IV, 27. Лето в Нормандии, 1898

сразу принимались каждый за свое дело. Но никогда не было слышно ни стука, ни иного какого-либо звука — разве только до странности громко икнет старушка или старичок произведет тот звук, про который русская пословица гласит, что то душа с богом разговаривает. Да и вся деревня ?была тихая. Иной раз прогогочут гуси, пасшиеся за домом, закудахчет курица, запоет петух, а то еще возмутят тишину визги и крики подравшихся кошек, по ведь к таким звукам в деревне привыкаешь до того, что их и не слышишь. Более определенно раздалось несколько раз за лето пение шествовавшего по главной улице крестного хода, а если ветер был с моря, то он приносил и звон колокола нашей церкви. Всту^ пать в беседу с мосье Монье-Бертель было трудновато, но увидев меня ?собравшимся на работу, он неизменно взглядывал на небо и пророчил погоду: «Le vent est haut, il *n`y aura pas de pluie, vous pouvez vous fier ? ma parole» *. Но бывало, что он и предупреждал меня: «N'allez pas trop loin, monsieur Benois, il у aura de Feau» **, и дождь действительно являлся среди самого солнечного дня, пригнанный бог весть откуда. Особенно я любил поспеть на открытое место фалэзы к моменту, когда цвет воды на всем необозримом пространстве меняется, точно на сцене театра, Только что оно было лазуревым и изумрудно-зеленым, и вдруг с непонятной быстротой оно превращается в тяжелую свинцовую массу... А то появившийся вдали грязно-розоватый туман внезапно настигнет кручи берега, и постепенно одна часть его за другой исчезают. Еще фантастичнее бывали грозы, и особенно запомнилась мне та, которая разразилась над Сен-Пьером к концу лета. Сотни молний вспыхивали почти беспрерывно^ и все небо, по которому с бешеной быстротой неслись тучи, точно было в огне. И, однако, все это зрелище оставалось немым, беззвучным, и не доносилось ни одного раската грома: только гнувшиеся и трепетавшие деревья наполняли воздух шумом своей листвы. Это представление продолжалось около двух часов, но с самого начала мосье Монье-Бертель заверял: «N'ayez aucune crainte, cela ne sera rien, le vent •est haut, cala va passer a cot?, sans nous toucher» ***. И его слова сбылись.

Глава 28 ВОЗНИКНОВЕНИЕ «МИРА ИСКУССТВА»

Досадно было покидать Сен-Пьер как раз тогда, когда листья буков стали восхитительно желтеть и краснеть, погода продолжала быть теплой и даже жаркой (во время моего пребывания в Руане я внутри собора ?буквально обливался потом), а колючие кустарники по дорогам густо

*Ветер верховой, дождя не будет, можете положиться па мои слова (франц.)

'* Не ходите слишком далеко, господин Бенуа, будет дождь (франц.).

*Не опасайтесь, ничего не будет, ветер верховой, гроза иройдет стороной, нас не

коснется (франц.)... :

IV, 28. Возникновение «Мира искусства»223``

покрылись черными, похожими на малину ягодами (ежевикой?), до которых я был большой охотник (особенно до пирогов с начинкой этих. «мюр», божественно приготовляемых Атей). Но вот стали приходить телеграммы и письма то от княгини, то от Дягилева, требовавшие моего возвращения в Париж. Вскоре прибыли и Тенишевы. Князю надлежало-приступить к более последовательному и непосредственному наблюдению-за устройством Русского отдела на Всемирной выставке, а обе княгини решили зорко следить за тем, как бы Вячеслав Николаевич, вкусу которого они не доверяли, не натворил чего-либо непоправимого. Костя Сомов, уехавший на лето в Россию, не счел по возвращении удобным возобновлять наем своей мастерской во дворе нашего дома ** и поселился в небольшой, довольно комфортабельной комнате на соседней рю Леопольд Робер, нам же эта его «измена» пришлась кстати, ибо при осложнении (в связи с рождением второй дочери) хозяйственных забот, моей. жене становилось обременительным иметь ежедневным гостем хотя бы в очень близкого, но все же постороннего человека. Более значительным усовершенствованием нашего житья-бытья для меня лично было то, что-мы принаняли еще одну квартиру в две комнаты с кухней по нашей же-лестнице, но двумя этажами выше. Обе эти «мои» комнаты выходили на север и могли мне служить для живописи. В «гостиной» я устроил мастерскую, и она скоро приняла, благодаря мольбертам и стойкам с папками, соответствующий «технический» аспект, вторая же комната предназначалась под мои литературные занятия. Я и до того писал немало — «для собственного удовольствия», теперь же, ввиду создания нашего журнала, я почувствовал себя обязанным более последовательно прибегать к перу. О таком моем «долге» постоянно напоминали в письмах и друзья,. особенно Сережа.

