присоединено не было…

Такой представляется история важнейшего документа от 21 ноября 1836 года.