Р.Д.О

Р.Д.О

Переехав в Париж, я тотчас явился в Республиканское Демократическое Общество. Поскольку меня считали председателем Монтаржийского филиала, меня сейчас же выбрали в Парижское правление, поручили мне реорганизовать библиотеку и заняться кое-какими культурно-просветительскими делами. Всем этим мы занимались после работы, конечно, совершенно бесплатно.

Правление заседало в конце недели. На заседании всегда присутствовал П.Н. Милюков, хотя он формально и не был членом правления, однако фактически Милюков был одним из руководителей (если не главным) этого общества. Председателем правления считался Г.М. Арнольди, юрист, в прошлом он был артиллерийским офицером. По своим политическим убеждениям он был демократом, очень резко выступающим против правой эмиграции. Впоследствии он стал просоветским человеком.

После Бухало секретарем стал А. К. Палеолог, тоже юрист, во время первой мировой войны ставший морским офицером. Он был племянником адмирала, командующего черноморским флотом. Человеком он был искренним и дельным. После второй мировой войны входил в состав правления «Союза советских граждан», в 1949 году был выслан из Франции.

В 1930 году я стал вице-председателем правления, но, как говорил один мой недоброжелатель, я был в политике — поэтом, а в поэзии — политиком. С его точки зрения, это было очень плохо!

1930 году в Р.Д.О. (Республиканское Демократическое общество) произошло событие, которое сыграло какую-то роль в общеэмигрантских делах. Мы в правлении — председатель Арнольди, секретарь Палеолог, член правления А. Тверитинов и я — возмутились поведением Милюкова и газеты «Последние Новости». На заседании правления мы заявили Милюкову, что его газета дает совершенно не верную, искаженную, необъективную информацию о России. Приблизительно тоже делает и правая пресса… Мы, конечно, понимаем, что это обычный политический шаг борьбы с советской властью, но мы смотрим на дело совершенно иначе, считая этот трюк недостойным и нечестным, и в этой «эмигрантской ловле блох» не хотим участвовать. И мы подали прошение об увольнении нас из правления и вообще из Р.Д.О.

Из солидарности с нами ушло из Р.Д.О. известное количество обычных членов.

Насколько мне помнится, правая эмигрантская пресса подняла вой о развале Р.Д.О., о том, что «члены правления продались большевикам», и т. д.

Между прочим, Р.Д.О. не развалилось, потому что нашлись-таки преданные Милюкову люди: Александров, Аристов, приложившие все силы, чтобы поддерживать политические дела Милюкова.

Мы же пошли своим путем. Арнольди, к сожалению, заболел, у него открылся туберкулезный процесс, и он ушел в личную жизнь. Палеолог начал организовывать левую эмиграцию в «Союз Оборонцев». Я занялся литературными делами, будучи председателем «Союза молодых поэтов», изданием коллективных сборников, устройством вечеров и т. д. Тверитинов стал секретарем «Союза возвращения на Родину», председателем которого был муж Марины Цветаевой, Эфрон.

После ухода Эфрона председателем стал Тверитинов. Мы все время оставались большими приятелями, дружили и наши жены. Тверитинова постигла трагическая судьба. В 1938-м ему пришлось бежать из Франции. Французская полиция собиралась арестовать его, обвиняя в советской пропаганде. Он исчез. Осталась жить в Париже, скрываясь, Сара Тверитинова. Она была бессарабкой из Кишинева и в 1946 году приходила к нам в «Советский Патриот» в форме старшего лейтенанта медицинской службы Советской Армии. О Саше она молчала. Впоследствии пошли слухи, что Саша в 1938 году добрался до Советского Союза, но трагически погиб в эпоху культа личности вместе с мужем Цветаевой.

