Кто спасет Византию?

Ситуацию в Морее после 1453 года можно охарактеризовать как политический хаос и самую настоящую анархию.^{100} По некоторым сведениям, уже летом 1453 года Фома и Димитрий Палеологи хотели бежать в Италию, «и только обещание Мехмеда II сохранить им владения заставило их остаться».^{101} Тем не менее по договору с султаном 1454 года братья должны были ежегодно выплачивать ему дань в 12 тысяч золотых.

Димитрий все больше проявлял себя как союзник султана. В своей борьбе против Фомы он неоднократно использовал турецкие отряды. И если до падения Константинополя он предполагал выдать свою дочь Елену за одного из племянников неаполитанского короля Альфонса Арагонского, то после 1453 года отдал дочь в гарем султана. В 1459 году султан пожаловал Димитрию некоторые земли, в том числе острова Имврос, Лемнос и Самофракию.

С островом Имврос связано имя Михаила Критовула — знатного ученого грека, превозносившего султана и его победы. После падения столицы Критовул понял, что единственным способом сохранить жизни и владения островитян было сдаться на милость победителя. Он предложил отправить к султану посольство с богатыми дарами… Эта позиция была близка Димитрию.

Позиция Фомы была противоположной. Он искал пути противостояния туркам и стремился к союзу с латинским Западом. В надежде на помощь государей Европы в 1454 и 1459 годах Фома отправлял посольства в Рим.^{102} Особенно примечательно второе посольство. Представители Фомы должны были присутствовать на соборе католических иерархов в Мантуе, где папой Пием II и кардиналом Виссарионом был оглашен призыв организовать масштабный крестовый поход против османов.

Виссарион живописал ужасы, творимые турками в Константинополе: «…град Константинов… был ими взят, разорен, разрушен, от всяческого украшения жестоко и подло разграблен, а жители его умерщвлены или порабощены, опозорены жены, пленены девы, монахини осквернены, юноши истреблены свирепо… храмы… все гнусно разорены турецкой сворой… образа, что украшали стены, опозорены где прахом, а где и грязью… Священными одеждами, коими покрываются святые тайны… покрывали коней и псов…»^{103} «Что же мы медлим? Для чего откладываем восстать на этакого человека (султана. — Т. М.), а вернее сказать, затравить зверя этого?» — вопрошал кардинал. Он употребил все свое ораторское искусство для того, чтобы убедить слушателей в том, что надо «начать только ему (султану. — Т. М.) сопротивляться, и он побежден… А потому отложим небрежение и терпимость эту, воспрянем духом, взыдем с христианскою силою на супостатов и с Божьей помощью во брани сокрушим вражье племя…».^{104}

Несмотря на длинные и проникновенные речи, призывы Пия II и Виссариона не были услышаны. О том, насколько мало они интересовали других христианских государей Италии, может свидетельствовать высказывание миланского герцога Франческо Сфорца, который, прибыв в Мантую, поразил всех присутствующих своими драгоценными одеждами. Он заявлял, что поход против турок несвоевременен и невозможен.

С течением времени всё больше людей склонялось к этой мысли. Так, о невозможности крестового похода писал греческий интеллектуал Георгий Трапезундский. Он воспринимал трагедию 1453 года эсхатологически: «для него падение Константинополя означало, что до конца света осталось несколько сотен лет и крестовый поход ничего бы не изменил, так как история мира приблизилась к своему концу».^{105} Идеи Георгия Трапезундского были во многом созвучны воззрениям византийского историка Дуки: «Мы достигли конца времен, видели страшную, чудовищную грозу, разразившуюся над нашими головами…»^{106} Дука воспринимал события 1453 года провиденциально: он был убежден, что трагедия 1453 года — Божья кара за грехи византийцев. Дука уподобил захват Константинополя покорению Иерусалима византийским царем Навуходоносором — этим именем Дука не раз называет Мехмеда II.^{107}

Пий II знал о подобных настроениях, но сам, кажется, не разделял их. В 1461 году он написал довольно оригинальное произведение, по форме представлявшее собой письмо султану Мехмеду II Фатиху. Папа «убеждал правителя турок принять христианскую веру, сложить оружие и стать христианским правителем». Этот текст был опубликован на Западе, «что породило появление множества поддельных писем, якобы написанных от имени Пия и Мехмеда, вступивших друге другом в переписку».^{108}

Несмотря на утопичность идеи крестового похода, декларация, оглашенная в Мантуе, стала ключевым звеном в римском «плане по спасению Византии», о котором сегодня нередко говорят ученые. Единственным же наследником византийского престола к 1459 году остался Фома Палеолог. Самый младший из братьев последнего императора, Фома постепенно становился для оставшихся в живых греков символом надежд на возрождение византийской государственности.

