Глава 14 Последняя глава, или Большевицкий театр

Глава 14

Последняя глава, или Большевицкий театр

Обстоятельства последнего месяца жизни барона Унгерна известны нам исключительно по советским источникам: протоколы допросов («опросные листы») «военнопленного Унгерна», отчеты и рапорты, составленные по материалам этих допросов, доклады и донесения в Центр и, наконец, материалы судебного заседания по «делу бывшего начальника Азиатской конной дивизии генерал-лейтенанта Романа Федоровича барона Унгерна фон Штернберга». Насколько мы можем доверять подобным источникам? Протоколы допросов, отчеты, доклады, которые составлялись красными «для внутреннего потребления», в какой-то мере могут служить объективным источником информации, характеризующим самого барона Унгерна и проливающим некоторый свет на обстоятельства его последних дней. Необходимо помнить только следующее: никакого равного, откровенного и «задушевного» разговора у Унгерна с большевиками быть не могло. Красные оставались для него врагами, и с ними барон продолжал вести свою войну вплоть до финального залпа расстрельной команды. Читая протоколы допросов, необходимо «держать в уме» не только то, о чем Роман Федорович говорит со своими визави, но то, о чем он предпочитает умалчивать, чего недоговаривает. Что же касается материалов судебного дела, с ними все более или менее ясно. Революционный советский «суд» изначально не задумывался как классический «буржуазный» судебный процесс, во время которого две равных стороны — обвинение и защита — пытаются установить некую истину, выяснить степень вины или же невиновности подсудимого. Любой приговор, вынесенный советским «правосудием» по политическим делам, носил сугубо пропагандистские функции: он должен был «послужить хорошим уроком» всем возможным контрреволюционерам, чтобы «все бароны, где бы они ни были, знали, что их постигнет участь барона Унгерна». В отношении барона П. Н. Врангеля эти слова прозвучали мрачным пророчеством… Суд, а вернее судебный фарс над Унгерном, являлся простой формальностью — его решение было предопределено, они принималось на политическом уровне и на самом «верху».

Рассказывая о последних днях жизни барона Унгерна, мы будем весьма часто пользоваться словом «говорят». Данное слово, наверное, не слишком хорошо характеризует историка — раз он употребляет выражение «говорят», значит, сам ничего точно не знает. Но мы действительно не знаем, просто не можем знать доподлинных фактов и обстоятельств последних дней жизни Романа Федоровича. Он находился в руках врагов, и те совсем не желали оставлять о бароне какую-нибудь память. С точки зрения большевиков, само имя барона Унгерна вообще лучше всего было бы вычеркнуть из русской истории вместе с прочими «царями и графьями» и оставить там только Ленина, Свердлова, Троцкого, мифического «рабочего Василия» и прочих пролетарских «героев». Но если не получается вычеркнуть совсем, то необходимо нарисовать образ барона, по словам Михаила Булгакова, «самыми черными красками». Еще при жизни барон Унгерн стал превращаться в живую легенду, в миф, дань которому отдали даже сами большевики, — вспомним песню о «черном бароне». А пересказ легенды вполне уместно начать этим словом — «говорят».

Итак, говорят… Говорят, что когда красные вместе с плененным бароном переправлялись через одну из речек, Унгерн сделал попытку утопиться, но захватившие его красноармейцы не допустили этого и в целости доставили барона в штаб партизанского командира Щетинкина…

… Говорят, что когда Щетинкин, храбро воевавший во время Великой войны и ставший георгиевским кавалером, увидел связанного Унгерна, он приветствовал его восклицанием: «Здорово, барон!» Унгерн тяжелым взглядом окинул с ног до головы расфранченного красного командира с офицерским Георгием на груди и ответил: «Был ты Щетинкин, а теперь подлец!» (Подругой версии, вместо «подлеца» барон Унгерн употребил непечатное слово.)[39].

