На водах Венеции

Для посланников Ивана III и Василия III Венеция была воротами в «Итальские страны», и в ходе посольств они нередко посещали город дважды — в начале и в конце путешествия. В предместьях Венеции их встречал «соленый ветер, крикливые белые чайки, купы черных водорослей, разбросанные по песчаным косам». Стены и башни города «вставали, казалось, из самых морских глубин, ибо ни ум, ни глаз не могли постичь, сколь мелка огромная лагуна, подернутая светящейся зыбью…».^{500}

Магическое очарование Венеции неподвластно времени. Вероятно, русские посланники испытывали чувства, близкие тем, что выразил П. П. Муратов в начале XX столетия: «Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами (водами забвения. — Т. М.)…»^{501} Русские — нередко с помощью греческих проводников — оказывались в новом мире, где предстояло на время забыть некоторые привычки и существенно расширить кругозор.

Венеция — особое место для греков. Торговые связи Венеции и Византии на протяжении веков способствовали взаимному обогащению культур. Памятники венецианского Средневековья исполнены византийскими образами и художественными приемами. Дворцы и храмы города — «молчаливые свидетели и хранители единственного во всем мире художественного наследия и городского ландшафта, напоминание о том древнем Константинополе, который по прихоти истории передал Венеции эстафету великолепия, богатства и дивной красоты».^{502}

Впрочем, связи Ромейской державы и Светлейшей республики отличал драматизм. По существу, их политические отношения представляли собой череду конфликтов, следы которых несложно отыскать в венецианском искусстве. Например, верхние части Пала д’Оро («золотого алтаря») главной венецианской базилики Сан-Марко изготовлены из эмалевых пластин, похищенных крестоносцами после того, как они в 1204 году в ходе Четвертого крестового похода захватили Константинополь.

Несмотря на прошлые обиды, именно Венеция стала «центром притяжения» для греков после 1453 года. Здесь возникла большая греческая диаспора. Но город не мог принять всех. Через земли Светлейшей республики многие византийцы перебирались дальше: в Рим, Милан, Неаполь, Париж и даже Лондон.^{503} Греки умели помнить добро. Именно гостеприимной Венеции подарил свою библиотеку кардинал Виссарион…

Оказываясь в Венеции, московские греки находили теплый прием у соотечественников. Иногда они останавливались при церкви Святого Георгия (San Giorgio dei Greci), как это было, например, в 1488 году, когда из Москвы прибыли Дмитрий и Мануил Ралевы.^{504} Древняя церковь, на месте которой ныне стоит храм второй половины XVI века, стала оплотом греческой общины. Московские греки наверняка возносили здесь молитвы о том, чтобы Господь помог им устроить свою судьбу под новыми небесами.

Посещая город, московские византийцы преклоняли колени и у алтаря покровителя города — евангелиста Марка. Венеция хранит его мощи с 820 года, когда купцы Буоно и Рустико вывезли их из захваченной арабами Александрии. Рассказывали, что сундук с мощами был спрятан под свиными тушами, чтобы арабские досмотрщики на границе не смогли обнаружить реликвию. Первый собор Святого Марка был заложен в день прибытия в город его мощей, однако храм простоял недолго. Нынешняя базилика относится к XI столетию.

Русские посланники последней четверти XV века дивились величию собора и, надо думать, тоже прикладывались к мощам святого Марка, широко почитаемого на Руси. Ко дню памяти этого святого (25 апреля) в 1217 году князь Константин Всеволодович приурочил закладку одного из самых значительных храмов Северо-Восточной Руси — Успенского собора в Ростове Великом.

«А там (видел. — Т. М.) церковь в Венеции святаго Марка велми чудну и хорошу, да и ворота венециискии деланы… велми хитры и хороши»,^{505} — рассказывал в 1475 году в Москве Семен Толбузин — русский посланник Ивана III к дожу. Благочестивый посол обратил внимание и на другие христианские святыни в городе: «…святая деи Екатерина лежит у них, не вем, та ли мученица или ни, толи святаа».^{506} Толбузин мог привезти в Москву какие-то святыни, связанные с этими праведниками.

Русский летописец Родион Кожух записал рассказы Семена Толбузина. Эти рассказы можно считать первым сравнительно подробным описанием Венеции, принадлежащим русскому человеку (старше лишь строки из «Хождения на Флорентийский собор» начала 1440-х годов). Толбузин описал процедуру избрания дожа и поведал о том, как город из небольшого приморского поселения превратился в один из крупнейших центров Европы: «а место деи то, коли сказывают у них старожилци и книжники, исперва невелико бывало, да много деи в море каменем приделали хитроки, где Венеция град стоит».

