Глава 5 Война

Глава 5

Война

В начале минувшего века многие обеспеченные русские семьи предпочитали выбирать для отдыха германские курорты: целебные воды, хорошие врачи, умеренные цены, да и вообще чисто и культурно. Выражение «поехать в Баден-Баден» стало «крылатым» благодаря писателю Д. Хармсу значительно позже, но в начале XX века каждое лето «на водах» в Баден-Бадене и других немецких курортных местечках собирался весь русский аристократический бомонд.

Не было исключением и лето 1914 года. 28 июня прозвучал выстрел в Сараеве — боснийский серб Гаврило Принцип, член тайной военизированной организации «Млада Босна», застрелил наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его супругу графиню Софию фон Гогенберг. Трагический парадокс заключался в том, что эрцгерцог имел в Австро-Венгрии репутацию славянофила, был женат на чешке (София фон Гогенберг принадлежала к одному из старых чешских дворянских родов) и был решительным противником военной конфронтации с Российской империей.

Вооруженное столкновение Австро-Венгрии и России наследник австрийского престола считал гибельным для обеих монархий: «Война с Россией — это для нас конец… Неужели австрийский император и русский царь должны свергнуть друг друга и открыть путь революции?» Это было воистину пророческое замечание.

Несмотря на то что после сараевского убийства политическая ситуация в Европе ухудшалась с каждым днем, большинство европейцев не верило в неизбежность грядущей войны. Среди них были и довольно крупные (соответственно, хорошо информированные) военные чины. Состоятельные русские офицеры и генералы, выехавшие вместе с семьями на немецкие курорты, не торопились прерывать свой отдых. Тем не менее война приближалась, и приближалась неотвратимо.

В конце июня 1914 года генерал от кавалерии А. А. Брусилов отдыхал на немецком курорте Бад-Киссинген, известном своими целебными водами. Один из последних мирных европейских вечеров запомнился ему особо: «В тот памятный вечер весь парк и окрестные горы были великолепно убраны гирляндами, флагами, транспарантами. Музыка гремела со всех сторон. Центральная же площадь, окруженная цветниками, была застроена прекрасными декорациями, изображавшими московский Кремль, его церкви, стены, башни. На первом плане возвышался Василий Блаженный. Нас это очень удивило и заинтересовало. Но, когда начался грандиозный фейерверк с пальбой и ракетами под звуки нескольких оркестров, игравших «Боже, царя храни» и «Коль славен», мы окончательно поразились. Вскоре масса искр и огней с треском, напоминавшим пушечную пальбу, рассыпаясь со всех гор на центральную площадь парка, подожгла все постройки и сооружения Кремля. Перед нами было зрелище настоящего и громадного пожара. Дым, чад, грохот и шум рушившихся стен. Колокольни и кресты церквей наклонялись и валились наземь. Все горело под торжественные звуки увертюры Чайковского «1812 год». Мы были поражены и молчали в недоумении. Но немецкая толпа аплодировала, кричала, вопила от восторга, и неистовству ее просто не стало предела, когда сразу при падении последней стены над пеплом наших дворцов и церквей, под грохот апофеоза фейерверка загремел немецкий национальный гимн.

«Так вот в чем дело! Вот чего им хочется!» — воскликнула моя жена. Впечатление было сильное. «Но чья возьмет?» — подумалось мне».

«Великая война» — так первоначально именовали в Европе войну 1914–1918 годов. В России ее называли «Второй Отечественной». «Первой Отечественной» была война с Наполеоном в 1812 году.

После начала войны император Николай II находился под сильнейшим влиянием воспоминаний о войне 1812 г. Перед объявлением манифеста в Зимний дворец была доставлена икона Казанской Божьей Матери, перед которой молился, отправляясь на войну с Наполеоном, фельдмаршал М. И. Кутузов. Само зачтение Манифеста происходило в точном соответствии с церемонией 1812 года. Страна испытала необычайный взрыв патриотических чувств. В неподдельном народном энтузиазме было нечто величественное. Это без исключения отмечали все очевидцы разворачивающихся грозных событий. «Объявление войны Францией вызвало манифестации перед французским посольством. Петербург еще больше забурлил. Толпы народа всякого звания и положения ходили по улицам с царскими портретами и флагами и пели «Спаси, Господи, люди Твоя». Кричали бесконечное ура», — писал современник. Запасные офицеры, не дожидаясь мобилизационных предписаний, вступали в отправлявшиеся на фронт полки…

Прибалтийские немцы и шведы не были исключением. Их родиной была Российская империя, они давали присягу на верность русскому царю, за них они и были готовы воевать, «не щадя живота своего». В действующую армию вступили и многочисленные родственники барона. Несмотря на патриотическую позицию, которую заняло остзейское дворянство, в России вспыхнула волна шпиономании. В любом носившем немецкую фамилию подозревали германского агента. Вот что писал о «шпионских историях» первых дней великой войны генерал А. И. Спиридович, начальник охраны царской семьи, владевший, в силу своего положения, всей полнотой информации: «В первые же дни в Петербурге заговорили о шпионаже немцев. Имя графини Клейнмихель, у которой будто бы был политический салон, где немцы черпали нужные сведения, было у всех на устах. Рассказывали, что ее арестовали. Говорили, что за измену расстреляли бывшего градоначальника Д. Все это были досужие сплетни, вздор, но им верили. Были даже очевидцы расстрела».