… Говорят, что барона перевозили в открытом автомобиле, сопровождаемым двумя сотнями всадников из Кубанской дивизии в лихо заломленных папахах, с развевающимися красными башлыками…

… Говорят, что большевики, бывшие большими любителями по части театральных эффектов, или, как ныне модно говорить, «инсталляций», посадили Романа Федоровича в звериную клетку, установили ее на открытую платформу и таким образом доставили его в Новониколаевск. Вовсе не из-за того, что они испытывали какое-то уважение к воинским доблестям барона, а для пущего театрального эффекта они оставили Унгерну и генеральские погоны, и Георгиевский крест, чтобы, по выражению H.H. Князева, «преподнести почтеннейшей публике заключенного в клетку «человека-зверя» в самом лучшем его оформлении»…

(Отметим, что рассказ о клетке для Унгерна, содержащийся в книге H.H. Князева «Легендарный барон», также приводится и в записках В. И. Шайдицкого «На службе Отечества». Другие известные нам источники о «клетке для барона Унгерна» не упоминают. Однако, учитывая любовь большевиков к устроению различных «красных карнавалов», «мистерий-буфф» и прочих «игрищ бесовских», подобной «инсценировки» перевозки пленного белого генерала нельзя исключать. Для сравнения посмотрим, как было «оформлено» сожжение тела генерала Корнилова большевиками, захватившими весной 1918 года станицу Елизаветинскую. Вот как, со слов очевидца, описано это событие в газете «Уральская жизнь» от 26 июня 1919 года, выходившей в Екатеринбурге: «2 и 3 апреля, после отхода корниловской армии из-под Екатеринодара, большевики, прибыв в станицу Елизаветинскую, убедились воочию, что Корнилов похоронен в местной церковной ограде… Торжеству большевиков не было конца, и сейчас же было решено отправить тело… в Екатеринодар для обозрения «революционным народом.

… 3 апреля по Красной улице двигалось шествие, своим видом отодвинувшее нашу жизнь на несколько сот лет назад, в Средние века… Окруженные всадниками в красных костюмах с густо вымазанными сажей лицами, с метлами в руках медленно двигались дроги. На них покрытый рогожей лежал в нижнем белье труп генерала Корнилова, как громко возвещали народу прыгавшие вокруг дикари. Запряженной в дроги лошади вплетены были в гриву красные ленты; а к хвосту прикреплены генеральские эполеты. Вокруг телеги толпа баб, разукрашенных красными лентами, с метлами, кочергами и лопатами, дальше — мужчины с гармошками и балалайками… Все это пело, играло, свистело, грызло семечки и улюлюкало. Процессия медленно двигалась по улице; желающие… плевали и глумились над трупом, предвкушая удовольствие от картины сожжения трупа. Наконец, труп подвезли к вокзалу Черноморской ж.д.; толпа волнуется, все хотят посмотреть, как будут сжигать на костре генерала. Бабы с детьми пробираются вперед, труп снимают с повозки и кладут на штабель дров, облитых керосином… Через несколько времени толпа начинает расходиться от удушливого дыма; более любопытные остаются у костра». Добавим только, что именно против такой толпы барон Унгерн и воевал вполне адекватно — средневековыми же методами.)

… Говорят, в Иркутске барону большевики, «точно хватаясь, показывали ему ряд присутственных мест, где их бюрократическая машина шла полным ходом. Барон на все с любопытством смотрел и часто, выходя из учреждений, резко и громко замечал: «Чесноком сильно пахнет, зачем у вас столько жидов?» (Д. П. Першин).

… Говорят, что на судебном процессе над бароном Унгерном в Новониколаевске присутствовало несколько корейцев, прежде служивших в Азиатской конной дивизии и специально посланных из Харбина «на разведку о судьбе барона» бывшим командиром Корейского батальона подполковником Н. Ф. Кимом.[40] Вернувшись, они рассказывали, что во время суда барон издевался над судьями и большевичкой властью до тех пор, «когда один из комиссаров подошел сзади к генералу и выстрелил ему в затылок».