Семен Толбузин запомнил и чудесную легенду о городе: «Глаголют же каменей у них 12 самоцветных, а говорят деи, что корабль со человеком занес к ним ветръ, ини деи пытали у его, что есть, и онъ деи не сказали им, ини деи хитростию уведали у него да ум отняли волшебною хитростию, да взяли у него».

Рассказ этот вызывает много вопросов. Ничего похожего на него не встречается ни в одной из фундаментальных работ по культуре средневековой Венеции. Но в приведенном отрывке присутствуют сразу несколько распространенных в европейской культуре сюжетов. Здесь и образ терпящего бедствие, но чудом уцелевшего корабля, и 12 волшебных камней, которые ассоциируются с наперсником ветхозаветного праотца Аарона (Исх. 28: 15–21), и сюжет о лишении волшебным образом человека памяти…

Бог весть какие еще древние тайны скрывают замшелые дворы, просоленные старые сваи и мутные каналы Венеции. Чудеса здесь соседствуют с реальностью и переплетаются с ней самым загадочным образом. Осенью и особенно зимой — в то время, когда обычно русские посланники оказывались в городе, — Венеция может удивить пронизывающим холодом. Acqua alta («высокая вода») заливает набережные и площади. Густой туман — nebbia — внезапно опускается на лавки, таверны и «огромные резные сундуки темных палаццо, полные непостижимых сокровищ».^{507} И также внезапно путешественник, преодолевая почти осязаемое сопротивление сырого воздуха, оказывается перед лицом удивительных зрелищ.

Любуясь резными окнами и галереями Ка’ д’Оро — «Золотого дома» Марино Контарини, сегодняшний путешественник пытается вживую представить себе золотые пластины и ультрамариновые вставки, которыми был украшен фасад здания. Русские в XV столетии могли видеть это чудо. Учитывая извечный дефицит золота в Московской Руси, можно только догадываться о том, сколь сильные эмоции испытывали посланники «государя всея Руси», глядя на Ка’д’Оро и вообще на обилие драгоценностей, собранных в городе. Выросшие в темных бревенчатых избах, московские бородачи вполне могли испытать в Венеции культурный шок от «переизбытка красоты».^{508}

Даже видавший виды французский посол в Венеции Филипп де Коммин, посетивший город в конце XV века, восхищался им: «Здания… высоки и величественны, все из резного камня. Старые дома сплошь окрашены, остальные же, те, что построены за последние сто лет, имеют фасады из мрамора, доставленного из Истрии, за сотни миль отсюда, и украшены множеством огромных вставок из порфира и серпентина… Это самый великолепный город из всех, что мне удалось повидать».^{509}

Многие замечают, что Венеция «до сих пор обладает странной властью над человеческим воображением».^{510} Вероятно, соприкоснувшись с венецианской повседневностью, посланники великого князя испытывали восторг… Людей той эпохи пленяли «блеск золота и серебра, многоцветие статуй и живописи на стенах церквей и богатых жилищ, магия витражей…».^{511}

Иван III не бывал в Венеции, но, конечно, много слышал о красоте и богатстве Запада и от Софьи, и от прибывших с ней греков. Эти рассказы рождали в великом князе сложное чувство, в котором преобладали восхищение, зависть и презрение. Ему хотелось приобщиться к венецианской роскоши, показав, что он — могущественный государь! — легко может ее себе позволить.

«Дневники» Марино Санудо содержат сведения о том, что зимой 1499 года посланники Ивана III — грек Дмитрий Ралев и его русский спутник Митрофан Карачаров — договорились о покупке для Ивана III шейного украшения — collare, выполненного из золота и инкрустированного драгоценными камнями. Сумма, которую запросили венецианцы, была огромной — 36 тысяч (!) золотых дукатов. Всю сумму «наличными» русские заплатить не могли, и значительная часть средств была отдана пушниной, причем как той, что посланники привезли с собой, так и той, что должна была быть доставлена в Венецию в течение года.^{512} Некоторые особенности этой удивительной истории будут рассмотрены в последней главе в связи с политическим кризисом конца XV века. Пока же вернемся к рассказу о московских посланниках.

Проводниками в сказочную Венецию для русских были греки из свиты Софьи. Именно они объясняли своим московским «коллегам» особенности итальянской жизни: они вместе проплывали на лодках мимо рыбного рынка, наполненного «морскими чудищами» вроде омаров и осьминогов, вместе заходили в стеклодувные мастерские на острове Мурано и любовались изменчивой прелестью вечерней Адриатики.

