Глава IV. «Беда стране…»

…где раб и льстец

Одни приближены к престолу

Аудиенция 8 сентября 1826 года, записка «О народном воспитании», предложение превратить «Бориса Годунова» в повесть, дело об «Андрее Шенье», дело о «Гавриилиаде»…

Чуть позже поэт заметит, что его отношения с правительством «поминутно то дождь, то солнце» (XIV, 111).

В XIX столетии широко распространились две полярно отличающихся «модели» интересующих нас событий: 1) царь — «благодетель поэта», 2) царь — «обманщик, обольститель».

Первый вариант, понятно, был представлен в консервативной, официальной печати. Для его сторонников было характерно едва ли не все конфликты поэта с верховной властью «списывать» на Бенкендорфа, выгораживая царя; идеализация же особого дружелюбия Николая I к Пушкину подкреплялась односторонним истолкованием сохранившихся документов, в частности — фальсифицированной версии записок А. О. Смирновой, опубликованной в 1895 году[286].

Противоположная мысль про обман, обольщение поэта высказывалась Мицкевичем, Герценом, автором «Письма из провинции», опубликованного в «Колоколе» (Добролюбовым или Чернышёвским?).

Герцен писал о Пушкине: Николай I «своею милостью… хотел погубить его в общественном мнении, а знаком своего расположения — покорить его»[287].

Н. П. Огарёв ещё раньше, в стихах на смерть Пушкина, вот что писал о царе:

Он зло и низостно и больно

Поэта душу уязвил,

Когда коварными устами

Ему он милость подарил,

И замешал между рабами

Поэта с вольными мечтами[288].

Наконец, сам Пушкин — не о себе ли — в вариантах поэмы «Езерский»:

Прощён и милостью окован…

(V, 400)

В нашем столетии подробное, научное исследование «1826 года» принадлежало П. Е. Щёголеву, который развил версию о Пушкине обманутом, обращавшемся не к Николаю, а к некоему «поэтическому образу царя». Учёный полагал, что «настоящих взглядов царя Пушкин не знал» и что мнения Николая I о Пушкине «оставались такими же при кончине поэта, как они сложились в момент первого свидания»[289].

Пройдёт ещё несколько десятилетий, и современный исследователь заметит: «Условия „договора“ Пушкина с правительством не были ни простыми, ни лёгкими. Николай I не „обманул“ его, „умнейшего человека России“, вероятно, и не пытался обмануть. Разгром заговора был исторической неизбежностью — и Пушкин понимал это. Но историческая неизбежность — слабое утешение в духовных драмах»[290].

Мы привели лишь малую часть суждений, высказанных в течение полутора столетий. Интереснейший спор, где много ещё неясного, противоречивого…

Попробуем разобраться не торопясь. Последуем методу С. М. Бонди, который реконструировал беседу Пушкина с царём, «сопоставляя, с одной стороны, задачи, стоявшие перед Николаем I в первые месяцы его царствования, и с другой стороны, основные моменты мировоззрения Пушкина в эту эпоху и политический опыт, накопленный им к этому времени…»[291].

С осени 1826 года отношения царя, властей к поэту — это переход от милости к «головомойке» и обратно. Важно понять — здесь только тактика, лицемерие или нечто более сложное? Без сомнения, правительство «воспитывало» Пушкина, сознательно переходя от поощрения к выговору,— но исчерпана ли этим сложная тема взаимоотношения столь разных миров?

Вопрос столь же любопытный, сколько трудный; там, «наверху» — только ли обманывали или сами колебались, а порою в известном смысле были «обманываться рады»?

Тем же, кто скажет — какое в конце концов значение имели тайные помыслы Николая, наше ли дело во всём этом разбираться,— тем ответим: без подобного анализа многого не понять в помыслах, надеждах, иллюзиях, творческих планах Пушкина в один из интереснейших, важнейших моментов его биографии.