ГАЛЬСКИЕ

ГАЛЬСКИЕ

На заседаниях «Одиннадцати» часто появлялись две прелестные музы: Марьяна Гальская и ее подруга Ирина Добровольская. Рассказать о них будет, может быть, интересно, чтобы нарисовать картину эмиграции более широко.

Это были две девушки из семей, принадлежащих к русскому эмигрантскому, так называемому светскому обществу, но по своим настроениям были очень далеки от этого общества, были настроены очень иронически и были подлинными демократками. И потому держались совсем других людей. Я знал обе семьи, но близок был с Гальскими.

Отец Марьяны был совершенно никчемный человек. Добродушный и незлой, практически он был непригоден абсолютно ни к чему. В прошлом состоятельный помещик, любил, вероятно, только охоту с гончими на зайцев, лисиц, на волков. Он мог выставлять собственную кандидатуру на уездного либо губернского председателя дворянства, но вряд ли имел успех, ибо все знали, что этот добродушней барич абсолютно равнодушен ко всему, кроме своего сибаритства.

Почти каждый вечер Марьяна иронически помогала своему папа завязывать и «душить» галстук, поправлять костюм Он похохатывал, рассказывая остроумные анекдоты, откровенно говоря, до него давным-давно затасканные, и отправлялся в свой аристократический русский клуб, где его именовали — князь, поиграть в карты или хохотать и дружески беседовать за ужином с приятелями.

Но мать Марьяны была совершенно другого склада. Она принадлежала к той же среде по происхождению, давным-давно переселившейся в Россию чешской элиты. Но, попав в трудное положение, она не растерялась и решила своим энергичным трудом содержать свою семью, поскольку, как я уже говорил, муж был совершенно бесполезен в этом деле. Ему нужно было создать условия для его никчемной жизни, а детей нужно учить, воспитывать, как-то обеспечивать. И она начала трудиться. Видимо, и в России вела свое хозяйство самостоятельно, но там была состоятельная база, а здесь они бедствовали. Она все делала своими руками.

Ходила на базар, бог знает, когда рано утром встав, пекла какие-то пирожки и булочки, что-то варила, что-то приготовляла и в положенный час открывала свою продовольственную лавочку. Сначала делала все сама, потом, когда дела пошли, появились помощники: пирожки стал разносить по русским предприятиям и учреждениям, между прочим, бывший капитан, в прошлом воспитатель в корпусе, где я учился. Гальская работала до поздней ночи — то в лавке, то на кухне, то бегая по базарам. Дома появилось известное материальное благополучие. Отец Марьяны по-прежнему по вечерам отправлялся в свой аристократический клуб, а дети — у Марьяны был брат Володя пятнадцати лет, умный и развитой парень, очень преданный нам, — учились. Впоследствии из Володи выработался неплохой, талантливый даже поэт, и я как-то написал даже хвалебную статейку о его напечатанных в каком-то сборнике стихах. Перед войной он приехал в Париж. Мы встречались. Сидели на Монпарнасе, много читали стихов, много беседовали, и, откровенно говоря, я был огорчен тем, что белградская среда все-таки повлияла на Володю дурно: он стал писать какие-то лирические всхлипы, сожалея об утраченном дворянстве, и я понял, что мы очень разошлись друг от друга.

А в это время в Белграде были Дураков и Голенищев-Кутузов, которые упорно и в Белграде вели свою линию, сближаясь с Россией.

А дети Гальские учились и совершенствовали иностранные языки пока отец сибаритствовал, а мать работала с утра до ночи. Знали сербский, французский, немецкий и, кажется, английский, как свой русский. Марьяна хвасталась, что она поправляет ошибки у своей подружки-швейцарки, дочери швейцарского посла, в ее собственном французском языке. Впоследствии, живя в Париже, я постоянно замечал, как чистокровные парижане коверкают свой природный прекрасный язык. Это в конце концов жанр. И я бережно храню дорогое для меня воспоминание: как только втроем вечером в квартире мы сидим рядышком — я посередине а по бокам меня — Марьяна и Володя — и читаем вслух Блоковскую «Розу и крест» — это была наша любимейшая вещь.

Как-то Марьяна мне сказала:

— Знаете, Юра, мама призналась, что, если изменится наша жизнь, по-прежнему жить будет совершенно невозможно. Пользоваться услугами горничной будет стыдно, совесть не позволит: каждый человек должен обслуживать себя сам и обязательно должен работать. И я понимаю маму! А вы?

Я улыбнулся и сказал:

— Вы же знаете, я так и живу.

— Ах, да! Вы и учитесь, и работаете, не боитесь никакой черной работы и обслуживаете себя самого, потому-то мы вас так уважаем и любим, Юра.