… Говорят, что барону в ночь перед расстрелом удалось бежать из тюрьмы при помощи преданных ему лиц, а вместо барона чекисты расстреляли очередного смертника, каковых у них всегда в запасе было довольно… Говорят, что после побега барон сильно опростился, одевался под простого мужика и примкнул к тайной дружине «Сынов России». Пока барон выжидает — он хочет вновь поднять белое знамя лишь тогда, как только для этого наступит подходящий момент: народ успокоится, разочаруется в большевизме и поймет, что тот выпущен «в мир» тайными врагами России, работавшими под эгидой масонства, ибо масоны боялись России как оплота православия и монархизма, как символа единения и силы.

… Говорят, что барон был спасен от расстрела красным командармом Василием Блюхером. Мучаясь от нехватки профессиональных военных, Блюхер предложил Унгерну роль «военспеца», а потом помог бежать через Китай в Бразилию. Там европеец, похожий на барона Унгерна, заслужил своим отчаянным бесстрашием прозвище Tiger man. По поводу последней легенды справедливо заметила Инесса Ломакина, автор книги «Грозные Махакалы Востока»: «Наши чекисты не стреляли мимо». От себя заметим: «Красные командиры» благородству и чести не были обучены и почитали их за «старорежимные штучки». Собачья преданность родной партии и животный страх перед нею заменяли блюхерам и Ворошиловым все.

Что мы сами можем вынести из строчек протоколов допросов барона, записанных полуграмотными советскими писарями? Из них мы можем сделать один весьма важный вывод, характеризующий Р. Ф. Унгерна прежде всего нравственно: барон ни о чем не просил красных и никого не предал. Унгерн спокойно говорит о своих монархических взглядах, о своих политических убеждениях, нисколько не раскаивается в них. Он говорит: «… из монархистов только я один на целом свете». Он не желает подстраиваться под допрашивающих, не льстит им. На вопрос: «Каково ваше впечатление от нашей пехоты и конницы?» — весьма язвительно отвечает: «Даже обидно видеть, до чего русские дошли: мелкие, маленькие ростом». На конкретные вопросы, касающиеся боевого состояния белых частей, их взаимодействия, характеристики и местонахождения отдельных, известных Унгерну лиц, отвечает уклончиво и, по сути дела, не говорит ничего.

«Вы получали пополнение из Маньчжурии?» — «Нет, вы ошибаетесь, ни одного патрона не получал». — «Где сейчас Мациевский?» — «Не знаю». — «Где находится профессор Оссендовский?» — «Он был очень короткое время». — «Когда вы вели бой на Калганском фронте, вы часть своих сил оставили там?» — «… Теперь не знаю. С мая месяца потерял с ними всякую связь». — «Как вы думаете, что с этой группой?» — «Никакого представления не имею». — «Имеете ли вы связь о своими старыми соратниками в Забайкалье? Вы посылки к ним отправляли. И посылка 10–12 человек в Селенгинский район… Было это с разведывательной или политической целью?..» — «Нет, никого не посылал». — «Вы подчинили себе Кайгородова, Казанцева; Бакича — не удалось… На что теперь они могут рассчитывать?» — «Судьба играет роль. Приказ остается бумагой». И такие многозначительные ответы «ни о чем» даются Унгерном практически на любой конкретный вопрос: «Численность своей дивизии определить точно не может, штаба у него не было, всю работу управления исполнял сам и знал войска только по числу сотен». «Действовал вполне самостоятельно и связи в полном смысле слова ни с Семеновым, ни с японцами не имел». «Управлял своими войсками единолично и непосредственно путем отдачи приказаний лично или через ординарцев». «Точную численность при выходе с Совтерритории не знает, также не имел штаба и учета не вел». «… Подчиненных ему начальников не знает, лишь Бакича. Оставшиеся в Монголии отряды… возможно, разбегутся». «В Гусиноозерском дацане было зарыто несколько винтовок, число не помнит. Винтовки были лишние, и этим цели никакой не преследовал».