Представить себе «вживую» посланников Ивана III в Венеции — задача не из простых. Но, любуясь гладью лагуны, можно ощутить, что вода, на которой стоит сегодняшний город, — «это та же вода, что несла крестоносцев, купцов, мощи святого Марка, турок, всевозможные грузы… и самое главное, отражала тех, кто когда-либо жил… и бывал в этом городе, всех, кто шел посуху и вброд по его улицам…».^{513} Венецианская вода хранит воспоминания и о московских гостях дожа XV века, о их меховых шубах, высоких шапках и окладистых бородах, о их словах, страхах и надеждах. В эту воду канула их усталость после нескольких месяцев дороги из Москвы в Италию, в этой воде отражалась радость их дипломатических успехов.

Но суть Венеции не только в воде. И степень «романтического» восприятия Венеции русскими XV века не стоит преувеличивать. Вероятно, посланники Ивана III находились в некотором напряжении: им необходимо было решать важные государственные задачи в непривычной обстановке и по неизвестным правилам. Книга Карло Барбьери «Руководство для путешественников по Италии»,^{514} снабженная многочисленными картами и содержащая сведения о ценах, маршрутах и прочую «путевую информацию», вышла в Болонье только в 1775 году. Для русских отсутствие подобного руководства на первых порах делало греков незаменимыми помощниками.

Сама Софья Палеолог, по-видимому, также никогда не бывала в Венеции. В 1465 году она с братьями ехала с Корфу в Рим через Анкону,^{515} а о ее проезде через Венецию по пути на Русь в 1472 году данных нет. Но образ Венеции для Софьи был значим. В Венеции о Софье также знали. Венецианский дипломат Амброджо Контарини, посетивший Москву в 1476 году, подчеркнул в своих записках, что Софья — дочь деспота Фомы Палеолога.^{516} По его словам, Софья «настоятельно просила передать ее приветствие светлейшей синьории».^{517} За этой фразой скрывается не просто форма вежливости. В сознании великой княгини Венеция была городом, приютившим многих ее соотечественников, а венецианцы видели в Софье силу, способную вдохновить Ивана III на антиосманскую борьбу.

В последней четверти XV века в Светлейшей республике было распространено мнение о том, что Иван III хочет начать войну с турками. Сенатор Доменико Малипьеро с уверенностью писал в середине 1470-х годов: «Предполагается, что этот король (Иван III. — Т. М.) в скором времени направится на борьбу с турками, потому что он — зять деспота Фомы Палеолога…»^{518} Последние слова примечательны: они обнаруживают прямую связь образа Софьи с образом ее отца, который воспринимался как символ противостояния туркам.

Миф о том, что русский правитель готовился воевать с османами и что именно Софья была тем человеком, который побуждал его к этому, оказался настолько живуч в Италии, что вошел даже в новейшую историографию.^{519} Объяснить его можно тем, что и в Риме, и в Венеции обосновалось множество греков, знакомых с идеями их главного заступника в Италии — кардинала Виссариона, последние десятилетия своей жизни посвятившего организации крестового похода против султана. Брак Софьи с московским князем стал одним из важнейших дел кардинала. И сколько-нибудь просвещенные греки, для которых Виссарион был значимой фигурой (а таких было немало), ухватились за идею привлечения Ивана III к антитурецкой борьбе как за спасительную соломинку. Их вдохновляла надежда на то, что наступление на султана будет начато и они вновь вдохнут свежий босфорский воздух и вознесут благодарственные молитвы в храме Святой Софии. Греки, а вслед за ними и венецианцы «всегда… вычитывали больше из писем великих князей, чем в них содержалось».^{520}

Но обстоятельства жизни Софьи красноречиво свидетельствуют о том, что венецианцы переоценивали возможности великой княгини. Незадолго до отъезда Семена Толбузина в Венецию Софья родила дочь Елену, и большая часть ее времени и сил отводилась теперь ребенку. Более того, через два месяца после возвращения московского посольства Софья родила еще одну дочь — Феодосию и еще глубже погрузилась в хлопоты материнства. В 1476 году у нее родилась еще одна дочь — Елена, в 1479 году — сын Василий, затем — Юрий, Дмитрий, Евдокия, Елена, Феодосия, Семен, Борис и Андрей… Великой княгине было явно не до антиосманской борьбы.

И всё же надежды итальянских греков на Ивана III отразились в деятельности их московских соотечественников. Эти настроения объясняют верную службу греков из окружения Софьи великому князю ничуть не в меньшей степени, чем их желание устроить свою жизнь и сделать карьеру.