* * *

В то самое время, когда в Мантуе шли разговоры о крестовом походе, живописец Беноццо Гоццоли работал во Флоренции. По заказу Козимо Медичи Старшего он создавал в капелле при его дворце фреску «Шествие волхвов». По последним наблюдениям, на ней в образах волхвов можно видеть не только трех руководителей греческой миссии на Ферраро-Флорентийском соборе, но и Фому Палеолога, также ездившего на собор. Беноццо изобразил деспота на западной стене капеллы. Отец Софьи запечатлен в образе молодого аристократа на коне, ведущего двух гепардов. Гепарды были любимыми животными, которых использовали для охоты знатные византийцы. Однако в данном случае гепарды олицетворяли борьбу христиан против османов: гепарды «были аллегорией устойчивости Палеологов в отношении турок».^{109} Фома — единственный из всех ключевых персонажей на фреске — смотрит прямо на зрителя, будто призывая его идти следом за ним. Деспот Мореи у Беноццо предстает в почти ангельском образе, со светлыми волосами и голубыми глазами. Его миссия по спасению и возрождению Византии светла и справедлива, поэтому он изображен совсем невоинственным. Этот образ восходит к архетипическому образу непорочного отрока, спасающего свой народ от захватчиков.

Изображение Фомы Палеолога на фреске Беноццо — не единственный образ деспота, встречающийся на шедеврах итальянского Возрождения. Еще одно изображение Фомы, созданное несколькими годами ранее, можно видеть на знаменитой картине Пьеро делла Франческа «Бичевание Христа», написанной на рубеже 1440–1450-х годов. По наблюдениям экспертов, Фома на ней представлен в образе одетого в пурпурные одежды светловолосого юноши, с тревогой и надеждой смотрящего вдаль, который помещен в правой части картины.^{110} Любопытно, что Пьеро делла Франческа не видел Фому Палеолога, когда работал над своим шедевром, а потому изобразил его, наделяя теми чертами, которыми наделяли его современники. Фома был олицетворением надежды на победу в борьбе с турецкой угрозой. Поэтому мастер изобразил Фому с помощью тех же художественных средств, которыми он писал ангелов, святых и пророков. Справа от Фомы Палеолога, по всей видимости, в образе знатного итальянца представлен герцог Феррары Никколо III д’Эсте, а слева — в образе восточного путника — кардинал Виссарион. Левая часть картины представляет собой аллегорию гибели Византийской империи. Сам Спаситель олицетворяет погибающую от рук турок (мучителей Христа) Византию, а Понтий Пилат представлен в образе императора Иоанна VIII Палеолога.^{111}

В поисках средств противостоять туркам приближенные Фомы Палеолога могли добираться весьма далеко. Так, по данным рижской городской книги, в 1456 году в городе «попрошайничал» (sic!) некий «Эммануил Грек», и ему были выданы деньги «ради Бога и городской чести». В 1457 году в Риге «попрошайничал» и получил средства по тем же причинам и грек Петр Рали.^{112}

Греки просили деньги у Ливонского ордена и позднее. Известно о том, что рижский магистрат выделял средства «греческому аббату господину Антонию» в 1463 году, «Константину, рыцарю из Константинополя, который был взят в плен турками», в 1467 или 1468 году, «греку господину Фоме Филатилису» в 1470 или 1471 году.^{113} Рига была основана в 1201 году как оплот крестоносного воинства, и надо полагать, что Фома Палеолог (а позже, по-видимому, его сын Андрей) надеялся на его силы, отправляя туда просителей.

После того как султан в 1457 году захватил Коринф — «голову тела Мореи»,^{114} Фома решил обратиться за помощью к своему вчерашнему противнику — Венеции. Жители подчиненных Фоме Патр в 1458 году скрывались от угрозы турецких набегов в Короне и Модоне.^{115} Венецианцы, славившиеся своей беспринципностью в вопросах политики, «предложили Фоме… весьма непрочный приют, не более чем на одиннадцать дней, так как иначе это не могло согласоваться с мирным договором между Венецией и Турцией. Вместе с тем венецианцы не переставали требовать у своего предполагаемого гостя возмещения убытков, нанесенных жителям дистриктов Модона и Корона».^{116} Такая позиция Светлейшей республики означала, что деспот не мог всерьез рассчитывать на ее помощь.