«Рассуждая о чем угодно, — пишет А. С. Кручинин, — Унгерн незаметно для своих собеседников, которые так, кажется, об этом и не догадываются, отводит любые вопросы, связанные с состоянием дивизии, бывшим и нынешним, и реальными планами координации действий от Кобдо до Владивостока».

Примечателен и еще один факт: и во время следствия, и во время судебного процесса всю ответственность за карательную политику, проводимую против красных и их пособников, Унгерн единолично берет на себя, не списывая ничего на своих подчиненных. «Я приказал расстрелять бывшего начальника Монгольской экспедиции Гея — он был аферист, я расстрелял Казагранди — он был вор, и многих им подобных…» — «Кто отдал приказ расстрелять служащих Центросоюза?» — «Я». — «Почему?» — «Они служили советской власти». Лишь на совершенно провокационный вопрос: «Вам известно было, что трупы людей перемалывались в колесах, бросались в колодцы и вообще чинились всякие зверства?» — барон отвечает: «Это неправда». Однако правда советское правосудие нисколько не интересует. Все давно уже решено. Об этом, не стесняясь, говорит в своей речи обвинитель Ем. Ярославский: «Трудно сомневаться в том, каков будет приговор революционного трибунала… Приговор, который сегодня будет вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян… Дворянство… является в настоящее время совершенной ненормальностью… это отживший класс… это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан».

Вопрос о судьбе Унгерна решало большевицкое Политбюро (ПБ) и лично Председатель Совета народных комиссаров В. И. Ленин. Он передает по телефону для членов ЦБ: «Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять». Пометка рукою Троцкого: «Бесспорно. Троцкий». Пометка технического секретаря ПБ: Сталин не возражает, Каменев, Зиновьев согласны… Политбюро постановило: решение высшей партийной инстанции практически дословно совпадает с ленинской телефонограммой.

Историк Е. А. Белов так прокомментировал вмешательство Ленина в определение судьбы барона Унгерна: «17 января В ЦИК и Совет народных комиссаров приняли постановление об отмене смертной казни в отношении врагов советской власти. Видимо, Ленин не хотел, чтобы «публичный суд» воспользовался этим постановлением и оставил Унгерна в живых». Отметим только, что никакие «постановления ВЦИК и СНК об отмене смертной казни» не помешали большевикам в декабре — январе 1920/21 годов хладнокровно вырезать в Крыму несколько десятков тысяч белых офицеров, сложивших оружие и принявших решение отказаться от борьбы с советской властью. И все-таки в данном случае Ильич решил подстраховаться.

Заседание революционного трибунала по делу Р. Ф. Унгерн-Штернберга открылось в 12 часов дня 15 сентября 1921 года в помещении новониколаевского театра «Сосновка». Коллегию трибунала возглавлял председатель Сибирского отдела Верховного трибунала при ВЦИК Опарин. В состав коллегии вошли командир красных сибирских партизан А. Д. Кравченко, а также Габишев, Гуляев, Кудрявцев. О представителе обвинения большевике Губельмане, спрятавшемся за псевдоним Емельян Ярославский, мы уже писали. Чтобы придать «революционному правосудию» видимость законности, Унгерну был назначен защитник — бывший присяжный поверенный Боголюбов. Процесс над Унгерном объявили открытым, и его довольно подробно (разумеется, в рамках советской цензуры) освещала местная газета «Советская Сибирь».

С целью усиления «солидности обвинения» принялись фабриковать документы, подтасовывать факты, пока еще большевики не до конца набили себе руку в таком ответственном деле — настоящее мастерство придет позднее! — вытянули «дело Мясоедова» (акцентировать на нем внимание «революционное правосудие» не решилось — поднимать вопрос о «немецких шпионах» в то время было небезопасно, далеко не все еще успели забыть, что именно с помощью немцев большевики объявились в России и пришли к власти), придумывали «перемалывание трупов в мельничных жерновах» (хорошо хоть не переработку трупов на мыло!), «связь с японскими империалистами».