Шпиономания не была исключительно русским явлением. В той или иной мере она охватила все воюющие страны, о чем после войны убедительно писал руководитель австро-венгерской разведки В. Николаи. Вскоре поиски шпионов стали сходить на нет. Однако ненадолго. Первое же тяжелое поражение 2-й армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии (в ее рядах, как мы помним, погиб кузен барона Унгерна — Фридрих) вызвало новую волну сплетен, слухов, обвинений в мнимых изменах. «Стали болтать об измене генерала Ренненкампфа, стараясь объяснить этим поражение. Конечно, это был полный вздор», — пишет генерал Спиридович. Однако последствия этих слухов были поистине ужасны. Особенно разлагающе они действовали на обстановку в тылу. «Возникло новое странное явление, которое неизменно продолжалось затем всю войну. Всякий нелепый слух об измене в тылу вызывал злорадство, хотя измена вредила нам же, а никому иному… Говорили о существовании у нас германофильской партии… Вновь вспыхнуло недоброжелательство ко всему немецкому. Все немецкое порицалось. Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Некоторые стали менять немецкие фамилии на русские. Штюрмер сделался Паниным, хотя все продолжали звать его Штюрмером…»

Выдающийся русский военный мыслитель и стратег генерал А. А. Свечин замечательно описал тот вред, который способны принести как армии, так и тылу безудержные поиски вражеских агентов: «Надо опасаться легенд о шпионах, они разъедают то доверие друг к другу, которым сильно государство… Сеется страх перед шпионами, создается какая-то тяжелая атмосфера общего предательства; в народной массе… культивируется тупая боязнь; а страх измены — нехороший страх; все это свидетельствует прежде всего о растущей неуверенности в своих силах. Ум человеческий отказывается искать простые объяснения грозным явлениям. Серьезные неудачи порождают всегда и большие суеверия. В числе таковых… видное место занимают суеверия о шпионах… Жертвы нужны — человеческие жертвы — объятому страхом людскому стаду».

Мы так подробно написали о шпионской истерии в России потому, что, во-первых, она оказала серьезнейшее влияние на сам ход военной кампании, а во-вторых, самому барону Унгерну на фронте пришлось столкнуться с проявлением недоверия и прямым обвинением в измене, высказанном ему в лицо вышестоящим начальником. Но об этом мы поговорим еще ниже.

Сотник Роман Федорович Унгерн-Штернберг вступил в 34-й Донской Казачий полк в день выхода Высочайшего манифеста об объявлении войны Германии. С самых первых дней военных действий он заслужил репутацию храброго и умного офицера, берегущего своих казаков и не допускающего неоправданных потерь. В одной из аттестаций военного времени непосредственный начальник барона Унгерна напишет удивительные слова, совершенно нехарактерные для типичного «канцелярита», коим писались подобные документы: «Во всех случаях боевой службы есаул барон Унгерн-Штернберг служил образцом для офицеров и казаков, и этими и другими горячо любим. Лично преклоняюсь перед ним (выделено нами. — А. Ж.) как образцом служаки царю и родине».

34-й Донской Казачий полк входил в состав частей 5-й армии (командующий — генерал от кавалерии П. А. Плеве), которая вела бои в составе Юго-Западного фронта, принимала участие в Галицийском наступлении летом — осенью 1914 года. За осенние бои в Галиции сотник Р. Ф. Унгерн получает свою первую награду — орден Св. Георгия 4-й степени. По статуту данного ордена, учрежденного в 1769 году императрицей Екатериной II, им награждались только за особые конкретные подвиги на войне. Орден Св. Георгия 4-й степени в течение всего периода своего существования являлся самой почетной наградой Российской империи. Следует отметить, что кавалерами ордена Св. Георгия 4-й степени за 1914–1917 годы стало всего 3504 человека (в том числе осенью 1915 года император Николай II).

Барон Унгерн получил свою награду за то, что 26 октября 1914 года, находясь у фольварка Подборек, в 400–500 шагах от окопов противника, «под действительным ружейным и артиллерийским огнем, давал точные и верные сведения о местонахождении неприятеля, вследствие чего были приняты меры, повлекшие успех последующих действий». Этот орден Унгерн чрезвычайно ценил и постоянно носил его. На фотографии 1921 года, снятой во время судебного процесса над бароном в Новониколаевске, за несколько дней до казни, Унгерн стоит под конвоем двух красноармейцев, в монгольском национальном халате «дэли», с орденом Св. Георгия на левой стороне груди. «Из уважения к его храбрости, — писал А. С. Макеев, — большевики не содрали с плеч погон и не сорвали беленький крестик». По легенде (правды в данном случае мы никогда уже не узнаем), в ночь перед расстрелом Роман Федорович изгрыз зубами своего Георгия, не желая, чтобы после его смерти орден стал «сувениром» какого-нибудь комиссара.

Служившие во время Гражданской войны в дивизии барона Унгерна офицеры знали, что их командир весьма внимательно относится ко всем, кто был награжден Георгиевскими орденами. Особенно ценил Унгерн тех, кто получил Георгиевские кресты за Великую войну, вплоть до февраля 1917 года. Георгиевские кресты, пожалованные при Временном правительстве, Унгерн почитал как бы «второсортными» — обстоятельства многих награждений выглядели весьма сомнительными. Так, например, Георгиевским крестом с формулировкой «за заслуги перед революцией» был награжден в апреле 1917 года фельдфебель 2-й роты учебной команды запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка Тимофей Кирпичников. Конкретно «заслуги» Кирпичникова перед революцией выразились в том, что он убил штабс-капитана И. С. Лашевича и возглавил мятеж команды, или, как писали позднее, «поднял восстание в войсках во имя свободы». Примечательно, что награждение Кирпичникова производил командующий войсками Петроградского округа генерал Л. Г. Корнилов.

