Переезд из Европы в Россию

В Москве Софье нужно было ко многому привыкнуть. Она поселилась со своим супругом в его дворце, стоявшем посреди обветшавшей белокаменной крепости, возведенной в 1360-е годы. Ее новое жилище разительно отличалось от ренессансных дворцов, в которых она привыкла бывать в Риме. Деревянный дворец, выстроенный из отменных, но уже старых бревен, украшала искусная резьба по дереву. Жилые покои к приезду Софьи были, без сомнения, поновлены,^{393} но Софья, скорее всего, чувствовала себя в них неуютно. Жаркие печи топились щедро. Духота удивительным образом уживалась с холодными сквозняками. Во дворце было тесно и сумрачно. Свет едва проходил через узкие слюдяные окошки. Повсюду сновали мыши, а из чуланов тянуло сыростью. По ночам Софья долго не могла заснуть, вслушиваясь в непонятные шорохи, доносившиеся из подвалов, и в почти осязаемый треск сугробов за окном. И лишь громкий храп спавших в сенях слуг прогонял непонятную тревогу русской ночи.

Не меньше нового жилища Софью угнетали и привычки ее русского окружения. Софья стеснялась грубых манер русских в сравнении с обхождением ее греческой свиты. Венецианец Амброджо Контарини, приехавший в Москву в 1476 году, был потрясен некоторыми «варварскими» и даже «звериными» в его понимании привычками русских.^{394} Это проявлялось не только в официальном общении на приемах, но и в мелочах быта. Например, к 1460-м годам в Италии за столом уже начинали использовать вилки, тогда как на Руси знали только ложки; в Италии уже начали распространяться индивидуальные столовые приборы и посуда,^{395} тогда как в Москве на будничных трапезах все черпали из одного горшка.

В Москве Софье пришлось изменить многие свои привычки. Уезжая из Италии, она не подозревала, что в последний раз ест блюда, щедро приправленные оливковым маслом и розмарином. Конечно, стол «государя всея Руси» существенно отличался от стола простых горожан и тем более крестьян. Он был и более сытен, и более разнообразен. Наваристые щи с белыми грибами, речная рыба во всех видах, разнообразные пироги, пирожки, кулебяки и расстегаи, вкуснейшие каши из печи, куры, запеченная куском говядина или баранина, соленые грузди и огурцы, квашеная капуста, сытный овсяный кисель — всё это было ново и необычно для Софьи. Русская кухня вкусна, но грубовата даже в сравнении с не слишком утонченной римской. Хочется надеяться, что московские блюда со временем пришлись Софье по душе. Однако зимой и весной даже на столе великого князя не было свежей зелени, к которой Софья с детства привыкла. Амброджо Контарини, проведший в Москве осень и зиму 1476 года, и вовсе решил, что «в этих местах… нет также никаких плодов, бывают лишь огурцы, лесные орехи, дикие яблоки».^{396} И уж конечно, на столе Ивана III не было знакомых итальянским нобилям экзотических блюд — таких, как жареные павлины в соусе с фисташками или жаркое из газели.^{397} В России было не развито и виноделие, что дало повод тому же Контарини затосковать по привычным ароматам. Софья, надо думать, вместо вина за трапезой стала пригублять хмельной медовый напиток, который впервые попробовала на подъезде ко Пскову.

Дивилась Софья и одеяниям жителей Москвы. Наступали холода, а потому даже простые горожане облачались в шубы. Одеяния московской знати, отделанные роскошным мехом песца, горностая и соболя, должно быть, восхищали супругу великого князя. Да и сама она стала носить изысканные меховые обновы. Ежегодно на замерзшей Москве-реке на Святки проходила ярмарка, где, помимо прочего, продавали «мягкую рухлядь». Огромные возы пышных беличьих и лисьих хвостов, куниц и норок, бобров и рысей удивляли молодую княгиню: в Европе одежда, подбитая мехом, считалась большой роскошью.

Вообще, в Москве Софье пришлось сменить гардероб, хотя ее русские платья шились из итальянских тканей, которые «фряжские» купцы уже несколько веков привозили в Москву. Открытые и приталенные западные платья, к ношению которых Софью приучили в Риме, были не только непригодны для зимней стужи, но и не соответствовали представлениям русских о благочестии. Великая княгиня теперь облачалась в прямые сарафаны, поверх которых накидывалась подволока (своего рода плащ). На людях Софья должна была появляться только с покрытой головой, причем на головной убор требовалось накинуть еще и покрывало — накапку. Пожалуй, примирить Софью с такой церемонностью могло лишь то, что ее московские одежды оказались гораздо богаче римских. Ее сорочки и верхние платья были искусно расшиты крупным гурмыжским (привезенным из иранского Ормуза) жемчугом. Она носила рясны (подвески к головному убору) и аграфы (украшения головного убора в виде дужек с тремя бусинами) тонкой работы, а на ее монистах (шейных украшениях) и перстнях переливались бесчисленные лалы (рубины), яхонты и изумруды…

