«Психологические раны были очень свежи». Между ОГПУ и оппозицией

В Москву Блюмкин ехал в скверном настроении. «Мне было жалко, что большая работа, проделанная мною в Монголии и за ее пределами в течение года и являющаяся частью огромной работы, рассчитанной на три года, что она была сорвана, поставлена под удар из-за ареста Нестерова», — писал он. Но не только это было причиной переживаний. Блюмкин понимал — вряд ли его на Лубянке ждет торжественная встреча. И еще — до Монголии доходили печальные известия о судьбе московской оппозиции. Она была практически разгромлена.

В 1926–1927 годах оппозиционеры попробовали объединить свои силы и совместно дать бой Сталину и Бухарину. «Правым», как они говорили. Так называемая «Объединенная оппозиция» состояла из сторонников Троцкого, Зиновьева и Каменева, осколков еще раньше разгромленной «Рабочей оппозиции» Александра Шляпникова, а также, недолго, вдовы Ленина Крупской[58]. К этому времени лидеры оппозиции — Троцкий, Зиновьев и Каменев — лишились почти всех руководящих государственных постов, хотя пока оставались членами ЦК и даже Политбюро.

Но на июльском и октябрьском пленумах ЦК компартии в 1926 году Троцкого, Зиновьева и Каменева вывели из состава Политбюро. Троцкий с возмущением говорил, что против оппозиции применяют «черносотенные» методы работы и в президиумы собраний с мест подают записки такого рода: «Троцкий отвергает возможность построения социализма в одной стране, потому что из-за своей национальности не верит в силу русского народа». В ответ на это Сталин заметил: «Мы боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры».

Интересная деталь — в архивах сохранилась записка поэта Демьяна Бедного, направленная Сталину 8 октября 1926 года:

«Иосиф Виссарионович!

Посылаю — для дальнейшего направления — эпиграмму, которая так или иначе должна стать партийным достоянием. Мне эта х…ня с чувствительными запевами — „зачем ты Троцкого?!..“ надоела. Равноправие так равноправие! Демократия так демократия!

Но именно те, кто визжит (и не из оппозиции только!), выявляют свою семитическую чувствительность.

Демьян Бедный».

Дальше следовала сама эпиграмма.

В ЧЕМ ДЕЛО?!

Эпиграмма

Скажу — (Куда я правду дену?) —

Язык мой мне врагов плодит.

А коль я Троцкого задену,

Вся оппозиция галдит.

В чем дело, пламенная клака?

Уж растолкуй ты мне добром:

Ударю Шляпникова — драка!

Заеду Троцкому — погром!

С начала 1927 года борьба в партии неуклонно нарастала. Кульминацией стала попытка оппозиции провести 7 ноября, в день десятилетия Октября, «параллельные» демонстрации в Москве и Ленинграде. По случаю юбилея Красная площадь была празднично украшена. В номере от 30 октября «Правда» сообщала:

«На Красной площади по обе стороны мавзолея будут протянуты два огромных стяга со светящимися цифрами: „1917–1927“. В воздухе на тросах, протянутых от Спасской башни до Лобного места и Здания ВЦИК, будет вывешен лозунг, ночью освещаемый прожекторами. На площадке Лобного места будет установлен макет броневика с надписями, характеризующими боевую работу Красной Армии…»

Но и оппозиционеры тоже готовились. 7 ноября, когда колонны демонстрантов проходили по Тверской к Красной площади, на балкон дома на углу Тверской и Охотного Ряда (бывшая гостиница «Париж») вышли лидеры оппозиции и вывесили на балконе портрет Ленина и красное полотнище с лозунгом «Назад к Ленину!».

Группы оппозиционеров несли в общей процессии свои плакаты: «За подлинную рабочую демократию», «Повернем огонь направо — против нэпмана, кулака и бюрократа», «Против оппортунизма, против раскола — за единство ленинской партии» и т. д.

Один из организаторов оппозиционной акции Иван Смилга отмечал, что демонстранты дружно отвечали на приветствия с балкона, но потом распорядители демонстрации «стали отделять из проходивших колонн небольшие отряды вооруженных свистками, пищалками, огурцами, помидорами, камнями, палками и пр. <…> Скопившиеся под балконом, под руководством съехавшихся властей, стали свистать, кричать „Долой!“, „Бей оппозицию!“ и бросать в стоявших на балконе товарищей Смилгу, Преображенского и др. камнями, палками, щепками, огурцами, помидорами и пр.».

