Друзья

Версия друзей возникает сразу же после кончины поэта, когда ещё не завершилась переписка Петербурга и Гааги насчёт отставки Геккерна.

Очень резко — в потрясающем, только что цитированном письме Жуковского Бенкендорфу. Гибель поэта Жуковский рассматривает в «лермонтовском ключе». Вполне возможно, что действительно под прямым влиянием лермонтовских строк (через несколько недель после появления стихов «Смерть поэта») Жуковский написал: «Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорчённою душой, с своими стеснёнными домашними обстоятельствами, посреди того света, где всё тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых не имел он возможности вырваться, погубили его. Государь император назвал себя его цензором. Милость великая, особенно драгоценная потому, что в ней обнаруживалось всё личное благоволение к нему государя. Но, скажу откровенно, эта милость поставила Пушкина в самое затруднительное положение. Легко ли было ему беспокоить государя всякою мелочью, написанною им для помещения в каком-нибудь журнале? <…> А если какие-нибудь мелкие стихи его являлись напечатанными в альманахе (разумеется, с ведома цензуры), это ставилось ему в вину, в этом виделись непослушание и буйство <…>»[822].

В первые дни после кончины Пушкина начал формироваться упоминавшийся уже сборник дуэльных материалов.

Из одного только перечня двенадцати (в других случаях тринадцати) составляющих его документов видна немалая роль П. А. Вяземского.

Документ № 10 — послание д’Аршиака Вяземскому — начинается со слов: «Князь. Вы хотели знать подробности грустного происшествия, которого я и г. Данзас были свидетелями. Я их сообщу Вам, и прошу Вас передать это письмо г. Данзасу для его прочтения и удостоверения подписью». Следующий, одиннадцатый документ сборника, письмо Данзаса Вяземскому, является опровержением некоторых утверждений д’Аршиака о ходе дуэли и появляется после того, как Вяземский показал секунданту Пушкина письмо секунданта Дантеса.

В эти же дни Вяземский призывает и других осведомлённых друзей погибшего — сохранить точные свидетельства о случившемся. Поэта уберечь не удалось, но можно попытаться спасти память о нём от лживых домыслов.

Известное письмо своё А. Я. Булгакову от 5 февраля 1837 года, с подробностями насчёт последних дней Пушкина, Вяземский просит показать И. И. Дмитриеву, М. М. Сонцову, П. В. Нащокину: «Дай им копию с него и вообще показывай письмо всем, кому заблагорассудится». Мало того — Вяземский сообщает: «Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и докторами. Пушкин принадлежит не одним близким и друзьям, но и отечеству, истории. Надобно, чтобы память о нём сохранилась в чистоте и целости истины <…> После пришлю я тебе все письма, относящиеся до этого дела»[823].

Очевидно, подразумевается именно «Дуэльный сборник», о котором мы ведём речь. Через десять дней, 15 февраля 1837 года, Вяземский благодарит Булгакова: «Спасибо за доставленную копию с моего письма, которая пришла вчера очень вовремя и отдана отъезжавшему вчера же генералу Философову для сообщения великому князю». Как видим, полученные свидетельства Вяземский торопится разослать тем лицам, суждения которых много весят в свете; Денис Давыдов взывал к нему в эти дни: «Скажи мне, как это случилось, дабы я мог опровергнуть многое, разглашаемое здесь бабами обоего пола»[824].

14 февраля 1837 года датируется (как уже отмечалось) самый ранний из всех известных пока сборников дуэльных документов; он приложен к тому самому посланию Вяземского великому князю Михаилу Павловичу, что отправилось с генералом Философовым.

Брат царя был извещён о гибели Пушкина самим Николаем I (в цитированном письме от 3 февраля 1837 г.). Спустя одиннадцать дней Вяземский отправляет Михаилу длинное, дипломатически составленное письмо, описывающее главные обстоятельства последних месяцев пушкинской жизни. К письму были приложены и главные «дуэльные документы» (позже оказавшиеся в архиве герцогов Мекленбург-Стрелицких — прямых потомков Михаила Павловича[825]). Вяземский представил брату царя восемь документов (из двенадцати, составивших «Дуэльный сборник»): анонимный пасквиль, письма Пушкина Бенкендорфу, Геккерну, ответ Геккерна, переписку Пушкина с д’Аршиаком (кроме того, Вяземский послал Михаилу Павловичу «Условия дуэли», обычно не входящие в «Сборник»). Нетрудно понять, откуда пришло к Вяземскому большинство документов. Кроме писем, ему адресованных, он сам, а также близкие друзья в первые же дни после 29 января общались с Данзасом, д’Аршиаком, а также, очевидно, с П. И. Миллером[826].

Чтобы закончить тему о Вяземском, Миллере и сборнике дуэльных материалов, нужно, однако, сообщить ещё два наблюдения.