H.H. Князев, служивший в дивизии Унгерна в чине поручика начальником комендантской команды (то есть своеобразной «личной гвардии» Унгерна), вспоминал о церемонии, коей было обставлено прибытие в дивизию новых офицеров: «Штаб-офицеры получили приказание лично представиться начальнику дивизии. Беседа барона с некоторыми из них не была лишена некоторой доли оригинальности. По словам полковника Кастерина, барон Унгерн молча подошел к нему и, указывая на орден Св. Георгия, красовавшийся на груди полковника, быстро спросил: «Что это?» Кастерин покосился в направлении бароновского пальца и ответил, что это Георгиевский крест. «Что это такое?» — повторил вопрос барон. Кастерин решил отрапортовать несколько подробнее: «Орден Святого великомученика и победоносца Георгия, жалуемый гг. офицерам за храбрость». «Да нет. Я не о том вас спрашиваю. Скажите — кто пожаловал?», — совершенно уже нетерпеливо произнес барон. «Государь император», — доложил тогда полковник. Складка на лбу барона разгладилась. С любезностью светского человека он усадил полковника, предложил курить и выразил удовольствие видеть его в рядах своей дивизии. Интересно, какой прием ожидал бы полковника, если бы орден был заслужен им в революционное время?» — задавался Князев вполне риторическим вопросом.

За относительно короткое время сотник Р. Ф. Унгерн-Штернберг становится легендарным героем Юго-Западного фронта. Сослуживцы рассказывали о его невероятных по безумной храбрости подвигах: он неделями пропадал в тылу у противника, корректировал стрельбу русской артиллерии, сидя на дереве над вражескими окопами… «В боевом отношении он был всегда выше всякой похвалы. Его служба — это сплошной подвиг во славу России», — уже в 1916 году отзывался об Унгерне командир его полка.

В течение первого года войны — с августа 1914 по сентябрь 1915 года — Унгерн получил пять ранений, по счастью, не тяжелых. Он избегал прекрасно оборудованных санитарных поездов и полевых госпиталей, предпочитая до выздоровления оставаться в обозе запасного полка. Его сослуживцы отмечали удивительную выносливость барона — его не влекло никуда с позиций, он был не знаком с чувством утомления и мог подолгу оставаться без сна и пищи, как бы забывая о них. Пригодились ему казавшиеся сумасбродными и бессмысленными одиночные странствия по забайкальской тайге и монгольским степям, без продовольствия и соответствующей экипировки. В этом не было никакой патологии и извращенной любви к человекоубийству. Многие ныне пишущие об Унгерне оценивают его поведение как «граничащее с безумием». Но если и было в нем безумие, то лишь то, которое русский военный теоретик Е. Э. Месснер считал «краше мудрости, краше всех прочих безумств — «рыцарское безумство» — честь». Барон Унгерн был честным солдатом в полном смысле этого слова. Свою работу он ценил и любил и старался выполнять ее насколько можно хорошо.

Даже недоброжелатели, говоря об Унгерне, единодушно отмечают ту любовь и доверие, которыми пользовался барон у рядовых казаков. Так было на протяжении всех его войн. Уже в 1920-х годах в Монголии рядовые казаки, по возрасту много старше своего командира, называли тридцатипятилетнего Унгерна «наш дедушка». Подобные эпитеты являются показателем одной из высших степеней доверия подчиненных к своему командиру.

«В строевом отношении он был безупречен, — пишет об Унгерне сослуживец. — Он проявлял широкую заботливость о казаках и конском составе. Его сотня и обмундирование лучше других, и его сотенный котел загружен всегда, может быть, полнее, чем это полагалось по нормам довольствия». Обратим внимание на последние слова: что они значат? Барон П. Н. Врангель, характеризуя своего подчиненного офицера Унгерна, писал о «странных противоречиях» его натуры: «Несомненный оригинальный и острый ум, и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость, и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие элементарных требований комфорта…» По воспоминаниям сослуживцев известно, что мать регулярно высылала барону весьма значительные суммы. Очевидно, что эти деньги тратились Унгерном на дополнительную «загрузку» сотенного котла, на улучшение быта подчиненных.

Прекрасно выразился об этом свойстве Унгерна историк А. С. Кручинин: «Барон не делал различий между своими деньгами и хозяйственными суммами своей сотни отнюдь не в том смысле, который обычно вкладывается в эти слова, и, похоже, считал собственный карман — тоже казенным достоянием».[12] Подобное поведение укладывалось в рамки средневековой рыцарской этики: рыцарь несет ответственность за тех, кто доверился ему и отправился с ним в поход, он не может бросить своих подчиненных на произвол судьбы. Этому правилу барон Унгерн оставался верен до конца жизни. Через несколько лет один из самых резких критиков барона отметит эту черту Романа Федоровича: «… за бароном пойдут, потому что барон никогда не бросит, барон умеет и знает, когда нужно поддержать».

Безусловно, барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг смотрелся осколком средневекового рыцарства, залетевшим случайно на совсем не рыцарскую войну. Несколько лет назад на российские киноэкраны вышел французский фантастический фильм «Пришельцы», рассказывающий о средневековом рыцаре и его оруженосце, волею колдовства перенесенных в современное западное общество. Наверное, подобным «пришельцем из Средневековья» выглядел барон Унгерн. Правда, следует заметить, что в германской армии был свой «пришелец». Речь идет о военном летчике Манфреде фон Рихтгофене, по иронии судьбы также носившем баронский титул. Манфреда фон Рихтгофена современники часто называли «последним рыцарем XX века». Поразительно много параллелей, совпадений можно обнаружить в биографиях двух баронов: фон Унгерн-Штернберга и фон Рихтгофена.