Через некоторое время группа людей ворвалась в здание и попыталась вытащить с балкона оппозиционеров, избив некоторых из них.

В то же время у Александровского вокзала, где собирались колонны демонстрантов и куда приехали на автомобиле Троцкий, Каменев и Муралов, несколько человек набросились на них. При этом раздалось несколько выстрелов. «При отъезде машины с вождями всемирной революции эти фашисты забрасывали их яблоками, булками, грязью и всем, что у них было», — сообщал один из оппозиционеров.

В районе Красной площади и других местах происходили столкновения — агенты ГПУ, красноармейцы и сторонники большинства вырывали лозунги и плакаты у оппозиционеров.

Наиболее горячие головы среди сторонников Сталина даже посчитали эти события «попыткой переворота». Как бы там ни было, но объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) исключил Троцкого и Зиновьева из партии, а Каменева и Раковского — из ЦК. На XV съезде партии, проходившем со 2 по 19 декабря, из партии были исключены еще 75 активных оппозиционеров, включая тех же Каменева и Раковского. Председатель Совнаркома Алексей Рыков на съезде заявил: «Нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить». Из Сталинграда (как в 1925-м стал называться Царицын) делегатам съезда в качестве подарка прислали метлу. Рыков вручил ее Сталину со словами: «Я передаю метлу товарищу Сталину, пусть он выметает ею наших врагов». Самого Рыкова спустя десять лет тоже «вымели» — его расстреляли в 1938-м.

* * *

Все эти бурные события конца 1927 года Блюмкин застал лишь частично. «Это было уже после демонстраций оппозиции, — вспоминал он. — Самый же факт апелляции оппозиции к беспартийным массам я усваивал с большим трудом и не разделял ее». Но теперь ему предстояло думать: что делать? Как совместить службу в ОГПУ с его оппозиционными настроениями? Скрывать ли их от руководства? Или, наоборот, сделать демонстративный шаг и уйти из «органов»?

Впрочем, позже в своих показаниях Блюмкин утверждал, что руководство ОГПУ было информировано о его оппозиционных настроениях еще в то время, когда он находился в Монголии. «ГПУ знало мои шатания», — утверждал он.

Здесь, скорее всего, Блюмкин не врал. Действительно, сразу после возвращения в Москву он встречался с новым главой ОГПУ, сменившим на этом посту умершего в 1926 году Дзержинского, Вячеславом Менжинским, а также с Трилиссером и Ягодой. Что касается его службы в Монголии — то всё обошлось. Ему попеняли на недостатки в поведении и попросили написать отчет о работе. С его оппозиционной деятельностью всё оказалось сложнее. Блюмкин заверил начальство в своей «чекистской лояльности», но полностью от оппозиции не отмежевался. Он признавался, что для него самого такая терпимость оказалась «неожиданной».

Его судьба решилась довольно быстро — Блюмкина решили оставить в закордонной разведке. Все-таки в делах оппозиции к тому времени он еще активно поучаствовать не успел, и как разведчика его, вероятно, ценили высоко. Да и времена в 1927 году были еще относительно лояльные.

Блюмкину предложили отдохнуть и подлечиться в санатории. Это было кстати — он и сам чувствовал себя не очень хорошо. Сказывались последствия петлюровских побоев, кочевого образа жизни, да и алкоголь сыграл свою роль. Медицинская комиссия рекомендовала ему двух-трехмесячный отпуск с лечением.

До того как отправиться на отдых, он установил связь с оппозицией (Блюмкин утверждал, что об этом он тоже проинформировал своих руководителей по ОГПУ). Он встречался с видными троцкистами Львом Сосновским (бывшим редактором «Красной газеты», «Гудка» и «Бедноты») и Михаилом Богуславским, которые рассказали о его «смене курса» самому Троцкому. Оппозиция думала, как ей лучше всего использовать Блюмкина. Большинство склонялось к тому, что он мог бы стать полезен в будущем для нелегальной работы, если дело дойдет до нее, а пока ему рекомендовали особо не распространяться о своих взглядах.