Коммунистическая власть разыгрывала патриотическую карту уже в самом начале Гражданской войны. Марксистский лозунг «У пролетариев нет отечества» был заменен на «Социалистическое Отечество в опасности!» Белых клеймили как наемников иностранного капитала, воюющих против русских рабочих и крестьян. Особенно много псевдорусской патриотической демагогии было использовано в войне с «белополяками» в 1920 году. На эту удочку попались и многие царские офицеры, начиная с известного генерала Брусилова, который и сам составлял подобные же призывы к русским офицерам в пользу большевиков, патриотические по форме и провокационные по сути. Обращение к идее русского патриотизма оказалось выигрышным и привлекло к красным немало обманутых людей. Патриотическая «великорусская» демагогия была использована и обвинителем Унгерна — Ем. Ярославским. Впоследствии зарекомендовавший себя одним из самых активных погромщиков христианства, врагом православной церкви, «воинствующий безбожник» Ярославский в своей обвинительной речи лицемерно обличал предков Унгерна — рыцарей-крестоносцев — за разграбление православных святынь Византии. Ярославский поносит прибалтийских баронов с «патриотических» великорусских позиций: «Прибалтийские бароны, которые в буквальном смысле, как паразиты, насели на тело России и в течение нескольких веков эту Россию сосали». В своей речи он изображает барона Унгерна морально разложившимся типом, который «постоянно пьет», «роняет честь офицерского мундира», который «привык бить людей по лицу, потому что он — барон Унгерн, и это положение позволяло бить ему по лицу подчиненных, тех самых крестьян, которые не имеют права принимать участия в государственных делах…» Рисуя мрачный и страшный образ барона, обвинитель врал по мелочам — рукоприкладство Унгерн применял исключительно по отношению к офицерам, которые, с его точки зрения, не исполняли должным образом свой воинский долг. «Тех самых крестьян», казаков, простых солдат, о которых на словах так пекся Ярославский, Унгерн никогда не бил и другим офицерам бить не позволял. Нет смысла перечислять все страшные обвинения в адрес Унгерна, которыми изукрасил свою речь Ярославский. Они благополучно перекочевали из 1920-х годов в современную историческую и художественную литературу, посвященную Унгерну, на страницы газет, журналов, на многие интернетовские сайты.

В своей речи Ярославский определил Унгерна как «религиозного человека», причем религиозного «не только формально, а на самом деле…» Это было, пожалуй, едва ли не единственным справедливым утверждением, прозвучавшим в речи обвинителя. Речь защитника Боголюбова фактически ничего не решала — она представляла лишь необходимую в данном случае формальность. В концовке своего выступления защитник солидаризировался с обвинителем: «Каков же должен быть ваш приговор? Конечно, здесь не может быть вопроса:… обвинительная речь прямо и твердо указала, какой должен быть приговор» (Хорош «защитник»! — А. Ж.). Боголюбов просит о смягчении участи Унгерна на том основании, что «для такого человека, как Унгерн, расстрел, мгновенная смерть, является самым легким концом его страданий… В этом отношении барон Унгерн примет с радостью это милосердие… Было бы правильнее не лишить жизни барона Унгерна, а заставить его в изолированном каземате вспоминать об ужасах, которые он творил». Закончил свое выступление «защитник» Боголюбов словами: «… простору выбора революционного трибунала я предоставляю подсудимого».

Не будем винить несчастного «бывшего присяжного поверенного» за столь «оригинальный» способ защиты своего подопечного. Что поделать? Назначили по разнарядке, приговор предрешен заранее, и помочь участи подсудимого не может никакой защитник, будь то хоть сам Кони или Плевако.

Последние слова процесса и последние слова барона Унгерна дошедшие до нас:

«Председатель трибунала Опарин: Подсудимый Унгерн, вам предоставляется последнее слово. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Унгерн: Ничего больше не могу сказать».

Барон Унгерн довел свой бой до конца, до последнего патрона. Что-то говорить, объяснять, изливать душу перед «выдвиженцами хамьими», перед «каиновым племенем», заседающим напротив него за столом, покрытым кумачом, не имеет никакого смысла. В 3 часа 15 минут дня по московскому времени, или в 17.15 по новониколаевскому, трибунал приговорил «бывшего генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерн фон Штернберга, из дворян Эстляндской губернии, 35 лет, по партийности монархиста, подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять. Приговор окончательный и ни в каком порядке обжалованию не подлежит».