Манфред фон Рихтгофен был на пять лет младше Унгерна. Он также получил преимущественно домашнее воспитание, учился в частном пансионе, позже был отправлен в кадетский корпус, где был отнюдь не самым прилежным учеником. Сам фон Рихтгофен позже вспоминал годы своего пребывания в кадетах: «Для меня оказалось очень тяжелым переносить всю строгую дисциплину училища и в точности исполнять приказы. Учиться мне не нравилось, и я делал только минимум, чтобы как-нибудь отделаться. На мой взгляд, неправильно было делать больше, чем просто достаточно, и поэтому я трудился как можно меньше. Последствием этого стало то, что мнение учителей обо мне было очень невыгодным…

Особенно я имел склонность ко всякого рода опасным шалостям. В один прекрасный день мы с приятелем Франкенбергом взобрались на знаменитую Валыптаттскую колокольню и привязали к концу шпиля мой носовой платок. Я до сих пор прекрасно помню, как трудно было отрицать свою причастность к этому…

Гораздо больше мне нравился институт в Лихтерфельде. Там я не чувствовал себя настолько изолированным от мира и понемногу начал жить более человеческой жизнью… Разумеется, мне очень хотелось попасть как можно скорее в армию… Мне очень нравилось служить в моем полку: что может быть лучше для молодого человека, чем кавалерия!

… О времени моей учебы в Военной академии скажу лишь вкратце. Это напоминает мне времена кадетского корпуса, и воспоминания эти не самые приятные…»

Из вышеприведенного отрывка легко установить схожие внешние факторы в биографиях Унгерна и Рихтгофена: нелюбовь к школе и систематическим занятиям, игры и развлечения, сопряженные с риском для жизни, благоговение перед самым «рыцарским» родом современных войск — кавалерией. Но более важным, чем внешнее сходство, является внутреннее родство, общее ощущение одиночества и изолированности в современном мире, повышенный интерес к истории своих предков, отношение к понятиям долга и чести. «Последнему рыцарю германской армии» капитану барону Манфреду фон Рихтгофену, также как и барону Р. Ф. Унгерн-Штернбергу, была суждена короткая жизнь: капитан Рихтгофен погиб 21 апреля 1918 года, в неполные тридцать лет. Средневековые рыцари редко доживали до старости и умирали в своих замках.

Между тем война, на которой им довелось сражаться, менее всего напоминала средневековые Крестовые походы или рыцарские турниры. К середине 1915 года стало ясно, что данная война приобретает затяжной характер. Во всех воюющих армиях произошло полное истощение наступательных сил.

«… B Европе установились новые границы, — пишет британский историк Д. Киган. — Они не имели ничего общего с прежними, кое-как охраняемыми, проницаемыми границами, которые можно было пересечь без предъявления паспорта на редких таможенных постах и в других местах». Новые границы больше напоминали земляные валы римских легионеров, охранявших империю от набегов северных варварских племен. Земляные укрепления использовались в войнах и прежде: во время Гражданской войны 1861–1865 годов в США, во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, во время последней Русско-японской войны. Но ничто не могло сравниться по протяженности, глубине и сложности с оборонительной системой, развернувшейся в 1915 году по территории всей Европы: от Мемеля на Балтике до Черновиц на Буковине, от Ньивпорта в Бельгии до швейцарской границы в районе Фрайбурга линия земляных укреплений протянулась на 2000 километров. Колючая проволока, изобретение американских ковбоев XIX века, начала появляться весной 1915 года, натянутая между противоположными окопами. Была построена целая система подземных укрытий — блиндажей, а также вспомогательные и резервные линии в тылу.

Но по сути своей окопная линия представляла собой обычную канаву, достаточно глубокую, чтобы укрыть человека, и достаточно узкую, чтобы быть трудноуязвимой целью для навесного огня при артобстреле. Окопы были снабжены выступами, призванными улавливать осколки и шрапнель, рассеивать взрывную волну, пригодными для того, чтобы встречать атакующих винтовочным и пулеметным огнем с более близкой дистанции.

Технические характеристики окопов зависели от состояния почвы: в сырой или каменистой земле их делали неглубокими, с высокой земляной насыпью на внешней стороне, на которую обычно выкладывались мешки, набитые песком. Чем суше и податливее была земля, тем в меньшей степени она требовала инженерных придумок: деревянной крепи или плетня вдоль внутренних стен окопа. Однако блиндажи в таком случае требовалось делать более глубокими. Они превращались в целую систему подземных катакомб, в которые приходилось спускаться по лестницам. Линия передовой представляла собой основную линию обороны и сооружалась с большим запасом прочности.

Не существовало никакой стандартной, или типовой, системы траншей. Их вид менялся в зависимости от местности и от фронта. На широких участках Восточного фронта нейтральная полоса — пространство, разделяющее передовые противоборствующих сторон, — составляла две-три тысячи метров. В других же местах нейтральная полоса могла иметь ширину триста-четыреста метров, а в иных случаях — и того меньше.

В условиях подобной «окопной войны» попытки наступления и вообще любые атакующие действия, как правило, оказывались обреченными на неуспех. От «стратегии сокрушения», господствовавшей в европейской военной науке начала XX века, обе воюющие стороны перешли к «стратегии измора», или «позиционной войне». В подобной войне, когда войска неделями, а то и месяцами стояли на своих позициях, не предпринимая активных масштабных наступательных действий, огромное значение имели действия диверсионных частей регулярной армии, или, как тогда их называли, по аналогии с Отечественной войной 1812 года, «партизанских отрядов».

