На что может прогневаться русский князь?

Свадьба великого князя вызвала большое оживление и даже напряжение в русском обществе, и не только в связи с вопросом о венчании великого князя с «римлянкой». Приезд необычных южных гостей всколыхнул не одних аристократов, но и книжников — русских интеллектуалов того времени. «Лягатос Антоний» был вызван на богословский спор «о вере», инициированный, по-видимому, митрополитом Филиппом. Главным оппонентом папского посла был «книжник Никита попович». В ходе их религиозных прений представитель папы римского был посрамлен. По свидетельству русского летописца, он не смог ничего возразить на поводы православных богословов, сказав лишь: «Нет книгъ со мною».^{381}

Между тем над головой главного устроителя этого брака — Ивана Фрязина — разразилась гроза. На ловкого итальянца была наложена опала. Иван III узнал о том, что, будучи в Риме, Иван не только утаил от папы, что перешел в Москве в православную веру, но и соблюдал в Вечном городе католические обряды («что бы учинити честь папе… и все творил тамо, яко же и они творятъ»).^{382} Вероятно, это намек на то, что он в соответствии с римским церемониалом целовал папскую туфлю. Для православных этот обычай считался особенно унизительным. Впрочем, нельзя точно сказать, делал ли он это.^{383} Конечно, Иван III не был столь консервативен в вопросах веры, как митрополит Филипп, однако, позиционируя себя как однозначного поборника православия, он такого поведения послу простить никак не мог. В те времена говорили: «Всяк посланник государя своего лице образ носит»,^{384} то есть воплощает в себе пославшего его правителя.

Была и другая причина недовольства великого князя своим слишком предприимчивым «денежником». Ивану III стало известно, что в это время в Москве находился и жил у Ивана Фрязина направлявшийся в Орду из Венеции посланник Светлейшей республики Иван Тривизан. Целью миссии Тривизана было склонить врага Ивана III — ордынского хана Ахмата к союзу с Венецией в борьбе против турок, угрожавших Европе. Венецианцы не посчитали необходимым общение их посланника с Иваном III, а потому венецианский сенат постановил, что Тривизан должен прибыть в Москву не как официальный посол Венеции, а как частное лицо. Он был послан специально к Ивану Фрязину. Именно так ситуация представлена в венецианских документах. И Иван Фрязин, и Иван Тривизан названы в них «сенатскими секретарями».^{385}

Первый правитель независимой Руси, Иван III был необычайно чуток к вопросам престижа своего государства и своего личного авторитета. Московский князь был оскорблен тем, что посланник другого государства, проезжая по московским землям, не счел нужным представиться ему, а потому бросил Ивана Тривизана в темницу, задумав казнить его.^{386} Когда об этом узнали в Венеции, в Москву срочно было направлено послание, в котором венецианцы пытались всячески оправдать своего представителя. В грамоте подчеркивалось, что «если он (Тривизан. — Т. М.) вел себя не совсем благоразумно или доверительно с вашим высочеством (Иваном III. — Т. М.), то не следует подозревать здесь какое-либо злое намерение, но скорее объяснить это недостаточным опытом или какой-то другой — возможно, необходимой — причиной, смысл которой нам неизвестен».^{387} Помимо грамоты приехавший из Венеции Антон Фрязин передал Ивану III дары от Республики.^{388}

В этой истории много неясного. Судя по всему, венецианцы хотели послать Тривизана через Русь в Орду инкогнито, опасаясь, что Иван III может помешать его миссии. Но когда Тривизан был арестован и его жизни стала угрожать опасность, им пришлось раскрыть карты. Венецианцы представили перед великим князем всё так, будто бы Тривизан вовсе не хотел быть неузнанным. Именно в таком виде история эта отразилась в русских летописях. Правда и ложь поменялись местами. Венецианские сенаторы хотели обмануть Ивана III, заставив его и его окружение поверить, что Тривизан действительно с самого начала хотел идти на поклон к великому князю. Поскольку русские люди к 1470-м годам только начинали осваивать тонкости европейского искусства вести международные переговоры, то сделать это было несложно. Иван Тривизан был освобожден и отправлен в Орду вместе с московским провожатым. Иван III снабдил его 70 рублями, позже, правда, сообщив венецианскому дожу, что Тривизану были даны не 70, а 700 рублей.^{389}

Эти трагикомичные события стали роковыми в жизни Ивана Фрязина. В истории с Тривизаном он оказался виноват более других. Если смотреть на ситуацию глазами Ивана III, то получалось, что именно Иван Фрязин скрыл от великого князя истинные цели приезда Тривизана на Русь. У этого преступления могли быть и «отягчающие обстоятельства». Московский «денежник», неравнодушный к богатству, мог взять себе часть «поминков» (подарков), предназначенных великому князю, за услугу, которую он предполагал оказать Тривизану (размещение в своем доме и указание дороги или даже сопровождение в Орду). Летопись рассказывает об этом весьма экспрессивно: «Иван Фрязин же нашъ денежникъ не велелъ тому Тривизану о сем бити челом великому князю, глаголя ему: „о чем ти о сем бити челом великому князю да поминки великие подавати, а могу то яз зделати опроче великого князя и до царя допроважу тя“. А к великому князю пришед Фрязин с темъ Тривизаном, назвал его князьком Венецеиским, а себе племянником, а рекши, пришел до него своим делом да и гостьбою, да то у великого князя утаили». За это преступление Иван III «повеле поимати Фрязина да оковавъ послал на Коломну, а дом его повеле разграбити и жену и дети изымали…».^{390}

Вот так — бесславно и трагично — закончилась деятельность того, чьими руками был устроен брак московского князя и дочери Фомы Палеолога. «Дело Ивана Тривизана» показало, что гроза великокняжеского гнева обрушивается на всех виновных, не исключая иноземцев. Иван III был мастером того циничного искусства, которое позднее назовут «манипулированием общественным мнением». Проводя свою собственную политическую линию, он стремился к равноудаленности от всех придворных партий и кланов. Ласковый и приветливый с иноземцами, он при этом не терпел какой-либо интриги с их стороны. Он опасался тайных заговоров, от которых будет предостерегать Лоренцо Медичи «главный идеолог» ренессансной политики — Никколо Макиавелли.^{391}

Едва ли Софья понимала тогда всю сложность политической игры, которую вел ее супруг. Но очевидно, что эти опалы произвели на нее самое гнетущее впечатление. Ей могли вспомниться слова из свадебного чина о том, что «жена да боится мужа своего…».^{392} И все это происходило в новой для нее стране, где, казалось, суровость Ивана III усиливалась по мере того, как укорачивался световой день.