Я был весьма смущен и стал разуверять Марьяну, что я совсем не такой.

— Ну, бросьте, Юра, и мама, и я вас очень хорошо знаем.

Потом Марьяна стала женой художника Жедринского…

Но пока мы много бывали вместе. В общежитии мне не всегда было уютно. Часто я заставал такую картину: кто-нибудь из студентов зажимал между большим и указательным пальцами немного белого порошка и, сказавши: «Ты прости нас, Юрий», –

наклонял голову и с сильным вздохом втягивал эту порцию в ноздри. Это были студенты с надорванной необычайными событиями в своей судьбе душой. Так делал, например, наш шеф— повар, настоящий профессионал-повар из Ростова-на-Дону. Он втягивал в свои огромные волосатые ноздри огромную порцию кокаина, издавая при этом какой-то, особой приятности, звук

такая была мода, отвратительная мода в те годы, погубившая столько людей. Я ругал буржуазную цивилизацию, стремился в природу, был без ума от «Пана».

Одинокой тропою Глана

Я уйду в голубые леса…

Пока что ходил на Авалу. Однажды участвовал в большом туристическом походе с нашими прелестными музами — Марьяной Гальской и ее подругой Ириной Добровольской. Поход был из столицы на гору Касмай — 150 километров пешком. Часть обратного пути сделали в поезде. Основой группы нашего туристского отряда были мы — четыре человека: две музы, два студента. Второй, Сергей, никакого отношения ни к искусству, ни к «Одиннадцати» не имел, но был страстный турист и всегда наш неизменный спутник во всех наших походах, влюбленный в Ирину. Мать Гальской отпустила девочек, включив в нашу группу взрослую женщину, очень милую даму, также страстную туристку. Был с нами и еще один человек. Молодой студент, тоже влюбленный и совершенно безнадежно в Ирину, который все время болтался в нашей компании. Девочки относились к нему мило, но весьма иронически и звали «Мучка». Он умолял взять и его. Наконец, девочки постановили: «Хорошо, Мучка, можете идти с нами, но при одном условии: всю дорогу вы будете нести наши женские одеяла. Согласны?» Мучка был счастлив, всю дорогу в страшную жару под добродушные усмешки девушек пер целый ворох женских одеял.

На середине пути мы наблюдали довольно забавное явление, характерное для Сербии.

Мы ночевали на склоне горы у костра. Огонь символически разделял нас: парни с одной стороны, женщины — с другой. Мы поужинали, выпили чаю и улеглись спать. Ночь была теплая, ясная, на небе ни облачка. Я лежал на спине и проверял мои познания в созвездиях.

Наутро, когда мы проснулись и встали, то увидели, что подошва нашего склона упирается в речку, на берегах которой приютилось небольшое селение, а посередине — большой дом: Деревенская кафана (кафе), где можно пообедать и снять комнату при случае. Мы обрадовались, решив выпить горячего кофе и позавтракать. Напротив нашего склона к речке спускался склон противоположной горы, и вдруг мы заметили, что по нему сходит, тоже, видимо, в кафану, подгулявший серб.

Всякий кутящий серб всегда «лумпует» (кутит) под музыку. Нанимается цыган со скрипкой или целый оркестр, если кутит большая компания. И тут мы, под собственный хохот, наблюдаем такую картину: спускается, значит, с горы серб, с ним идет цыган и играет на скрипке, а за ними, перебежками, скачет второй цыган с контрабасом. Когда он с ними рядом, то втыкает свой инструмент в землю и аккомпанирует скрипке, на ходу же играть не может. Иногда он опережает своих товарищей и рвет смычком по струнам своего контрабаса, впиваясь глазами в проходящего лумпующего серба и своего напарника-скрипача, когда они отойдут на известное расстояние, начинаются опять перебежки.

Мы вошли в кафану, поздоровались и заказали кофе с молоком и горячий завтрак. За нами вошел в кафану и лумпующий серб со скрипачом, а через несколько минут вбежал молодой цыган с контрабасом под мышкой. Был он бледным, пот с него лил градом, он еле дышал — видимо, эти перебежки ему дорого стоили. Серб шумно приветствовал всех в кафане. Услышав нашу русскую речь, заорал:

— А, браче руссы! — И сейчас же прислал нам кувшин местного сухого вина. Мы благодарили и ответили тем же в его адрес: это сербский народный обычай, от которого отказываться никак нельзя, это вызовет личную обиду. Он шумно нас приветствовал поднятыми руками, и мы ему отвечали тем же.

Позавтракав, Мучка погрузил на свою многострадальную спину женские одеяла, мы взяли свои рюкзаки и двинулись в поход. Это была чудесная прогулка!