Еще весной я резюмировал в письмах к княгине Четвертинской мнение о задачах и о характере нашего журнала: «Авось,— писал я 1/13 апреля 1898 г.,— нам удастся соединенными силами насадить хоть кое-какие более путные взгляды. Действовать нужно смело и решительно, но-без малейшего компромисса. Не гнушаться старины (хотя бы «вчерашней») и быть беспощадным ко всякой сорной траве (хотя бы модной и* уже приобретшей почет и могущей доставить чрезвычайно шумный внешний успех). В художественной промышленности избегать вычурное, ди-

4* В мастерской на рю Деламбр Сомов создал за год ряд своих наиболее известных и удачных произведений К Назову лишь те, которые мне особенно нравились и1 за созреванием которых я следил день за днем. На первом месте стоит поэтичный портрет Елизаветы Михайловны Мартыновой, которую Костя одел в старомодное голубое платье (это — «Дама в голубом» Третьяковской галереи); в само№ же начале Сомов создал здесь свой курьезный «Пруд» (двое молодых супругов, обнявшись, отдыхают на траве, собрание А. А. Попова), а несколько позже — «Усадьбу», являющуюся каким-то синтезом старой помещичьей жизни — той-самой, о которой так любил рассказывать старик Сомов. К этому же периоду принадлежит и чудесная «Радуга» (Гельсингфорский музей). Наконец, в этой же мастерской он сочинил и забавную афишу для нашей первой выставки.

224

IV, 28. Возникновение «Мира искусства»

кое, болезненное и нарочитое, но проводить в жизнь, подобно Моррису 2, принципы спокойной целесообразности — иначе говоря, «вечной» красоты. Отчего бы не назвать наш журнал «Возрождение» и в программе не объявить гонение и смерть декадентству, как таковому? Положим, все, что хорошо, как раз и считается у нас декадентским, но я, разумеется, не про это ребяческое невежество говорю, а про декадентство истинное, которое грозит гибелью всей культуре, всему, что есть хорошего. Я органически ненавижу эту модную болезнь, да и моду вообще! Мне кажется, что мы призваны к чему-то более важному и серьезному, и нужно отдать справедливость Сереже, что своей выставкой он попал в настоящий тон. Никогда не уступать, но и не бросаться опрометью вперед. А глав-ное3 дай бог ему устоять перед напором Мамонтова, который, хоть и грандиозен и почтенен, но и весьма безвкусен и опасен. Ох, Сереженьке ?будет много дела!»

Среди лета, особенно в дождливые дни, когда не было возможности выйти на воздух и работать с натуры, я стал пробовать свои силы в писании критических статей. Пять лет назад я, правда, уже смастерил (да еще по-немецки) вполне удовлетворительную для того времени статью о русской живописи для Мутера, правда, у меня накопилось немало всяких «проб пера», коими я пытался «восполнить художественное образование моих княгинь», правда, я как-то отважился написать большой (но отвергнутый) фельетон для «Нового времени» на тему об импрессионизме, однако из всего этого ничего теперь не могло быть использовано и не составляло того опыта, который приучил бы меня систематически излагать свои мысли и впечатления. Особенно меня мучили всякие сомнения психологического порядка.

Вот что я писал в одном из своих писем другу Валечке Нувелю из Сен-Пьера (5 июня 1898 г.): «Года три назад я бредил о художественном журнале..., но с тех пор я охладел к самой мысли об издании журнала. По самой своей натуре — журнал есть «опошление». В то же время я не должен забывать, что есть люди, молодые художники, которым журнал может принести существенную пользу. Поэтому принципиально я за журнал. Но от этого до теплого к нему отношения далеко. Будь я в Петербурге, с вами, разумеется, мой «лед» под ударами дебатов (каков образ!) раскололся бы. Но здесь, вдали от всех, лед толстеет и крепнет».

Приведу отрывки из двух писем того же Валечки — и пз одного дяги-левского — они характерны и для личностей моих приятелей, и в то же время они бросают свет на то, как создавался журнал и какая царила атмосфера в нашем кружке, постепенно превращавшемся в настоящее сообщество — в то, что еще через несколько месяцев получило право называться «редакцией Мира искусства».

Вот выдержка из письма Валечки от 15/27 июня 1898 г.: «Твое письмо меня очень тронуло, но вопрос, предложенный тобой, поставил меня в крайне затруднительное положение. Вздор ли жизнь или нет? Могу ответить только так: 1) не знаю; 2) я об этом теперь не думаю. Объясняю же это тем, что из юношеского возраста я перешел в зрелый (Ва-