К русскому климату Софья привыкала с трудом. Собственно, различия русского и итало-греческого быта в большой степени объясняются и разным климатом. Если в Италии обыкновенно прячутся от солнца, закрывая глухими ставнями большие окна, то на Руси теплые солнечные лучи всегда были подарком людям, уставшим от зимней мглы. Чтобы холод не проникал в жарко натопленные помещения, русские делали совсем небольшие оконные проемы, похожие на бойницы. Можно сказать, что если южные окна были «слепы» от обилия солнца, то русские — от его недостатка. Кушанья русской кухни традиционно направлены преимущественно на согревание организма, а итальянские и греческие — на его охлаждение.

Даже понятие «весенняя свежесть» в Москве и Риме понималось по-разному. С конца марта в Риме начинают цвести апельсиновые деревья, и в городских двориках и садах стоит их благородный аромат. «Что за воздух! Удивительная весна! Гляжу — не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим»,^{398} — восхищался теплой итальянской весной Н. В. Гоголь. В Москве же в это время обыкновенно только сходит снег, обнажая голую землю, над которой свистит холодный ветер. «Март-марток — надевай двое порток», — гласит русская пословица. Словом, переезд с юга на север давался в ту пору тяжело.

Для Софьи было странным и то, что в этой мрачноватой, но, казалось, богатой стране почти не было драгоценных металлов. Особенно мало было золота. Конечно, имелись и серебряные, и золотые оклады на иконах, из драгоценных металлов изготавливалась церковная утварь, были изысканные украшения, в том числе подаренные русским князьям византийскими патриархами и императорами. Но русские золотые чеканились «по случаю», как награды, и не имели хождения в качестве средства оплаты. Использовали преимущественно серебряные монеты, а порой и просто слитки.

Софья должна была привыкнуть не только к особенностям русского быта. В Москве она оказалась в самой гуще событий. В стране происходили серьезные политические изменения. Супруг Софьи, в отличие от значительной части правителей ренессансной Европы, проводил время не в кругу ученых мужей, а в военных походах и размышлениях о них. Своим поведением он словно предвосхищал советы Макиавелли о том, что «государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого».^{399}

Конец 1460-х и первая половина 1470-х годов были для Руси временем важных военных предприятий. Именно к этому периоду относятся первые попытки продвижения русских на восток, проявившиеся в походе на Казань 1467 года. Тогда же складываются предпосылки для конфликтов с ханом Большой Орды Ахматом. На это время приходится и начало присоединения к Москве Новгорода (1471–1478). Софья попала в атмосферу придворных интриг, которые плели представители наиболее древних и сановитых боярских родов, чтобы получить выгодные назначения на службу. Постепенно менялось представление о характере и пределах власти великого князя. Созидая единое Русское государство, Иван III беспокоился о том, что его братья могут восстать против него, и стремился или подчинить их себе, или просто уничтожить. Софья не без удивления обнаружила, что в хмурой стране снегов, лесов и болот бушуют нешуточные страсти…

Русь медленно и неотвратимо затягивала гречанку. По приезде в Москву она — видимо, без внутренней борьбы — отвергла униатские обычаи и приняла православные традиции. Рим с его папами и кардиналами уходил в прошлое. Уже по пути в Москву, во Пскове она спорила с «лягатосом Антонием», когда тот отказался прикладываться к православным иконам. Согласно Псковской летописи, «лягатос», «не имея же поклонениа къ святым иконам, и креста на собе рукою не прекрестяся, и в дому Святей Троици толко знаменася кь Пречистеи, и то по велению царевне».^{400} Наставления о верности унии кардинала Виссариона пошли прахом. По всей видимости, его требования об уважительном отношении и безоговорочном подчинении «латинской» церкви унижали и расстраивали Софью, которой Виссарион не уставал напоминать, что она «сирота, изгнанница и нищая». К тому же трудное детство, вероятно, научило ее приспосабливаться к разным жизненным обстоятельствам. Она стремилась — насколько возможно — встроиться в новый для нее русский мир, пытаясь разгадать его секреты. Собрав все свои жизненные силы, весь наследственный опыт своих хитроумных предков, она совершила чудесное превращение из византийской бесприданницы в московскую княгиню.

Придет час — и Россия дорого заплатит за такие чудеса. Плодом прививки византийского ростка к русскому дереву станет не только приобщение нашей страны к миру Ренессанса, но и появление на свет жестокого царя Ивана IV. Евразиец Г. В. Вернадский категорично заметил об этом: «Основное влияние Софьи на ход русской истории определилось тем, что она дала жизнь человеку, который стал отцом Ивана Грозного».^{401}