На следующее утро, 16 сентября 1921 года, приговор был приведен в исполнение. Место захоронения барона Унгерна остается неизвестным и по сей день.

В одной из своих пореволюционных статей, задумываясь над глубинными причинами поражения Белого дела, известный русский писатель Д. С. Мережковский проницательно заметил: «Кто в России люди с сильной волею? Пугачевы, Разины, Ленины, Троцкие… Почти у всех русских людей религиозная совесть сжигает, испепеляет религиозную волю, как дерево… Почти все лучшие русские люди в революции до конца жертвуют, но не до конца действуют. Не потому ли вся Россия сейчас — жертва, какой еще мир не видел?» Действительно, в истории русской революции, как и в истории Гражданской войны, мы знаем тысячи и тысячи примеров святой жертвенности русских людей: мужчин и женщин, офицеров и священников, простых крестьян и представителей самых аристократических фамилий. Показательны слова Николая II из его телеграммы, посланной в Петроград М. В. Родзянке: «Нет той жертвы, которую Я не принес бы во имя действительного блага родимой матушки-России. Посему Я готов отречься от Престола…» Жертва, принесенная Николаем II, была велика и огромна — недаром последний русский царь вместе со своим семейством причислен Русской православной церковью к лику святых. Сотни тысяч людей принимали смерть от рук большевиков, как и подобает подлинным христианам: с честью и достоинством, нередко благословляя своих палачей. Однако, размышляя о «великой жертве России», Мережковский говорит о том, что для победы над большевизмом необходимо качество, совершенно необычайное для большинства русских людей, а именно — «преобладание действенной воли над жертвенной». Именно наличие подобной «действенной воли» так отличало барона Унгерна от остальных вождей Белого движения. Но в этом же заключалась и трагедия барона, и его одиночество: выражаясь спортивной терминологией, Унгерн слишком высоко поднял планку. Но вся беда окружающих его людей, соратников, заключалась в том, что лично барон мог слишком многое. «Он ни от кого не требовал большего, чем делал сам», — вспоминал об Унгерне один из его офицеров. Но та степень самоотречения, аскетизма, упорства, ненависти, с которыми барон Унгерн воевал против большевиков, оказалась недоступной для его окружения. Они — приближенные Унгерна, его офицеры, казаки — были нашими современниками, людьми пускай начала, но уже XX века. Барон же был родом совсем из другого столетия — он органично смотрелся бы в походах крестоносцев за Гроб Господень, в войнах испанской реконкисты, идущим на Новгород в рядах опричного войска Иоанна Грозного… Именно этой «неотмирностью» барона и объясняется тайна его посмертной судьбы. Мы уже говорили, что имя барона Унгерна было окружено легендами еще при жизни. О характере этих легенд замечательно высказался Д. П. Першин: «Эти-то легенды показательны тем, что с именем барона всегда связывалось не личное его честолюбие, не желание нажиться и стать у власти, а определенное стремление борьбы с большевизмом для спасения России, даже его жестокость объясняли только крайней необходимостью поддержки дисциплины и чтобы имя его соратников не было замарано интересами наживы и кармана». Да, в жизни, в действиях Унгерна было много насилия, жестокости, порой даже несправедливости. Но все его поступки были обусловлены непримиримостью к коммунизму и большевикам, священной ненавистью к «разрушающим саму душу народа». Для победы над красным безумием, захватившем Россию в начале XX века, он был готов пожертвовать (и пожертвовал!) самой своей жизнью, совершая дела и поступки, которые многим казались безумными, жестокими, неоправданными. По прошествии нескольких лет это поняли и оценили многие из тех его приближенных, что были недовольны бароном, устраивали против него заговоры, готовились убить его. Этот парадокс прекрасно объяснил полковник М. Г. Торновский, которого никак нельзя отнести к числу безусловных почитателей барона Унгерна. «Прав он был или не прав в своих способах проведения белой идеи — вопрос второстепенный, но он был ярко выраженный борец за эту идею до последнего вздоха, не терпевший компромиссов, — размышлял Торновский в 1942 году. — … Время изглаживает все тяжелое, темное, и память сохраняет все светлое и героическое, чем жили и к чему стремились в борьбе за светлое будущее свое и Родины… Личность Унгерна многогранна, и к нему нельзя подходить с обычной меркой. Редеющая уже масса унгерновцев чтит своего начальника. «Глас народа — глас Божий», и суд его правый. Вместе с коренными унгерновцами склоняю голову перед памятью генерала барона Романа Федоровича Унгерн-Штернберга».

