«Я — Блюмкин!» «Ангел-хранитель»
Несмотря на его не очень-то презентабельную, по меркам большевиков, биографию, Блюмкин уже тогда завел важные связи в советских «верхах». Это, конечно, кажется парадоксальным, но фамилия человека, который совсем недавно укокошил иностранного посла, объясняя это несогласием с политикой властей, производила магическое действие даже на милиционеров, охранявших теперь эти власти. Стоило ему сказать: «Я — Блюмкин!» — как отношение к нему и его друзьям резко менялось.
Он не раз выручал друзей-приятелей в различных щекотливых ситуациях. И вряд ли делал это с каким-то холодным расчетом, разве что козырял своим «всемогуществом». Они же вместе пили, вместе читали стихи и куролесили, как же он мог их бросить в беде? Это было бы не комильфо.
* * *
Семнадцатого ноября того же года в Большом зале Политехнического музея проходил вечер «Суд имажинистов над литературой». Название вполне в духе того времени. Народу было так много, что сами имажинисты смогли попасть в здание только с помощью конной милиции.
К удовольствию публики, вечер, как обычно, проходил со скандалом. Председатель суда поэт Валерий Брюсов с трудом успокаивал зал, звоня в колокольчик. Имажинисты вовсю костерили своих литературных противников футуристов, которые отвечали им тем же. «Громыхал метафорами» Маяковский, объявивший, что недавно он слушал дело в народном суде: «Дети убили свою мать. Они, не стесняясь, заявили на суде, что мать была дрянной женщиной. Однако преступление намного серьезней, чем это может показаться на первый взгляд. Мать это — поэзия, а сыночки-убийцы — имажинисты!»
Имажинисты, в свою очередь, в убийстве литературы обвиняли футуристов. Это же они сбрасывали всех поэтов, которые были до них, с «парохода современности»[28]. Стоял невообразимый шум. Маяковский кричал выступавшему Вадиму Шершеневичу: «Вы у меня украли штаны!»
С этими штанами произошла следующая история. В стихотворении «Кофта фата» Маяковский написал:
Я сошью себе черные штаны
Из бархата голоса моего.
Чуть позже Шершеневич напечатал свои стихи:
Я сошью себе полосатые штаны
из бархата голоса моего.
Маяковский был уверен, что эти штаны украдены у него, хотя Шершеневич это отрицал, а Мариенгоф писал о «катастрофическом совпадении», которые в литературе не редкость. Тем не менее Маяковский при каждом удобном случае припоминал Шершеневичу эти штаны. Вот и сейчас тоже.
«Заявите в уголовный розыск! — парировал Шершеневич. — Нельзя, чтобы Маяковский ходил по Москве без штанов!» На сцене появился Есенин и тоже обрушился на Маяковского. «У этого дяденьки-достань воробышка хорошо привешен язык, — говорил он. — Он ловко пролез сквозь угольное ушко Велимира Хлебникова и теперь готов всех утопить в поганой луже, не замечая, что сам сидит в ней. Его талантливый учитель Хлебников понял, что в России футуризму не пройти ни в какие ворота, и при всем честном народе, в Харькове, отрекся от футуризма… А ученик Хлебникова Маяковский все еще куражится. Смотрите, мол, на меня, какая я поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею. А я без всяких прикрас говорю: сколько бы ни куражился Маяковский, близок час гибели его газетных стихов».
Затем Есенин начал читать свои стихи, но в зале заорали: «Стыдно! Позор!» Кто-то запустил в него недоеденным пирожком. В общем, вечер удался.
Потом имажинисты присели передохнуть в примыкающей к эстраде комнате.
«Вдруг, — вспоминал Матвей Ройзман, — до меня донеслись четкие слова:
— Граждане имажинисты…
Я открыл глаза и увидел командира милиции с двумя шпалами в петлицах, который, вежливо отдавая приветствие, предлагал нам всем последовать за ним в отделение.
Неожиданно из угла комнаты раздался внушительный бас:
— Я — Блюмкин! Доложите вашему начальнику, что я не считаю нужным приглашать имажинистов в отделение!
Командир удалился, а мы стали обсуждать создавшееся положение. Нас удивило: почему нужно идти имажинистам, а не всем участникам вечера? Но командир вскоре явился и, взяв под козырек, доложил Блюмкину, что такой-то товарищ оставляет все на его усмотрение…
После суда имажинистов над литературой мы все отправляемся ужинать в „Стойло Пегаса“. Идет с нами и Блюмкин. Вокруг нас движутся все имажинисты, наши поклонники и поклонницы. Блюмкин шагает, окруженный кольцом людей. Так же, в кругу молодых поэтов и поэтесс, уходил он из клуба поэтов и из „Стойла Пегаса“. Как-то Есенин объяснил, что Яков очень боится покушения на него. А идя по улице, в окружении людей, уверен, что его не тронут».