Блюмкин оценивал ситуацию в лагере оппозиции как «полнейшую сумятицу по части организационных перспектив». Одни думали о нелегальной работе, другие готовились к арестам, третьи считали, что нужно подчиниться решениям партии. Такая неопределенность, утверждал Блюмкин, «меня, человека, привыкшего к организационной четкости, расхолаживала».

Сосновский предложил Блюмкину информировать оппозицию о том, что происходит в ОГПУ. Он не то чтобы прямо отказался от этого, но особо ничего ценного не сообщил.

Позже, уже на Лубянке, он напирал на то, что и при всем желании не мог бы сообщить оппозиции ничего ценного. Ведь у него практически не было контактов с сотрудниками из тех отделов, которые занимались троцкистами, зиновьевцами и прочими «отщепенцами». «Как работник закордонной части ИНО я никакого отношения к материалам других отделов не имел, никогда не получал и не видел общеинформационных сводок ОГПУ», — писал Блюмкин. Да и вообще — «общая чекистская сдержанность и скрытность сама по себе достаточное препятствие для информирования».

Но кое о чем он все-таки информировал оппозицию. Как признавался сам Блюмкин, на квартире у Сосновских он, например, «рассказывал вещи полусплетнического характера». Однажды он узнал, что руководителям ОГПУ «известны какие-то мероприятия оппозиционеров… по подысканию квартиры для Зиновьева». Об этом Блюмкин сообщил Сосновскому в «шутливой форме». В другой раз он слышал на работе разговоры о том, что в одной из иностранных миссий расценивают внутрипартийную борьбу как «симптом падения советского режима», и рассказал об этом Сосновскому. Когда Блюмкина собирались направить в Якутию, для подавления антиправительственного восстания, он тоже сообщил об этом оппозиционерам, хотя в Якутию он так и не поехал. «Величайшая невинность, мизерность и случайность этой „информации“ сама по себе достаточно очевидна», — считал он.

К тому времени Сосновский и его жена Ольга, как и многие другие оппозиционеры, были фактически лишены средств к существованию. По словам Блюмкина, они интересовались, не может ли он дать им денег, и сожалели, что «не позаботились припасти денег на черный оппозиционный день». Он пообещал «распродать некоторые личные вещи и соответственно дать».

Между тем в январе 1928 года лидеров оппозиции начали высылать из Москвы. Троцкого выслали в Алма-Ату (он отказался идти на вокзал добровольно, и агентам ОГПУ пришлось выносить его из квартиры на руках), Каменева — в Калугу, Зиновьева — в Казань, Раковского — в Астрахань, Радека — в Тобольск, Преображенского — в Уральск, Ивана Смирнова — в Новобаязет в Армении, Сосновского — в Барнаул и т. д. Блюмкин с Сосновским попрощался по телефону. После его высылки он несколько раз встречался с его женой, и на этих встречах она якобы опять просила его дать денег.

Может быть, так оно и было, а может быть, Блюмкин преувеличил свое участие в делах Сосновских, а заодно выставил семью оппозиционеров в не очень выгодном для них свете. Сделать это он вполне мог — свою «исповедь», как помним, он писал в тюрьме на Лубянке, «разоружаясь» перед партией и ОГПУ. Зная к тому же характер Якова Григорьевича и его склонность выпячивать роль своей персоны в тех или иных событиях, не так уж трудно в это поверить.

* * *

Положение Блюмкина в это время казалось весьма двусмысленным. На Лубянке знали о его контактах с оппозиционерами, оппозиционеры знали, что он служит в ОГПУ. И тем и другим он говорил о своей лояльности. Что стояло за таким поведением? Выполнял ли он задание своих руководителей с Лубянки, в чем его заподозрили некоторые сторонники Троцкого? Или же задание Троцкого? Либо действительно, как Блюмкин пытался уверить следователей, он искренне «запутался» и колебался между долгом и симпатиями по отношению к оппозиции, пытаясь остаться честным перед всеми? Наверное, точного ответа на этот вопрос уже не получить никогда…