Подобные отряды должны были решить еще одну специфическую задачу — поднять боевой дух русской кавалерии, в основной массе отведенной с передовых позиций. Отряды набирались из добровольцев-офицеров, казаков и солдат кавалерийских частей. Всего было сформировано около 50 таких отрядов различного состава, находившихся в ведении походного атамана всех казачьих войск великого князя Бориса Владимировича. Однако партизанская война получила лишь локальное, ограниченное развитие. Многие организованные отряды либо бездействовали, либо «безобразничали», обращая, по словам генерала Г. Богаевского, «свою энергию и предприимчивость против мирных жителей». В то же время весьма хорошо себя зарекомендовали отряды под командованием Б. В. Анненкова, Л. Ф. Бичерахова, И. Ф. Быкадорова, А. Г. Шкуро и ряда других командиров.

Барон Унгерн далеко не сразу оказался в подобном отряде. Когда полк родного Забайкальского войска прибыл к месту военных действий, Унгерн подал прошение о возвращении в свое войско и 1 декабря 1914 года был прикомандирован к 1-му Нерчинскому казачьему полку Уссурийской дивизии. Перевод Унгерна в Нерчинский полк вызвал большой интерес среди офицеров и казаков: кавалеры высшего военного ордена Российской империи встречались нечасто. Но новоприбывший сотник Унгерн о своих боевых делах практически ничего не рассказывал: по дивизии лишь ходили глухие слухи, что «Роман Федорович заслужил орден за взятие с сотней донцов какой-то высоты на Австро-Германском фронте. Слышно было, что подвиг этот являл собой случай выдающегося героизма», — писал позже сослуживец Унгерна.

Сразу же по прибытии в полк барон бросается на передовую — долгое пребывание в тылу, без «дела», без войны, казалось ему невыносимым. Он принимает участие в боях у селений Млады-Цеханов, Швендры-Радзвяны, Пепеляны… 5 июня 1915 года его награждают орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» «за отличия в делах против неприятеля», как сухо сообщают строки из послужного списка. Однако пришедшие на смену кавалерийским атакам позиционные бои не могут удовлетворить Унгерна: его импульсивной натуре требуются активные действия, конные атаки, риск, адреналин в крови. В сентябре 1915 года Унгерна командируют в «Конный отряд особой важности при штабе Северного фронта» — сводную фронтовую часть, которая должна была вести глубокую разведку в тылу противника, проводить диверсионные акции, осуществлять захват языков, проводить топографические съемки местности у передовых позиций противника — словом, выполнять то, что в учебниках по военной стратегии начала XX века обозначалось как «партизанское дело».

… Профессор тактики Николаевской академии Генерального штаба генерал Б. М. Колюбакин любил задавать поступающим в академию офицерам свой «коронный» вопрос. Колюбакин просил определить одним словом, каким, по мнению офицера, должен быть настоящий партизан. Какое бы определение ни давал поступающий — «отважный», «сметливый», «напористый», «выдержанный», — все эти ответы не устраивали генерала Он считал, что все понятия о партизане должны быть сведены к одному — «отчаянный». Сотник Р. Ф. Унгерн-Штернберг как нельзя лучше подходил под это колюбакинское определение партизана.

В книге О. Хорошиловой «Войсковые партизаны Великой войны» собраны уникальные документальные свидетельства о боевых действиях партизанского отряда под командованием атамана Л. Н. Пунина, в которых принимал участие и сотник Унгерн.

«В февральских боях отряда принимал активное участие сотник барон Унгерн-Штернберг — один из наиболее лихих, храбрых офицеров отряда Пунина. Вояка от мозга и костей, он… жил войной, совершая столь же быстрые, сколь и дерзкие набеги в тыл германцев… Во время перехода болота Тируль Унгерн-Штернберг… заметил идущих по лесу правее себя немцев… Затаившиеся у неприятеля на фланге партизаны, пропустив обе их колонны, бросились в атаку. Казаки-уссурийцы внесли панику в ряды противника, захватили двух пленных, но и сами чуть не поплатились жизнью — оправившиеся от шока германцы мгновенно открыли убийственный огонь. Лишь благодаря своей малочисленности, а следовательно, максимальной мобильности, партия Унгерн-Штернберга удачно ушла от преследования…

С 18 по 23 февраля эскадрон Унгерна фон Штернберга продолжал вести разведки у болота Тируль. В столкновении с германцами был ранен сорвиголова Унгерн-Штернберг, в связи с чем 27 февраля от 110-й пехотной дивизии была назначена специальная медицинская комиссия для освидетельствования здоровья офицера. После полученного ранения сотник на время покидает отряд».

Уже из этого описания боевых действий, составленного атаманом Л. Н. Луниным, мы видим то, что повторится, в гораздо больших масштабах, во время Гражданской войны. Манера ведения боя как у сотника, так и у генерал-лейтенанта Унгерн-Штернберга останется практически неизменной: лихая атака на превосходящие силы противника; неожиданность, опрокидывающая все расчеты врага; пренебрежение любыми обстоятельствами, мешающими проведению операции. Наличие желания, твердой воли и энергии компенсирует любые неблагоприятные ситуации, считал сам Унгерн. Позже, на допросе у чекистов, он произнесет одну фразу, которую, если бы захотелось, он мог поставить своим личным девизом: «Все можно сделать — была бы энергия». Однако далеко не все люди, окружавшие Унгерна, могли выдержать заданный им темп. В непонимании этого обстоятельства, как справедливо указывает А. С. Кручинин, крылись причины его позднейших неудач. Унгерновский максимализм впоследствии дорого обойдется прежде всего самому барону.