Морея была покорена османами в 1460 году. Приближение турецкой конницы вынудило Фому бежать. Вместе со своей семьей и двором («со всем домом»)^{117} он 28 июля 1460 года прибыл на остров Корфу, находившийся в руках венецианцев. Там располагалось некое «имение» его супруги. К этому решению Фому, видимо, подтолкнула и начавшаяся на Пелопоннесе чума.

Источники дают возможность представить маршрут Фомы Палеолога и его свиты. Через венецианский Модон они добрались на корабле до Порто-Лонго и оттуда вышли к Патрам. Из Патр они направились к албанским берегам и острову Санта-Маура, откуда было совсем близко до Корфу.

* * *

К 1460 году Софье Палеолог было около десяти лет. Она никогда не видела Константинополь. Ее раннее детство пришлось на тяжелейшее время, когда у ее родственников была единственная цель: не погибнуть от турецкого кинжала. Софья провела первые годы своей жизни в обстановке рыданий и лишений.

Ее собственные детские впечатления восстановить по источникам невозможно. Кто знает, быть может, она порой убегала от страшных разговоров взрослых в цветущие сады,

…где звенит в прохладе ветвей сребристых

Гулкий ключ, где розы нависли сенью

И с дрожащих листьев струится сонно

Томная дрема.

Там на луговине цветущей — стадо.

Веет ароматами трав весенних,

Сладостным дыханьем аниса, льется

Вздох медуницы…^{118}

Вероятно, настроение этой древнегреческой песни было созвучно чувствам, которое испытывала Софья в такие минуты. Но даже в детстве наслаждение чудесами мира Божьего не может длиться бесконечно. Возвращаясь из сада, окруженная толпой нянек, Софья вновь оказывалась в доме, где говорили только о проклятых турках и способах если не противостоять им, то хотя бы сохранить себе жизнь и свободу.

К 1460 году у семьи Софьи остался, по сути, только титул. Можно ли после этого думать, что она помнила блеск византийского двора и потому «принесла» его в Москву? Едва ли. Софья не могла не только его помнить, но даже и видеть в младенчестве. Она видела только его гибель. У ее отца осталась лишь память о былой мощи Византии. И это была не только его память. Это была память многих предыдущих поколений.

Другое дело, что в сознании Софьи вполне мог родиться миф о могущественной когда-то стране, захваченной турками. Если она и привезла в Москву какие-то византийские впечатления, то это был этот миф.

Миф о великой Византии, покоренной османами, оказался на редкость живуч. «Миф — это не выдумка, как легкомысленно может кто-то подумать. Миф (назовем для благозвучия легендой) — это форма восприятия явления, наше активное отношение к нему. Легенды возникают вокруг вещей масштабных. Они лишь подчеркивают их размер».^{119}

Как затонувшая в океане легендарная Атлантида, исчезнувшая во времени Византия породила множество легенд. Для православных людей Византия является непревзойденным источником мудрости и святости. На другом полюсе — «рационалисты» и вольные или невольные последователи Вольтера. Фернейский философ считал Византию гнилым государством, в котором погрязшие в роскоши и интригах аристократы вечно враждовали между собой. Казалось бы, можно только удивиться тому, что, будучи столь «гнилой» конструкцией, Византия просуществовала более тысячи лет!

Какой же была настоящая Византия? Безусловно, Ромейская держава была выдающимся явлением в истории Старого Света. Последнее печальное столетие в ее истории не должно заслонить грандиозное значение византийского мира в судьбах Европы. В середине XX века Г. А. Острогорский писал об этом: «Христианская религия в ее специфической греческой форме как воплощение византийского духа и одновременно альтернатива римскому католицизму осталась для греков, а также для южных и восточных славян наиболее заветной святыней… Византия культурно оплодотворила и Запад. Византийское государство стало сосудом, в котором культура греко-римской античности продолжала жить на протяжении столетий. Именно поэтому Византия была дающей, а Запад — берущей стороной. В эпоху Ренессанса… западный мир нашел в Византии источник, из которого текли культурные сокровища античности. Византия сохранила античное наследие и тем самым исполнила всемирно-историческую миссию. Она сохранила от гибели римское право, греческую поэзию, философию и науку, чтобы затем передать это великое наследство дозревшему до его принятия европейскому человечеству».^{120}