Впрочем, не он один, наверное, испытывал подобные чувства. Многих «сталинцев» и оппозиционеров объединяли годы совместной революционной борьбы, знакомства и даже дружбы, так что разорваться между приверженностью партии и старыми друзьями было не так уж легко. Характерный пример. В 1929 году в Липецк из Москвы выслали сторонника Троцкого, известного критика и литератора, первого главного редактора первого советского «толстого» журнала «Красная новь» Александра Воронского. За несколько часов до отъезда ему позвонил Орджоникидзе и попросил приехать к нему домой — в Кремль, поговорить. Они долго сидели за столом, вспоминая минувшие годы дружбы, и, уже прощаясь, Орджоникидзе сказал Воронскому: «Хотя мы с тобой и политические враги, но давай крепко расцелуемся». Оба погибнут в 1937-м: Орджоникидзе по официальной версии — от сердечного приступа (по неофициальной — застрелился), ну а Воронского расстреляют.

В марте 1928 года, выполняя предписание врачей, Блюмкин уехал лечиться в Кисловодск. Почти полтора месяца он восстанавливал здоровье в санатории «имени 10-летия Октября». Затем перебрался на Черное море, в Гагры. Но и на отдыхе, как он уверял, его мучили мысли о том, как жить дальше.

В 1928 году некоторые из оппозиционеров начали раскаиваться и признавать «свои заблуждения». Их положение облегчали — Зиновьева, к примеру, назначили ректором Казанского университета, Каменева восстановили в партии и назначили начальником Научно-технического управления Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) СССР. Вернулся из ссылки в Семипалатинске и видный сторонник Троцкого Леонид Серебряков. С Блюмкиным они были знакомы еще по 1919 году. Тогда Серебряков был секретарем Президиума ВЦИКа и членом Реввоенсовета Южного фронта. Именно от него Блюмкин получал задание по организации теракта в Сибири — предположительно, против Колчака.

Они встретились в Гаграх, куда Серебряков приехал после ссылки. Блюмкин уважал своего бывшего начальника по Гражданской и с интересом говорил с ним. Эти беседы заставили его задуматься: раз уж такие люди из оппозиции, как Серебряков, могли находить точки соприкосновения с «линией партии», значит, и он может сделать то же самое? Тем более что курс Сталина начал постепенно меняться — сворачивался нэп, начиналось наступление на кулака, на чем еще раньше настаивала «левая оппозиция». «Все это в очень большой степени смягчало мое оппозиционное настроение», — писал Блюмкин. Правда, «психологические раны были очень свежи», а особенно остро стоял вопрос об отношении к Троцкому, который и не думал каяться.

Вернувшись в Москву, Блюмкин снова оказался в положении «и нашим и вашим». О своих разговорах с Серебряковым и его настроении он сообщил председателю ОГПУ Менжинскому. Правда, по уверениям Блюмкина, его об этом просил сам Серебряков. Затем произошла еще одна встреча, которая явно оставила у него неприятный осадок.

Однажды на Большой Никитской улице он встретил жену Сосновского Ольгу Даниловну. Она как раз собиралась уезжать к мужу в Барнаул. Блюмкин, видимо, попытался через нее повлиять на позицию Сосновского, который каяться не собирался и продолжал критиковать Сталина, за что и получил в 1929 году три года тюрьмы. Блюмкин привел ей в пример Серебрякова и рассказал о беседах с ним.

Однако от жены Сосновского Блюмкин неожиданно получил резкую отповедь. Он рассказывал, что она упрекала его в том, что он так и не дал ей денег. (Опять эти деньги! Но разве он не собирался распродавать свои личные вещи, чтобы помочь им?) Думается, что главный упрек в его адрес все-таки заключался совсем в другом. «После политической части нашей беседы, — признавался Блюмкин в показаниях, — <она> заподозрила, что я агент ГПУ. Помню, как сейчас, она заявила мне „что же, в Гагры ездили разлагать, откалывать?“. Мы расстались враждебно». Кто знает, возможно, Ольга Даниловна была не так уж далека от истины.

Сам же он, разумеется, объяснял свое поведение по-другому: «Очень тяжело переживая, что при этом курсе партийной линии ее кровные сыны находятся в ссылках и тюрьмах, я утешал себя тем, что в конце концов радиус расхождения между ними и партией на политической почве сузится и через год самое большое эти люди вернутся в партию…»

Неизвестно, к чему бы привели тогда все его сомнения и размышления, если бы не ответственное задание руководства ОГПУ — отправиться за границу, чтобы организовать резидентуру советской разведки на Ближнем Востоке.