Случаев, когда Блюмкин выступал в роли «ангела-хранителя» своих друзей, судя по всему, было немало. Из дошедших до наших дней описаний этого приведем такое.
Лучшим другом Блюмкина среди его литературных знакомых в то время был, наверное, Сандро Кусиков. Кусиков жил в районе Арбата, в Большом Афанасьевском переулке, дом 30, вместе с отцом, тремя сестрами и младшим братом Рубеном, которому только исполнилось 17 лет. Когда в квартире Кусиковых освободилась комната, Блюмкин получил на нее ордер и некоторое время жил вместе с ними. Он помог устроиться на работу Рубену — секретарем-делопроизводителем в Наркомат по морским делам РСФСР.
Вскоре у Кусиковых начались неприятности. Сначала арестовали Сандро и его сестру Тамару. Причиной ареста стал донос брата бывшего мужа Тамары. Он сообщил в ЧК, что Сандро и Рубен «белогвардейцы», а их отец держит дома большие ценности. Провели обыск. И правда — чекисты обнаружили две бутылки спирта, 65 тысяч царских рублей и мануфактуру (то есть отрезы тканей). Отец Кусиковых до революции владел магазином в городе Армавир и, как предполагает в своей книге Алексей Велидов, он действительно мог кое-что скрыть от конфискации[29].
Блюмкин сразу же бросился выручать арестованных. Он лично убедил следователя в Московской ЧК отпустить их. Более того, Кусиковым вернули изъятые при обыске деньги и мануфактуру. Но это было еще не всё.
В ночь на 19 октября 1920 года чекисты снова арестовали Сандро, а вместе с ним и его брата Рубена. На этот раз причиной ареста был «сигнал» от одного из знакомых семьи о том, что в квартире Кусиковых скрываются белогвардейцы, а именно Рубен. Некоторое время он действительно провел в Добровольческой армии Деникина, куда попал по мобилизации в Киеве. Но «сигнал» выглядел следующим образом.
«Заявление в ВЧК
12 сентября 1920 г.
В семье Кусиковых, проживающих по Б. Афанасьевскому пер. (Арбат) в доме № 30, есть один сын по имени Рубен. Он бывший деникинский вольноопределяющийся, служил в деникинской армии в Дикой дивизии, в Черкесском полку. В одном из боев с красными войсками был ранен в руку. Теперь он был привезен в Москву с партией пленных деникинских офицеров и помещен в одном из лагерей. Так как семья Кусиковых имеет большие связи среди старых партийных работников, сын этот, по хлопотам тов. Аванесова, был освобожден и находится ныне на свободе. Этот тип белогвардейца ненавидит Сов. власть и коммунистов, как и вся их семья, и собирается по выздоровлении бежать к Врангелю. Когда он мне это сказал, я попросил его, нельзя ли и мне с ним уехать, на <что> он обещал мне свое содействие, заявив, что на Кавказе у него много родных и что мы можем вместе бежать через Урупский аул.
Теперь он старается заручиться знакомствами с коммунистами, часто пьянствует, по его словам, с т. Потоловским (из ВЧК). Мне он рассказывал, как их дивизия зверски расправлялась с нашими красноармейцами, когда они имели несчастье попасть к ним в плен, и как он жалеет, что он из-за раны не мог уехать со своими друзьями к Врангелю при приближении наших войск.
П. С. Все сказанное в этом сообщении, в той части его, где говорится о тов. Аванесове, подлежит проверке».
Заодно был арестован и некий «подозрительный гражданин», ночевавший в ту ночь в квартире Кусиковых. Особое подозрение у чекистов вызвал тот факт, что он буквально накануне вернулся из Грузии, где тогда у власти находились антисоветски настроенные меньшевики. Этим «подозрительным гражданином» был Сергей Есенин. В протоколе обыска, при котором присутствовали «председ<атель> домкома Вальд В. Г., тов. Карпович и жилец Фонер», было изъято: «у гр. Кусикова А. Б. тридцать тысяч сов<етских> денег, документы и переписка, у гр. Есенина документы, у гр. Кусикова Бориса Карповича (отец поэта. — Е. М.) 530 000 р. (пятьсот тридцать тысяч руб.) советскими деньгами и 20 000 р. (двадцать тысяч руб.) думскими».
