Меня призывают в армию

Зачётные книжки нам выдали в марте, а 9 апреля 1943 года я был призван в армию с незаконченным высшим образованием. На этом мое высшее нефтяное образование закончилось. Как и предвидел декан, эта запись об образовании сыграла свою роль. Всех ребят с таким образованием военкомат направил не в действующую армию солдатами, а в военное училище.

До предстоящей реэвакуации в Грозный оставалось всего несколько дней. Студентам уже стали выдавать сухой паек на дорогу. Кладовая института находилась в большом дворе жилого дома. Стояла очередь в основном из девочек. В этой очереди стоял и я. В этот день весь двор был завешан сушившимся на веревках бельем. Вдруг появилась неразлучная пара Биргер и Мешков. Они были местными и в группе всегда вели себя вызывающе. Это объяснялось тем, что отец Биргера был директором топливной базы, а Мешков был сыном ответственного партийного работника. Они, очевидно, как и их родители, чувствовали себя хозяевами жизни. И вот эта пара стала оттеснять впереди стоявших девочек, с тем чтобы получить паек вне очереди. Из ребят в очереди был только я один. Слово за слово между нами завязалась драка. Мы выскочили во двор и началась потасовка. Их двое, откормленных, против меня одного. В драке запомнилось, что нам мешали развешанные простыни, в которых мы просто запутались. После драки они ушли, не получив паек, но мне пригрозили.

Дома нашу драку скрыть не удалось, так как на лице у меня было множество синяков и кровоподтеков. Больше всего волновался папа. Он волновался за мою жизнь. Вот какова была его логика: чтобы избежать призыва в армию они могут меня убить. Им лучше отсидеться в тюрьме, чем идти на фронт. Тем более, что у них в Коканде такие могущественные родители. Но они меня не убили. Правда, во второй раз они выполнили свою угрозу и подкараулили меня, сидящего в коридоре. На этот раз они меня сильнее отколошматили, прижав к стенке и тем самым лишив возможности обороняться.

Что мне известно об этих ребятах. Оба они, как и я, были призваны в Харьковское военно-пехотное училище. Спустя некоторое время Мешков дезертировал. Его вскоре поймали и судили. Дальнейшая его судьба мне не известна. А вот Биргер на фронте служил в нашем взводе, но в другом отделении. Я его иногда видел. Это уже был не «кокандский Биргер». Наша тяжелая фронтовая жизнь его сломала. Он опустился, а на фронте такие долго не живут. Вскоре, в одном из боев, его убили.

Я — курсант Харьковского военно-пехотного училища в эвакуации г. Наманган, Узбекистан. 1943 г.

О моем участии в Великой Отечественной войне я написал в отдельно изданной в 2008 году книге «Армия 1943—1945 гг. Воспоминания солдата». Книга издана на английском и русском языках. В этой книге мои воспоминания заканчиваются полевым госпиталем. Но моя армейская служба продолжалась и дальше, в нескольких госпиталях.

Из полевого госпиталя меня перевели во фронтовой госпиталь на территории Румынии. Этот госпиталь размещался в каком-то дворце. Меня положили в огромной комнате, очевидно это был зал.

Что запомнилось об этом госпитале?

Я уже мог самостоятельно передвигаться. Когда я впервые вышел в коридор, меня поразило то, что проходивший мимо офицер приветствовал меня, приложив руку к козырьку. Потом я узнал, что так положено по уставу приветствовать раненых.

Как я уже писал в книге, мое ранение, по сравнению с тем, как были покалечены другие, было «легким». Руки, ноги целы и только небольшая повязка на голове. Но у меня постоянно болела голова. Я не помню, чтобы мне от боли давали лекарство. При очередном посещении доктора я ей снова пожаловался на головную боль. И как вы думаете она отреагировала на мою жалобу? Причем ее прогноз оказался пророческим, вернее медицински грамотным. «Голова, — сказала она, — будет болеть постоянно, но вы к этому состоянию привыкнете. В этом нет ничего страшного. Вот у меня мигрень, — ей было не больше сорока, — и тоже болит голова, хотя у меня нет такого ранения».

Однажды рядом со мной на кровать положили нового раненного вместо только что умершего. Голова у него была забинтована (я ведь лежал в «черепном» госпитале). Видно было, что ранение свежее, так как на повязке проступала алая кровь. Было странно. Свежее ранение за сотни километров от фронта. Когда он немного пришел в себя, то рассказал мне историю своего ранения.

Он был старшиной роты. Накануне его вызвал к себе командир и поставил перед ним задачу. Причем, как ни странно, объяснил ему цель предстоящей операции. На значительной территории нашей страны в селах не осталось ни коров, ни лошадей. Вот ему поручается, в качестве военного трофея, привести в часть несколько лошадей для отправки их на Родину. Ночью он взял с собой молодого солдата, такого же как я, и пошел в село. Только он открыл стойло конюшни, как из засады выскочил огромный румын с оглоблей наперевес и набросился на него. Он даже ахнуть не успел, как упал без сознания. «Вот меня и доставили к вам с проломом черепа. Обидно, я ведь от Волги протопал всю войну, а тут в тылу меня угораздило», — с горечью жаловался он. Как затем он понял, такая реквизиция проводилась и до него, поэтому крестьянин и сидел в засаде.

