Глава II

Глава II

…Можно сердце выложить —

На! — чтоб стужу плавило.

Не было? Было же!

Не взяла, — оставила…

(Из ранних стихов Владимира)

1

Ну что ж, похоже в самом деле,

Я победитель. Значит — быть.

Как мы тревогу не разделим,

Как мне ее не разлюбить,

Так от победы этой грустной

Не закружится голова —

Здесь начинается искусство,

И здесь кончаются слова.

Но даже если ты уверен,

Что не напутано в «азах»,

Ты одинок в огромной мере,

Как Женька некогда сказал.

2

Буран, буран. Такая стужа.

Да лед звенит. Да тишина.

О, молодость! Вино, да ужин,

Да папиросы, да Она —

Ну, чем, голодная и злая,

Ты бродишь полночью такой?

Гудки плывут, собаки лают

С какой-то зимнею тоской.

3

Так возвращается Владимир

К весьма условной теплоте,

Не соразмерив пыл и имя,

Он только комнатой владел.

Семиметровая обитель

Суровой юности! Прости,

Коль невниманием обидел

Иль раньше срока загрустил.

Там так клопы нещадно жрали,

Окурки дулися в лото,

Там крепко думалось, едва ли

Нам лучше думалось потом.

4

Он жил тогда за Белорусским,

И, от Заречиных бредя,

он думал с царственным и узким

Презреньем истинных бродяг

Об ужине и о портьерах.

И сам того не замечал,

Что это детство или ересь

И повторение начал.

Но это так легко вязалось

С мечтой об ужине, что он,

Перебродив совсем, к вокзалу

Был просто очень утомлен.

5

Да, вот и дом. Такою ночью

Ему в буран не улететь,

Он фонарями приторочен

К почти кромешной темноте.

В подъезде понял он и принял, —

То беспокойство, что ловил.

Звалось Заречиной Мариной

И безнадежностью в любви,

6

— Фу, видно, все-таки дождалась.

— Марина?

— Я.

— Какой судьбой?

Какими судьбами?

— Ты талый,

Ты каплешь весь. Да ну, постой.

— Да нет, откуда?

— Ну уж, знаешь,

Ты не излишне comme it taut.

Ты, видно, вправду не считаешь

Меня особенной лафой.

А ларчик просто — я к подруге.

Ночую. Рядом. За углом.

Да то ли детством, то ли вьюгой,

Как видишь, в гости примело.

7

Пока с необъяснимым рвеньем

Он снег сбивает с рукавов,

Ругает стужу, ищет веник

И постигает — «каково!»,

Марина смотрит, улыбаясь, —

Мальчишка. Рыцарь и аскет.

И только жилка голубая

Просвечивает на виске.

Но комната его убила, —

Была такая чистота,

Что запах детства или мыла

Висел и ноздри щекотал…

…12

О мальчики моей поруки!

Давно старьевщикам пошли

Смешные ордерные брюки,

Которых нам не опошлить.

Мы ели тыквенную кашу,

Видали Родину в дыму,

В лице молочниц и мамаши

Мы били контру на дому.

Двенадцатилетние чекисты,

Принявши целый мир в родню,

Из всех неоспоримых истин

Мы знали партию одну.

И фантастическую честность

С собой носили как билет,

Чтоб после, в возрасте известном,

Как корью ей переболеть.

Но, правдолюбцы и аскеты,

Все путали в пятнадцать лет.

Нас честность наша до рассвета

В тревожный выводила свет.

На Украине голодали,

Дымился Дон от мятежей,

И мы с цитатами из Даля

Следили дамочек в ТЭЖЭ.

Но как мы путали. Как сразу

Мы оказались за бортом,

Как мучились, как ум за разум,

Как взгляды тысячи сортов.

Как нас несло к чужим. Но нету

Других путей. И тропок нет.

Нас честность наша до рассвета

В тревожный выводила свет.

О, Родина! Я знаю шаг твой,

И мне не жаль своих путей.

Мы были совестью абстрактной,

А стали совестью твоей.

13

Еще о честности. Ты помнишь,

Плечом обшарпанным вперед

Огромный дом вплывал в огромный

Дождя и чувств круговорот.

И он навеки незапятнан,

Тот вечер. Дождик моросил

На Александровской. На пятом

Я на руках тебя носил.

Ты мне сказала, что не любишь.

И плакала. Затем что так

Любить хотелося, что губы

Свела сухая маета.

Мы целовались. Но затем ли,

Что наша честность не могла,

Я открывал тебя, как земли,

Как полушарья Магеллан.

Я целовал твои ресницы,

Ладони, волосы, глаза,

Мне посегодня часто снится

Солоноватая слеза.

Но нет, не губы. Нам в наследство,

Как детства запахи и сны, —

Что каша честность вне последствий

И наши помыслы ясны.

14

Он должен ей сказать, что очень…

Что он не знает, что сказать.

Что можно сердце приурочить

К грозе. И вот потом гроза.

И ты ни слова не умеешь

И ходишь не в своем уме,

И все эпитеты из Мея,

А большее нельзя уметь…

Он должен ей сказать всю эту

Огромную как мир муру,

От часа сотворенья света

Бытующую на миру.

Не замуруй ее. Оплошность

В другую вырастет беду.

Она придет к тебе как пошлость,

Когда отвергнешь высоту.

Он должен ей сказать, что любит,

Что будет все, что «будем жить».

Что будет все. От первой грубой

До дальней ласковой межи.

И в медленные водопады

Стекут секунды.

Тут провал.

Тут что-то передумать надо.

Здесь детской честности права.

Здесь брат. Ну да, Олег. И, зная,

Что жизнь не ребус и кроссворд,

Он, путая и запинаясь,

Рассказывает ей про спор.

Про суть. Про завязь. Про причины.

Про следствия и про итог.

Сам понимая, что мужчина

Здесь должен говорить не то,

Но верит, что поймет, что счас он

Окончит. Скажет про любовь.

Что это нужно. Это частность,

И он тревогою любой,

Любою нежностью отдышит

Ладони милые. Ну да!

И все-таки он ясно слышит,

Как начинается беда.

Она пуховым полушалком

Махнет, чтоб спрятать дрожь рукой:

— Какой ты трус! Какой ты жалкий!

И я такого! Боже мой!.. —

И с яростью и с сожаленьем

Отходы руша и ходы:

— Ничтожество. Приспособленец.

Ты струсил папиной беды. —

И хлопнет дверью. И растает

В чужой морозной темноте.

15

О молодость моя простая,

О чем ты плачешь на тахте?