Помимо литературных дел, я хлопотал о создании клуба, где можно было бы вести дискуссии и делать доклады на актуальные темы. В Р.Д.О. иронизировали: «Софиев хлопочет о создании социалистической Академии!» И такой клуб был действительно создан. Мы собирались в большом подвальном помещении в кафе «Мефисто» на бульваре Сен-Жермен. Приглашались все социалисты, приходили и члены Р.Д.О., чтобы принять участие в диспутах.

У меня как-то произошел конфликт с профессором Кулишером. Это был интереснейший человек, часто писавший передовицы в «Последних Новостях» за Милюкова, в особенности резкие против правой русской прессы. Но это был буржуазный демократ, ничего не понявший из того, что произошло в России. Или делал вид, что не понял. Он заявил, возражая мне, что, «как у всякого бывшего офицера, у Софиева, к сожалению, слышится социалистический звон шпор».

Меня взяли под защиту многочисленные мои друзья, заявив Кулишеру, что никогда в речах Софиева никакого звона шпор не слышится.

Между прочим, Кулишер подошел ко мне и стал извиняться: «Простите меня, я признаю, что сделал ошибку. Вы бывший эрдек и говорите такие вещи, что мне нужно было вас, Юрии Борисович, скомпрометировать перед аудиторией. Я неправ. Простите меня, пожалуйста!»

Кулишер был в этот вечер очень любезен со мной, приглашал меня в кафе на Монпарнас. Я со своей стороны высказал ему, что, увы, даже большие эмигрантские политические деятели прибегают к таким недостойным средствам.

В 20-е годы экономика Франции более-менее процветала, потому на производстве не хватало рабочих. Почти все французы-специалисты: электрики, механизаторы, маляры и т. д. Ни один из них не будет делать работу не по своей специальности. Обычно ни один хозяин не рискнет французскому рабочему предложить какую-нибудь черную работу, зная, что он тут же рассчитается с предприятием и будет искать работу по своей специальности в другом месте, а пока что будет работать свой страх и риск «налево». Приблизительно так же вели себя французы и во время спада производства, переходя на безработное пособие. Получая этот жизненный минимум, безработный должен был соглашаться, когда мэрия его посылала на случайные или сезонные работы. По окончании их ему продолжали выплачивать пособие для безработных. Если человек отказывался ехать на сезонные работы, его снимали с пособия.

Сезонными были обычно сельскохозяйственные работы по уборке сахарной свеклы, довольно грязная и тяжелая работа, или же отправляли на юг Франции или в провинцию Шампань на сбор винограда.

Часто француз, механик или электрик, считал ниже своего достоинства возиться в грязи, выкапывая какую-то свеклу, часто и под осенним дождем, и лишался пособия, продолжая работать «налево», так же, как он и работал, получая пособие. Потом временно устраивался на какое-нибудь предприятие по своей специальности, через несколько месяцев его рассчитывали, и он снова, на полном основании, записывался на получение пособия. Это практика французского быта, но часто она осложнялась рядом неприятностей, были моменты, когда человек и временно не мог найти работу, и тогда ему приходилось лишаться этого пособия.

В Париже у меня был приятель, некто Обоймаков. Он окончил Франко-Русский Институт юридических, социальных и прочих общественных наук, созданный «левыми» эмигрантскими профессорами совместно с левыми демократическими профессорами-французами. После окончания этого Института можно было защищать докторскую диссертацию при Сорбонне (кандидатских в Европе не существует). Я тоже прослушал полный курс этого Института вместе с моей будущей женой, поэтессой Ириной Кнорринг.

Так вот Обоймаков десять лет сидел на пособии для безработных, каждый год отправляясь на сбор винограда. Приезжал загорелым, даже пополневшим, с заработанными деньгами, пополнял свой гардероб, а затем снова очень скромно жил на пособие, готовясь к защите своей докторской диссертации.

Диссертацию он так и не защитил: в 1946 году получил советский паспорт и в пятидесятых выехал на Родину, в Ростов-на-Дону.