Во время службы Унгерна в «Конном отряде особой важности» с ним происходит инцидент, весьма важный для понимания характера барона, его представлений о нормах и правилах воинской чести. Следует оговориться, что данный эпизод приводит в своем «Жизнеописании…» барона Унгерн-Штернберга некий А. Грайнер, посетивший его по сведениям, приводимым Леонидом Юзефовичем, в качестве корреспондента одной из американских газет. Биография Унгерна, изложенная Грайнером, ныне хранится в Государственном архиве Эстонской Республики в Тарту. Основанный скорее на недостоверных слухах, чем на близком личном знакомстве с Унгерном, грайнеровский труд содержит множество больших и малых ошибок, непроверенных фактов, слухов и т. п. Тем не менее обратимся к интересующему нас эпизоду.

Вот что пишет Грайнер: «Герман Лютер — сын пастора Лютера из собора Св. Екатерины в Эстонии — описал случай, который говорит о довольно суровом обхождении и манерах русских военных. Лютер был в то время поручиком и служил связистом при штабе генерала Леонтовича… При каждом удобном случае генерал говорил окружающим, что штаб посетит высокопоставленное лицо… Это лицо — Роман Унгерн-Штернберг со своими казаками, прибывающий для командования разведкой. Уже в первый день после приезда генерал Леонтович сказал за столом, что в их кругу появился предатель, и бросил несколько резких слов в адрес барона. Роман Унгерн вел себя как ни в чем не бывало. Едва накрыли стол, как он обратился к генералу со словами: «Генерал, повторите, что вы сказали», дал ему несколько пощечин и вышел из комнаты. Все присутствующие офицеры, не говоря уже о самом генерале, схватились за оружие. Придя в себя, Леонтович тотчас отдал приказ об увольнении барона. Но, поскольку тот был георгиевским кавалером, его не отдали под военный трибунал, однако золотую саблю Георгия, к которой он был представлен, Унгерн так и не получил. Этот случай стал известен из-за запроса полковника Александра фон Ледер-Врангельсхофа, а также генерала Безобразова и стал причиной увольнения генерала Леонтовича в разгар войны. Генерал Безобразов дал указание… отстранить Леонтовича от должности не как обычно — «голубым письмом» через почтового офицера — а телеграммой, как это делалось во всей армии».

Эта загадочная история с обвинениями в измене и пощечинами нуждается в разборе и некотором комментарии. Итак, время действия — между октябрем 1915 и летом 1916 года, когда барон Унгерн служит в особом отряде. Генерал-лейтенант Леонтович Евгений Александрович в описываемое время — начальник 3-й кавалерийской дивизии. Генерал-адъютант Владимир Михайлович Безобразов — командир Гвардейского корпуса, позже — командующий войсками гвардии, георгиевский кавалер, отлично зарекомендовавший себя в кампании 1914–1915 годов.

На страшном обвинении в предательстве, брошенном Леонтовичем в адрес Унгерна, следует остановиться поподробнее.

Весной 1916 года в России вспыхивает новая волна шпиономании, воплощением которой стало печально знаменитое дело жандармского полковника С. И. Мясоедова. Само же «мясоедовское дело»[13] стало следствием катастрофы 10-й русской армии в декабре 1914 года в Восточной Пруссии. В полной мере оценить масштабы этой катастрофы в Ставке, которую возглавлял дядя Николая II, великий князь Николай Николаевич-младший, оценить сумели лишь к лету 1915 года. Генерал А. А. Мосолов указывал в своих воспоминаниях: «Ставка выдвинула в свое оправдание две причины неудач: недостаток снарядов и германский шпионаж. Козлом отпущения стал военный министр Сухомлинов. Для подтверждения этих тезисов по требованию великого князя Николая Николаевича сменили военного министра… а для подтверждения версии о шпионаже был повешен жандармский полковник Мясоедов и начались ссылки лиц, носивших немецкие фамилии». Источником напряженности являлось и существование разногласий в высших кругах Российской империи о перспективах и целесообразности продолжения войны с Германией. В светских салонах Петрограда и Москвы вовсю циркулировали слухи о весьма активной деятельности так называемой партии мира, главной сторонницей которой якобы была сама императрица Александра Федоровна. С деятельностью «партии мира» соотносили имена военного министра В. А. Сухомлинова, министра внутренних дел H.A. Маклакова и Г. Е. Распутина. К группировке решительных сторонников продолжения войны, политически ориентирующуюся на Великобританию, принадлежали великий князь Николай Николаевич, московский градоначальник Ф. Ф. Юсупов-старший, отец будущего убийцы Г. Е. Распутина Феликса Юсупова-младшего. Не вдаваясь сейчас во все обстоятельства позорной и, как оказалось, трагической для России «мясоедовской интриги», приведем три свидетельства весьма информированных и компетентных людей, принадлежавших к тому же к различным военнополитическим лагерям.

Один из руководителей германской разведки полковник Вальтер Николаи писал в мемуарах: «Жандармский полковник Мясоедов был одним из лучших ее (русской секретной службы. — А. Ж.) представителей. Вынесенный ему во время войны смертный приговор за измену в пользу Германии совершенно непонятен».

Великий князь Андрей Владимирович, будучи лицом весьма пристрастным, ввиду теплых взаимоотношений с Николаем Николаевичем-младшим, тем не менее отмечал в своем дневнике: «К сожалению, ни следствием, ни судом новых фактов, освещающих это дело, установлено не было. Даже факт сообщения сведений неприятелю остался лишь в гипотезе… Конечно, все это бросило тень на Сухомлинова, который несколько лет тому назад горячо защищал Мясоедова от нападок Гучкова с трибуны Государственной думы».