Настало время, когда нас впервые в армии погрузили в настоящие пассажирские плацкартные вагоны, а не теплушки. Это уже был эвакогоспиталь. Ехали мы несколько недель. Время от времени нас посещал начальник госпиталя. У нашего вагонного фельдшера я спросил, какой врачебной специальности наш начальник госпиталя. И вот его ответ: «Он никакой не врач, а заведующий колхозным клубом».

Последний мой армейский госпиталь был в Тбилиси, столице Грузии.

Помещение было тоже красивым, но не таким, как в Румынии. От обслуживающего персонала я узнал, что до революции здесь находилась мужская гимназия.

Кормили нас очень плохо. Меня мучил постоянный голод. Запомнилось первое блюдо совсем черного цвета. Нам говорили, что его изготавливают из американских сухих овощей. Надо отметить, что это был февраль месяц, и мы еще страдали от холода. Нас уговаривали, что в госпитале мало угля. Запомнилось, что мы воровали уголь в кочегарке. И самостоятельно топили в своей палате.

Как-то я грелся у кафельной стены печи. Ко мне присоединилась сестра-хозяйка. Разговорились. Оказалось, что и она харьковчанка. В конце беседы она пообещала выписать мне дополнительный паек. И что удивительно — я первый же дополнительный паек не смог съесть. У меня исчезло томившее меня чувство голода, а вместо этого появились боли в желудке. С головными болями и болями в желудке меня демобилизовали.

И еще интересный случай произошел со мной в этом госпитале. Со дня ранения прошло уже три месяца, а рана не заживала и гноилась. Во время одной из очередных бань, я забыл про рану и помыл голову хозяйственным мылом, которое нам выдавали. Затем хорошо помылся под душем. Когда я вспомнил, что помыл голову мылом, то сильно испугался за рану. Однако все обошлось и рана вскоре зарубцевалась.

Теперь, по прошествии многих лет, я снова вспомнил об этом случае. В американском госпитале после операции, которую мне сделал хирург, мне порекомендовали время от времени промывать рану теплой водой с мылом. Я вспомнил тбилисский госпиталь, но подумал про себя, а где же я возьму хозяйственное мыло?

Так как меня демобилизовали по инвалидности, то при выписке из госпиталя домой в Коканд я заказал себе железнодорожный билет с пересадкой в Москве.

Это было мое первое посещение Москвы, столицы СССР. В Москве я погостил у Бобеле.

Что меня тогда поразило. Стояла зима, а девушки ходили с обнаженными ногами и в мороз ели мороженное. Шура, дочь Бобеле, объяснила мне, что ноги у девушек не обнаженные, а у них прозрачные капроновые чулки.

Попутно в Москве мне пришлось заняться важным делом.

Как вы знаете у Бобы и Арна был старший сын, которого в семье звали Дудл. В 1939 году его призвали в армию. У нас сохранилась его военная фотография. В 1939 году началась Советско-Финская война и часть Дудла участвовала в боевых действиях. Тогда же, в 1939 году связь Дудла с родными прервалась. Позже родители получили извещение о том, что их сын пропал без вести.

К тому моменту как я приехал в Москву от Дудла не было никаких известий уже пять лет. Среди вещей Дудла была сберегательная книжка на какую-то сумму денег. В Советском Союзе люди хранили свои деньги в банках с помощью сберегательных книжек. Получить деньги мог только владелец книжки или его наследник. Боба была его наследницей, так как Дудл не был женат. Вот Боба решила получить эти деньги. Для этого требовалось постановление суда, признающего Дудла мертвым. Но здесь произошла нестыковка с еврейским именем Дудла. Не помню его имени в метрическом свидетельстве, а в сберегательной книжке и в извещении о том, что он пропал без вести значилось имя Давид. Для суда основным документом является метрическое свидетельство.

Боба попросила меня заняться этим делом. Поехали мы с ней в суд. До суда надо было ехать на метро. И тут произошло неожиданное. Ко времени моего приезда Боба жила в Москве уже более пятнадцати лет. И за все эти годы она ни разу не пользовалась метро. Втащить ее на эскалатор оказалось не просто.

В суде нам сказали, что проблемы с разночтением еврейских имен решает раввин. Ну а где взять раввина в Москве в 1945 году? Здесь же в суде мне подсказали, что такие справки дает раввин, находящийся в Центральном телеграфе. Тогда это учреждение было на улице Кирова. Взял я у Бобы все документы и поехал на Центральный телеграф. Зашел в огромный центральный зал. Сотни людей и как среди них найти раввина? Начал я спрашивать людей, внешне похожих на евреев. После нескольких попыток я все таки нашел раввина. Он просто ходил по залу, не имея никакого определенного ему места. Он мне за некоторую плату дал нужную справку. С этой справкой мы снова с Бобой пришли в суд и нам выдали решение, о признании Дудла мертвым. Вот такое важное мероприятие я совершил, будучи проездом в Москве.