Документ № 2 изучаемого сборника озаглавлен: «Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу»; слово «кажется» может быть объяснимо двояко: возможно, Миллер, отыскав в бумагах поэта письмо с обращением «Граф!», в самом деле предположительно считал его адресованным Бенкендорфу; однако, согласно Бартеневу, секретарь шефа жандармов не сомневался, кому предназначалось это послание. Второе объяснение — Миллер маскировал свою роль: слово «кажется» в заглавии указывало на более дальнюю дистанцию между Бенкендорфом и копиистом письма, чем она была на самом деле.

Первая печатная публикация «Дуэльного сборника» в «Полярной звезде» Герцена заканчивалась несколькими строками, явно принадлежавшими составителю. При этом Герцен и Огарёв по неизвестным причинам выпустили в этом отрывке несколько слов, которые восстанавливаются по двум авторитетным спискам дуэльных материалов (из бумаг А. Н. Афанасьева и В. И. Яковлева)[827].

Приведём эти заключительные строки (ненапечатанное выделено курсивом).

«Вот и вся переписка. Она будет, может быть, со временем напечатана в одной повести, если только цензура её пропустит… Об одном просил бы я вас (по-христиански) не давать кому-нибудь этих писем, потому что в них цена потеряется при раздроблении, исказят их и будут все толковать их по-своему; к тому же я дал честное слово не распространять их слишком далеко. (Об этой переписке.) Я скажу, что Пушкин напрасно так жертвовал собой, нам он был нужнее чести его жены, ему же честь жены была нужнее нас, быть может (кажется, из письма Вяземского)».

Здесь много таинственного: любопытно пояснение «кажется, из письма Вяземского», похожее на «кажется, на имя графа Бенкендорфа». Подобного письма Вяземского мы не знаем, но это ещё ни о чём не говорит: ведь именно Вяземский был главным вдохновителем «Дуэльного сборника». Любопытна задача, которую ставит перед собой составитель,— дать цельное (теряющееся при раздроблении) документальное освещение событий. Слова «не распространять их <то есть письма> слишком далеко», возможно, принадлежат тому, кто сумел скопировать эти ценные материалы, но опасается, что власть дознается…

Хотя в «Дуэльном сборнике» отсутствуют многие важные документы, позже опубликованные пушкинистами, здесь всё же представлена версия, немало отличающаяся от официальной; в частности, приведён текст пасквиля-«диплома» и письмо Бенкендорфу, задевающие, компрометирующие власть (намёк анонимного «диплома» на роль самого царя и резкие фразы в письме к шефу жандармов). С другой стороны, в сборнике никак не представлена роль царя — утешителя умирающего и благодетеля его семьи; например, письмо Николая I Пушкину от 28 января 1837 года («Если бог не велит уже нам увидеться на этом свете…»), записанное А. И. Тургеневым и другими близкими Пушкину людьми, ни в одном списке не фигурирует.

Тема сборника — максимально верная история дуэли вопреки всем слухам, пересудам и «клевещущей молве».

Повторяем, что это была первая и на много десятилетий единственная работа, освещавшая дуэль и смерть Пушкина. Её публикация в Вольной печати Герцена, спустя двадцать четыре года, сама по себе являлась высокой оценкой гражданского подвига составителей — прежде всего П. А. Вяземского, а также К. К. Данзаса и, очевидно, П. И. Миллера.

Так сразу после гибели поэта начался поединок различных версий… Николай I, Михаил Павлович, Бенкендорф, Вильгельм Оранский, Анна Павловна, Мария Павловна и другие высочайшие и высокие особы формировали одну версию случившегося; друзья Пушкина, как могли, пытались приблизить толкование к реальным фактам.

Высшее же понимание происшедшей трагедии, её главных событий, истоков, принадлежит безусловно Лермонтову: его стихи как бы переработали и «переплавили» сотни разговоров, суждений, слухов, подлинных документов; переплавили — и достигли уровня откровения, всепонимания.

^_______

Прошло почти восемь лет, когда разыгрался эпизод, внешне не имеющий отношения к пушкинской истории, внутренне же с нею связанный и заставляющий вспомнить январь и февраль 1837-го.

9 ноября 1844 года шеф жандармов Алексей Фёдорович Орлов докладывал Николаю I: «Сего числа поутру в 7 часов скончался наш знаменитый баснописец Крылов, исполнив с благоговением весь долг христианина. Душеприказчиком назначил он генерал-майора Ростовцева, родных у него нет, на погребение оставил он четыреста рублей ассигнациями, сумма весьма недостаточная. Не благоугодно ли будет Вашему императорскому Величеству в ознаменование Ваших милостей к покойному приказать мне для достойного погребения сему добродетельному истинно русскому поэту выдать две или три тысячи рублей серебром, в распоряжение душеприказчика генерал-майора Ростовцева.

Граф Орлов»[828].

Алексей Орлов всего за месяц до смерти Крылова заменил умершего Бенкендорфа и сделался вторым человеком в империи. По своей должности он докладывал царю о главных политических событиях в стране, причём немалая часть подобных отчётов шла по официальным каналам — через III Отделение. Однако граф был и особо доверенным лицом, личным другом Николая: 14 декабря 1825 года генерал Орлов немало помог в подавлении восстания, за что царь его постоянно награждал, отличал и, в частности,— смягчил участь родного брата, Михаила Орлова…[829]

Записка Орлова от 9 ноября 1844 года как будто документально свидетельствует о немалой бедности, в которой оканчивал свои дни великий Крылов, однако специалисты знают, что деньги у него были.