Весьма осведомленный в различных подковерных интригах жандармский генерал А. И. Спиридович много позже напишет о «деле Мясоедова»: «С Мясоедовым расправились в угоду общественному мнению. Он являлся ответчиком за военные неудачи Ставки в Восточной Пруссии. О его невиновности говорили уже тогда… Но те, кто сделал «дело Мясоедова», и главным образом Гучков, были довольны. В революционной игре против самодержавия они выиграли первую и очень большую карту… Ставка шла навстречу общественному мнению. Слепая толпа требовала жертв. Слабая Ставка великого князя их выбрасывала, не думая о том, какой вред она наносит Родине».

К «делу Мясоедова», широко освещавшемуся на страницах российской либеральной прессы, оказался причастен и был осужден один из дальних родственников Романа Федоровича Унгерн-Штернберга. Вторая причина крылась в самом происхождении и в немецкой фамилии барона. Русские интеллигенты и либералы, после 1 августа 1914 года вдруг ставшие ревнителями «русской национальной идеи» и «всеславянского единства», обвиняли в прогерманских настроениях и тайной подготовке сепаратного мира даже императрицу Александру Федоровну. Столичная пресса вовсю бесчестила людей, носивших немецкие фамилии, то есть, объективно, наиболее преданных династии и престолу. На крайнюю опасность для государственного строя России разыгравшейся антинемецкой истерии указывал в служебной записке начальник Московского охранного отделения полковник А. С. Мартынов: «Такой взрыв (речь идет немецких погромах, прокатившихся по Москве летом 1915 года. — А. Ж.) может только оказаться репетицией для другого, настоящего и серьезного взрыва… Неудачи на войне ускорят ход событий и выдвинут в жизнь такие силы, о которых сейчас трудно предполагать. Совершающиеся события имеют большую важность, и трудно сказать, какие формы они примут». Именно на почве неуверенности и подозрительности, инспирированной определенными кругами в «высших сферах» и обильно сдобренной либеральным навозом, произрастали инвективы генерала Леонтовича.

Дикая и позорная выходка Леонтовича, оскорбившего боевого офицера, дворянина, георгиевского кавалера, вдобавок ко всему младшего по званию, получила, как говорится, «асимметричный ответ». Однако, по законам военного времени сотник барон Унгерн, применивший физическое насилие в отношении лица, старшего по званию, подлежал немедленному аресту и суду военного трибунала. В данном случае Унгерна спасло вмешательство генерала Безобразова, помимо прочего, бывшего председателем офицерской думы георгиевских кавалеров, человека, приближенного ко двору да и просто пользовавшегося в офицерских кругах большим уважением и авторитетом. Кроме всего данный инцидент наглядно продемонстрировал, что русский офицерский корпус постепенно утрачивал чувство корпоративной солидарности. Многие офицеры, в том числе и высшие, особенно из числа приближенных к столичным либеральным кругам (в том числе и думским), не гнушались сбором сплетен да и прямой клеветой в адрес своих товарищей по армейскому сословию. Это еще раз показало, на какой опасный путь встала ведомая закулисными кукловодами русская либеральная элита.

За отличия в делах против неприятеля в составе «Конного отряда особой важности» Унгерна награждают орденами Св. Станислава 4-й степени с мечами и бантом и Св. князя Владимира 4-й степени с мечами и бантом. 15 августа 1916 года Унгерн возвращается в свой полк и назначается в 1-ю сотню младшим офицером. Через две недели следует двойное производство в чин: 3 сентября 1916 года Унгерна производят в подъесаулы, а на следующий день — в есаулы. В это время 1-м Нерчинским казачьим полком уже командует барон П. Н. Врангель.

22 августа 1916 года в Лесистых Карпатах у высоты Дил 1-й Нерчинский полк прорывает оборону немцев и врывается в траншеи противника. Захвачено более сотни пленных, масса оружия, боеприпасов. В этом бою были ранены и командир полка, полковник барон П. Н. Врангель, и офицер 1-й сотни полка сотник барон Р. Ф. Унгерн. Оба они, несмотря на раны, остались в строю.

6 сентября 1916 года барона награждают еще одним орденом — на этот раз Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом. После августовских боев 1-й Нерчинский полк удостоился особой чести — шефства цесаревича Алексея. Нерчинцы формировали полковую депутацию во главе с командиром полка бароном Врангелем, которая должна была отбыть в Петроград для представления «молодому шефу» — наследнику престола цесаревичу Алексею. В делегацию должны были войти наиболее отличившиеся в боях казаки и офицеры Нерчинского полка, в том числе все георгиевские кавалеры. На австрийском фронте наступило временное затишье — после летних боев стороны вновь перешли к позиционной «окопной» войне. Нерчинская дивизия была отведена с фронта на отдых в армейский резерв на Буковину.

21 октября 1916 года есаул Унгерн вместе со своим другом подъесаулом Артамоновым получили от командира полка краткосрочный отпуск в город Черновцы — на три дня. Полтора месяца назад Унгерну довелось провести в Черновцах две недели — он поправлялся после ранения, полученного в бою 22 августа, занимая номер в местной гостинице «Черный орел». Этой злополучной гостинице было суждено сыграть роковую роль в жизни барона.

Приехав из части на попутном автомобиле в Черновцы поздно ночью 21 октября, Унгерн и Артамонов отправились по знакомому адресу. Однако получить номер без разрешения от коменданта города отпускникам не удалось. Вполне возможно, что рядовая ситуация с отсутствием номеров в гостинице и могла бы разрешиться как-нибудь иначе, однако беда была в том, что перед отъездом в Черновцы друзья решили выпить спирта. Как признавался в своих показаниях сам Унгерн, «в тот день я пил спирт, но в таких количествах, что не был в состоянии опьянения». О том, как разворачивались дальнейшие события, лучше всего судить по рассказу самого барона.