Арестованных увезли в тюрьму, а на квартире оставили засаду.
Блюмкин на следующий день пришел в Большой Афанасьевский переулок и тут же попал в эту засаду. Его, разумеется, тронуть не посмели. Вскоре он отправился на Лубянку и потребовал освободить арестованных под его личное поручительство. Следователь ВЧК Штейнгард согласился освободить только Есенина, поскольку против него не было никаких улик. Блюмкин тут же заполнил соответствующий бланк.
«Подписка
О поручительстве за гр. Есенина Сергея Александровича, обвиняемого в контрреволюционной деятельности по делу гр. Кусиковых. 1920 года октября месяца 25-го дня, я, ниже подписавшийся Блюмкин Яков Григорьевич, проживающий в гостинице „Савой“ № 136, беру на поруки гр. Есенина и под личной ответственностью ручаюсь, что он от суда и следствия не скроется и явится по первому требованию следственных и судебных властей.
Подпись поручителя Я. Блюмкин
25. X.20 г. Москва.
Партбилет ЦК Иранской коммунистической партии».
Следователь ВЧК Штейнгард вынес заключение: «Полагаю гр. Есенина Сергея Александровича из-под ареста освободить под поручительство тов. Блюмкина». И в тот же день Есенина выпустили из тюрьмы.
Несколькими днями ранее, 19 октября, следователь Московской ЧК Матвеев допрашивал Александра Кусикова. В числе прочих ему был задан вопрос: «Кто может подтвердить о вашей лояльности Сов. власти?» Кусиков ответил: «Тов. Блюмкин, руководит<ель> персидских красных войск…»
Вот так. Блюмкин — теперь еще член ЦК Иранской компартии и руководитель персидских красных войск! Однако это заслуживает отдельного рассказа.
Следствие по делу братьев Кусиковых продолжалось. За них ходатайствовал даже нарком просвещения Луначарский. Он направил послание заместителю председателя ВЧК Ивану Ксенофонтову, перепутав при этом почему-то инициалы Есенина, имена и фамилию Кусиковых. Впрочем, это мелочи.
«3 ноября 1920 г.
В ВЧК. Тов. Ксенофонтову
В ночь с 18 на 19 октября по ордеру ВЧК был арестован С. С. Есенин и Александр и Руден Кузиковы по обвинению в контрреволюции. Меня уверяют вполне надежные люди, что арест вызван ложным доносом; как бы то ни было, за поручительством некоторых коммунистов Есенин в настоящее время освобожден, между тем как оба Кузикова продолжают сидеть.
Насколько я знаю Кузиковых, они совершенно преданы чисто литературной работе и вряд ли могут участвовать, прямо или косвенно, в какой-нибудь мере. М<ожет> б<ыть>, Вы обратите на это дело особое внимание и поспешите с его выяснением.
Нарком по Просвещению А. Луначарский Секретарь А. Флаксерман».
Блюмкин же написал поручительство.
«20 ноября 1920 г.
В секретно-оперативный отдел ВЧК
Я, нижеподписавшийся, слушатель Академии Генштаба Кр<асной> Армии, Яков Григорьевич Блюмкин, настоящим ручаюсь, под условием личной ответственности, что арестованный гр. Рубен Борисович Кусиков будет являться в ВЧК по первому требованию, будет находиться в Москве под контролем семьи и моим.
Яков Блюмкин
20/X-920 г. Москва
Адрес: Рождественка, „Савой“, № 136».
То ли благодаря вмешательству наркома, то ли хлопотам Блюмкина, то ли добросовестности следователей, но в ноябре 1920 года ВЧК освободила Сандро Кусикова и его младшего брата. О Рубене следователь по фамилии Патаки выразился так: «Это юноша, допускающий мальчишеские шалости, совершенно не разбирающийся в политике».
Пройдет немного времени, и Сандро Кусиков уедет за границу. Тоже не без помощи Луначарского и, вероятно, своего друга Блюмкина. Вместе с Кусиковым в эту заграничную командировку поехал и Борис Пильняк. Они провели несколько литературных выступлений в Ревеле, Дерпте, потом переехали в Германию.
Там Кусиков получил от эмигрантов кличку «Чекист» — за то, что неизменно положительно отзывался о русской революции. Но шло время, а его командировка за границу затягивалась. На родину он явно не торопился. В итоге Кусиков переехал в Париж, где и прожил всю оставшуюся жизнь до своей смерти в июле 1977 года. С 1930-х годов он практически не занимался литературой.
Но кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы не Блюмкин?