Хотелось бы вспомнить слова итальянского историка Ф. Кардини, писавшего, что «средневековый рыцарь и для нас, сегодняшних людей, граждан мира, лишенного покровов сакральности, прекраснее какого-нибудь банковского служащего». Действительно, как мы уже отмечали выше, у многих современных молодых людей личность и история барона Унгерна вызывают такой интерес, с каким не может сравниться интерес ни к одному из участников Гражданской войны в России. Почему? На этот вопрос мы попытались дать свой ответ на страницах этой книги. Замечательно, на наш взгляд, высказался один из деятелей современной российской контркультуры А. Михайлов, автор авангардного сочинения «Межлокальная Контрабанда»: «В то время как голубчик Голицын и корнет Оболенский искали работу таксистов в городе Париже, генерал барон Роман Федорович фон Унгерн-Штернберг продолжал насмерть сражаться с красными негодяями. «Золотое знамя победит красную тряпку», — любил повторять барон и по большому счету оказался прав».

… В детстве нам очень хотелось, чтобы герои прочитанных нами любимых книг не погибали, не умирали. Очевидно, подобное детское ощущение сохранилось и у многих тех, кто каким-то образом был причастен к судьбе барона Унгерна. Иначе чем можно объяснить огромное количество «достоверных» легенд, слухов, свидетельств очевидцев о том, что Унгерн счастливо избежал казни и остался жив? Некоторые из таких слухов мы привели выше. Напоследок позволим себе еще одну историю — историю, которую привел в своих воспоминаниях М. Г. Торновский:

«В Шанхае пришлось видеть фотографию, на которой сняты трое лам. Один старый лама благообразный, почтенный. Это, как мне объяснили, настоятель одного из наиболее почитаемых монастырей где-то в Бирме. Другой — противоположность — маленький ламенок, так лет 15–17. Посредине высокий, худой лама лет 42–45 и до поразительности похож на Р. Ф. Унгерн-Штернберга. Молодой ламенок… якобы является сыном генерала Унгерна от брака с его китайской принцессой.

Легенда говорит, что высшие ламы Монголии не остались безучастными к судьбе бога войны. Они следили за его жизнью, и когда его привезли в Новосибирск, то, зная заранее, что его там расстреляют, они купили алтайских шаманов, чтобы они теплое, еще не подвергнутое разрушению тело бога войны вывезли в горы, где их ожидали искуснейшие далай-ламы. Они оживили его, залечили раны и через Тибет доставили в один из почитаемых и стариннейших монастырей в Бирме, куда был перевезен и сын генерала Унгерна из Пекина.

По существу легенды ничего не могу сказать. Но на фотографии, несомненно, подлинный Унгерн. Если это искусственная инсценировка фотографа по чьему-то заданию, то ее нужно признать весьма удачной.

Не допускаю мысли, чтобы Новосибирское ГПУ, расстреливая генерала Унгерна, было так наивно, что не убедилось в его смерти и глубоко и, пожалуй, скрытно не закопало бы его тело. Слишком ответственная на них была возложена задача. Тем не менее, фотография остается фактом. Судя по времени, когда я видел фотографию (1937 г.), его сыну — если он был и есть — могло быть примерно 16–17 лет».