Второй мотив записки — что Крылов заслужил особое царское внимание. Подчёркнуто (как и в официальном описании кончины Пушкина), что баснописец исполнил «с благоговением весь долг христианина», что он «добродетельный, истинно русский поэт». Кажется, зачем Орлову столько усилий? Ведь Крылов не замешан в тайных обществах; 14 декабря 1825 года он, правда, подходил к мятежному каре и даже, говорят, поздоровался за руку с несколькими бунтовщиками, однако, поздоровавшись, пошёл дальше, как будто и не заметив восстания… И разве сам царь не увеличил пенсии Крылову, не дал ему приличного чина статского советника; разве за шесть лет до его смерти, в 1838 году, не было довольно торжественно — и литераторами, и артистами, и официальными лицами — отпраздновано 50-летие литературной деятельности Ивана Андреевича (первый в русской истории литературный юбилей)?

Однако Орлов будто всё спорит с невидимым собеседником, который может нашептать царю нечто новое, и дважды именует душеприказчика генерал-майора Ростовцева — возможно, как доказательство лояльности, надёжности покойного: ведь именно Яков Ростовцев — друг многих декабристов — за два дня до восстания 14 декабря донёс о нём Николаю I и сделал после немалую карьеру! Как влиятельное лицо, он действительно мог хорошо распорядиться; да и, конечно, желал поместить своё имя рядом с одним из лучших русских имён…

Что Орлов не зря аргументировал, не зря подчёркивал заслуги Крылова — хорошо видно из той резолюции, что начертана карандашом Николая I на листке, извещавшем о кончине баснописца: «Крайне сожалею, выдай сколько нужно. Вот хорошо б было, ежели вся наша литературная дрянь исправилась и наследовала его чувствам».

Сказано сильно! Смерть Крылова оказалась вдруг поводом для раздражения против других, против «литературной дряни».

Кого же ругают? Кто сумел так сильно огорчить царя в последнее время?

Совсем недавно, в 1841-м, царь сказал о Лермонтове: «Собаке собачья смерть»; к тому же — Чаадаев объявлен сумасшедшим, западники и славянофилы подозрительны, Герцен уже побывал в двух ссылках, журналы ненадёжны…

Однако редко, разве что в случае с Лермонтовым, Николай I высказывался столь же откровенно: «вся наша литературная дрянь»…

Проходит несколько дней, и 13 ноября 1844 года Орлов пишет второе донесение: «Сейчас воротился я с выноса тела покойного Крылова, весь Совет и Сенат удостоили прах доброго человека, протоиерей Масков сказал краткое надгробное слово, весьма красноречивое и в самом лучшем духе! Студенты университета были при гробе со своими профессорами, слушали со смирением и благоговением, и всё вообще происходило с большим приличием…»

Резолюция Николая I: «Очень хорошо, ежели чистосердечно»[830].

Публичные похороны Пушкина не были допущены; Крылова — можно; но снова царь подозрителен: не верит студентам, профессорам — их «смирению, благоговению». В чём же могут они быть не чистосердечны? В любви к Крылову? Но таких мыслей ни царь, ни жандармы, конечно, не имеют: с тех пор, как в 1809 году вышла первая книга его басен (а в 1830-м — восемь томов), строчки Крылова разошлись по России, сделались пословицами… Значит, вся эта литературная и учёная «дрянь» любит Крылова, но не так, «как полагается».

Очень мало было в то время таких писателей, которые признавались «верхами» и были любимы «низами». Но власть, которой бы радоваться такому единодушию, как-то не сильно радуется; сама по себе она допускает — вдруг те, «не чистосердечные», находят в Крылове нечто упущенное даже корпусом жандармов и III Отделением? Что-то превышающее отдельные, всем известные вольности, столь любимые и постоянно цитируемые тысячами «грамотеев»:

Что если голова пуста, то голове ума не придадут места…

У сильного всегда бессильный виноват…

То идол стал болван болваном…

Ссыльный декабрист Д. И. Завалишин (и, разумеется, не он один) припомнит также комедии молодого Крылова, которые сочинялись ещё до басен и тогда же частично запрещались: «Ни один революционер не придумывал никогда злее и язвительнее сатиры на правительство. Всё и все были беспощадно осмеяны, начиная от главы государства до государственных учреждений и негласных советников».

Белинский же, один из подозреваемых в «неискренности», один из нелюбезных литераторов, заметит, что многие басни Крылова являются «маленькими комедийками».

Итак, было неясно, какого же Крылова хоронят? Официально-добродетельного или народно-насмешливого?

На похоронах Крылова — тень Пушкина, эхо 1837-го.

«Литературная дрянь» — отсюда рукой подать до разговора с Корфом (1848 г.) — где и покойному Пушкину досталось.

Поэт погиб. Но его по-прежнему любили и читали; осуждали и поучали.

Это было надёжным признаком бессмертия.