Это был очень скромный, очень аккуратный и опрятный человек умудрявшийся готовить докторскую диссертацию, сидя на пособии для безработных.

В периоды подъема производства французам правительство поощряло въезд во Францию иностранных рабочих, и надо сказать, что их всегда появлялось немало. На строительстве каменщиками зачастую работали итальянцы и испанцы. Из Чехословакии приезжали сельскохозяйственные рабочие. Поляки были шахтерами. На севере Франции, около Лиля и Рубе, двух центров северного угольного бассейна, были целые колонии — деревни с польским населением, где старики сохраняли свой язык и свои обычаи, а молодежь разве что сохранила свои польские фамилии, и то часто исковерканные и измененные на французский лад — так было до войны. Не знаю, может быть, теперь все изменилось?

На строительстве дорог работали арабы, и работали они часто в тяжелых условиях. Правда, после Народного Фронта многое изменилось к лучшему, и надо сказать, что даже последующая реакция не смогла отменить все завоевания 1936 года.

Таким образом, состав трудящихся во Франции в национальном отношении был очень пестрым. На иностранных рабочих, наравне с французами, распространялись законы социального обеспечения: они состояли в профсоюзах и вместе с французами боролись за повышение заработной платы, за улучшение условий труда и быта. Положение обострялось в пери од экономических кризисов, сопряженных с безработицей, в особенности при реакционных правительствах, которые в таких случаях вводили жесткую процентную норму для иностранных рабочих. Но в рабочей среде это не вызывало ни антагонистических, ни шовинистических настроений. Среди какой-то части мелкой буржуазии-лавочников, среди правой интеллигенции можно было наткнуться на ограниченное шовинистическое самодовольство. Здесь порой бытовало гнусное словечко: «грязный иностранец». Но я могу засвидетельствовать, что за тридцать с лишним лет пребывания во Франции, в постоянном общении по роду службы с французскими рабочими, мне ни разу не пришлось услышать это недостойное выражение.

Бережно храню в памяти один случай. У меня был приятель Жюль Дюбоск, маляр-декоратор, отличный мастер, у которого я профессионально многому научился.

Это был типичный нормандец, с голубыми глазами и пышной соломенного цвета шевелюрой. До войны мы вместе работали на одном предприятии. Во время очередного экономического кризиса дирекция временно сократила часть персонала. Под сокращение попал и Дюбоск. Один из служащих стал науськивать Дюбоска на меня:

— Пойди к хозяину, скажи, что тебя, француза, сократили, а иностранца оставили!

Дюбоск ответил:

— Жорж такой же рабочий, как и я. У него ребенок, так же, как и у меня. Жена у него тяжело больна, а моя здорова и работает. Что касается национальности, я на это плюю. Национальность для меня не имеет никакого значения!

В первые годы эмиграции вожаки «Белого движения» пытались сохранить свою власть и влияние над беженской массой. Используя сложную международную обстановку, им удалось, на какой-то короткий срок, «сохранить армию» на чужбине. Они морочили головы о скором и неизбежном возобновлении гражданской войны в России. Люди клевали на эту удочку еще и потому, что это избавляло их от необычайно трудного собственного устройства своего материального положения на чужбине, без денег, без знания языка, без трудового опыта и в большинстве случаев без профессии. Даже в первое время после «окончательного роспуска армии» в столице Югославии некоторая часть русской студенческой молодежи ходила в военной офицерской форме, в погонах и со шпорами!

Вот что мне собственноглазно и собственноушно пришлось видеть и слышать.

Студенческая столовая в русском студенческом общежитии в Белграде. К бывшим сослуживцам приехал гость, их бывший командир конно-артиллерийского дивизиона, полковник С. Компания чинно сидит за столом и ужинает. Вдруг к столу подходят двое. Студенты, но в конно-артиллерийской форме. Шпоры. Белоснежные гимнастерки — по моде, чуть ли не до колен. Офицерские золотые погоны. Явление довольно обычное, как я уже говорил, в то первоначальное время русской эмиграции в Югославии и Болгарии. Это те, кто считали себя «временно прикомандированными к Университету до возобновления военных действий против большевиков».