«Швейцар гостиницы отказался дать нам номер без удостоверения коменданта города. Я решил отыскать вверху известного мне лакея: не найдя, я спустился вниз. Там уже был городовой и три патрульных нижних чина; подъесаула Артамонова не было. Швейцар чего-то тут увивался, кричал, что это безобразие. Я сильно рассердился и хотел ударить его шашкой в ножнах, но промахнулся и разбил стекло в дверях. Я не помню, чтобы ударил швейцара рукой по лицу… В гостинице были свободные номера, но нам не позволили оставить там даже своих вещей. Я отправился в комендантское управление. Поднимаясь по лестнице, я услыхал громкий возбужденный разговор подъесаула Артамонова, очевидно, с комендантским адъютантом и понял, что адъютант не дает удостоверения на номер. Там, в комендантском управлении, есть адъютант, который хотел меня раненого удалить из гостиницы «Черный орел», и я к нему за это питал неприязненное чувство… Зайдя в комнату, где разговаривал подъесаул Артамонов с адъютантом, я настоящего принял за того самого адъютанта, к которому у меня было враждебное чувство. Приблизившись, я, насколько помню, сказал: «Кому тут морду бить», возможно, что сказал и «а, сволочь, прапорщик». Адъютанты… как раз были в чине прапорщика. Услышав мои слова, адъютант стал пятиться назад и заслонил лицо руками. Тогда я махнул на него своей шашкой в ножнах; но ударил ли я его, не помню, не чувствовал, возможно, что задел кончиком ножны. Твердо помню, что рукой, с целью нанести удар по лицу, я на него не замахивался. Адъютант куда-то ушел. Я сел в кресло переждать, что будет дальше; подъесаул Артамонов тоже ждал. Явился другой адъютант и арестовал меня, причем сам отстегнул мою шашку. Я страшно сожалею, что оскорбил не того адъютанта, который отличается своим некорректным отношением к офицерам, а другого, и вообще сожалею о случившемся. Особенно мне неприятно то, что я оскорбил человека, который ничего худого мне не сделал и которого раньше я даже не видел».

Самое замечательное в этих показаниях, данных есаулом Унгерном военному следователю штаба 8-й армии 26 октября 1916 года, — это предельная искренность и непосредственность самого барона. «Я страшно жалею, что оскорбил не того адъютанта… а другого…» Затем следует дежурная оговорка любого провинившегося: «… вообще сожалею о случившемся…» И, наконец, фраза, действительно сказанная от всего сердца: «Особенно мне неприятно, что я оскорбил человека, который ничего худого мне не сделал…»

К пояснениям, данным при расследовании сего происшествия самим бароном, нам следует сделать одно примечание. Во все времена, во всех армиях и на всех войнах существует глубокая неприязнь между боевыми фронтовыми офицерами и офицерами штабов, комендатур, тылового обеспечения, то есть всеми теми, кого фронтовики именуют «тыловыми крысами». В большинстве случаев следует заметить, что «тыловые крысы» свое прозвище вполне оправдывают, умудряясь проворачивать различные коммерческие сделки, махинации и прочие «гешефты». Не зря говорит русская пословица: «Кому война, а кому — мать родна». Так что то презрение, что испытывает любой фронтовой офицер к тыловику, если и не оправдано, то понятно и извинительно.

Пока шло следствие и собирался военный суд, делегация 1-го Нерчинского полка отправилась в Петроград. Унгерн, как георгиевский кавалер и один из самых лучших офицеров Нерчинского полка, по праву мог претендовать на поездку в столицу. Однако вместо встречи с наследником престола он был вынужден давать показания армейскому суду. Аттестацию на Унгерна для суда составлял командир Уссурийской дивизии генерал-майор А. М. Крымов.[14] Выше мы уже приводили из нее ту блестящую оценку, которую дал барону его командир. И все же давайте еще раз перечитаем эти строки: «Во всех случаях боевой службы есаул барон Унгерн-Штернберг служил образцом для офицеров и казаков, и этими, и другими горячо любим. Лично преклоняюсь перед ним как пред образцом служаки Царю и Родине…» Когда генерал так пишет о своем офицере — это дорогого стоит. Замещавший отбывшего в Петроград командира полка П. Н. Врангеля полковник Маковкин, в свою очередь, дополнил аттестацию словами: «Его боевая служба — сплошной подвиг во славу России».

Многие из авторов, писавших об Унгерне, утверждали, что командир полка барон Врангель не слишком-то жаловал своего офицера. Однако, даже находясь на представлении цесаревичу, Врангель не забывает о своем подчиненном и телеграфирует из Петрограда председателю суда: «Офицер выдающийся во всех отношениях, беззаветно храбр, рыцарски благороден и честен, по выдающимся способностям заслуживает всяческого выдвижения…» Телеграмма послана 19 ноября 1916 года. Слова, сказанные об Унгерне всеми возможными его начальниками, — не формальное желание «отмазать» своего подчиненного, не просто корпоративная солидарность. Это искреннее желание насколько возможно смягчить участь «выдающегося офицера» и «любимого товарища», каковым в действительности был Унгерн и для своих казаков, и для своих командиров. И никакие современные беллетристы, объясняющие и этот, и последующие поступки барона Унгерна болезненными патологиями и фрейдистскими толкованиями, не в состоянии опровергнуть данных свидетельств командиров барона Унгерна.