Некоторые из них были шокированы обращением «коллега».

Один из таких студентов, в довольно задрипанных красных гусарских штанах, огрызнулся в кулуарах Университета на обращение «коллега»:

— Я вам не коллега, я лишь временно прикомандирован к Университету до … — и так далее. — Можете обращаться ко мне по чину: г-н корнет!

Видимо, господин корнет в свое время был несколько своей лошади, что, впрочем, было неплохим профессиональным качеством — «чем глупее человек, тем лучше его понимает лошадь», — писал Чехов.

Итак, двое подошедших к столу щелкнули шпорами, и один из них обратился к гостю:

— Господин полковник, разрешите выкинуть из зала эту сволочь! — кивок в сторону одного из студентов, сидевшего за столиком соседней компании. — Эта сволочь произносит социалистические слова!

Можно себе представить смущение и удивление гостя.

— Вы здесь старший, потому мы к вам и обращаемся, господин полковник!

Выкинуть «сволочь, произносящую социалистические слова», правда, не удалось, так как у «сволочи» оказалось достаточное количество энергичных друзей, но скандал получился довольно громкий, чего, видимо, и добивались два подошедших к столу идиота.

По Белграду в походной форме подпоручика артиллерии, путаясь в шпорах, расхаживал худющий, седовласый Харьков профессор Давац. Врангелевский бард. Он был «произведен в офицеры» в галиполийском лагере и был счастлив носить погоны. В реакционной эмигрантской прессе, в стихах и прозе, утверждал, что в борьбе с большевиками продолжает «служить литургию верных», призывая к этому своих единомышленников. Но уже в галиполийском лагере началось разложение «ортодоксальной непримиримости 20-х годов», когда под защитой французских оккупационных властей из расположения «воинских частей» стали сниматься огромные полотняные бараки и уходить в новый беженский лагерь. Уходили от «военной службы», из подчинения военному начальству. Бараки действительно «шли», так как люди несли их в неразобранном виде на себе.

С первых же лет изгнания немалую роль в распылении армии сыграла и демократическая часть эмиграции, парижская газета «Последние Новости» и Республиканское Демократически Общество (Р.Д.О.) Они вели резкую полемику с правой эмиграцией, утверждая, что с окончанием гражданской войны — игра проиграна и в новых условиях нелепо пытаться гальванизировать труп. Хотя в противовес «активистам», они выдвигали весьма туманное положение о «неизбежной эволюции большевиков», однако их резкая полемика способствовала дифференциации беженской массы. У многих русских людей в результате разочарования и гибели прежних легкомысленных надежд начали рождаться новые мысли, новые настроения, появились пристальное внимание и любознательность к процессам, происходящим на покинутой родине.

На левом фланге эмиграции прочно обосновался «Союз возвращения на Родину».

Так обстояло дело до войны. А окончательно убила «ортодоксальную непримиримость 20-х годов», а вместе с ней и «белую идею», Отечественная война. Громадное число эмиграции было охвачено тревогой и болью за обрушившуюся на Россию беду, и это свидетельствует о том, что духовная связь со своим народом у большинства эмиграции никогда не прерывалась. Все честное в эмиграции резко отмежевалось от тех отбросов, которые связывали свои надежды с победой фашизма. Эти-то отбросы и оказались как раз самыми «непримиримыми», самыми активными поборниками «белой идеологии 20-х годов». Общеизвестно, что не только Милюков, даже Деникин шельмовал их изменниками Родины.

Что касается новой послевоенной эмиграции, она имеет совсем другие корни и, по существу, не смогла установить никакого контакта с остатками русской Вандеи двадцатых годов. Глубокая вражда разделила ее и с большинством старой эмиграции, настроенной просоветски.