Глава 18 В СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЕ

Глава 18

В СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЕ

Теперь я стал настоящим преступником: ведь мою апелляцию отклонили. Из «американского» корпуса меня перевели в блок, где содержались уголовные преступники. Число моих сокамерников выросло с двух до сорока трех. Первую ночь я провел в 15-й камере, где все прошло довольно спокойно. Однако утром нас всех вывели оттуда и распределили по другим камерам.

Поэтому мое настоящее знакомство с тюремной жизнью началось в камере номер 10. Я тщательно пересчитал число своих сокамерников, которых оказалось сто пять человек. В 15-й камере со мной сидели трое моих соотечественников, здесь же не оказалось ни одного. Мне пришлось жить в небольшом сообществе русских мужчин, разместившемся на площади примерно пятнадцать на двадцать метров. Большую часть времени обитатели камеры проводили лежа на полу или на дощатых нарах. Из 15-й камеры сюда перевели восемь человек, считая меня. Как только за конвоиром захлопнулась дверь, нам сразу же пришлось предстать перед бандитами, которым, похоже, было суждено сыграть значительную роль в моей жизни заключенного. Никому не позволили даже шагнуть вперед, пока нас не обыскали представители уголовной верхушки нашей камеры. Они сразу же отняли у нас сигареты, табак, еду, а также все из одежды, что пришлось им по вкусу. Те, кто вошел в камеру в добротном пальто или брюках, незаношенной обуви, сразу же лишились этого добра. Никакие протесты или мольбы во внимание не принимались. Лучше всего было сразу же, без всякого сопротивления отдать то, что от них требовали. В редких случаях кто-то пытался защитить свое имущество. Тогда вещи отнимались насильно, а сам их незадачливый хозяин становился объектом постоянных нападок и издевательств. Жаловаться надзирателям не имело смысла, так как они были заодно с бандитами. Я даже чувствовал к нашим надзирателям что-то вроде сочувствия, так как они не далеко ушли от нас. Их снабжали настолько скудно, что бедняги были вынуждены выпрашивать еду и сигареты у заключенных, а это означало, что они напрямую зависели от бандитов, которые обеспечивали им дополнительные пайки.

Такие абсурдные взаимоотношения процветали еще и потому, что в России родственникам заключенных было позволено передавать в тюрьму еду, молоко, табак и другие ценные для узников вещи. Посылки доставлялись на особый пост, где две женщины-надзирательницы занимались рассылкой их по камерам.

Когда стали осматривать меня, старший из уголовников спросил меня, не немец ли я. Услышав мой ответ, он сразу же указал мне на место на нарах рядом с собой, знаком указав какому-то русскому заключенному освободить место.

— Теперь это твое место, — объявил он мне громким голосом, чтобы вся камера могла его слышать. — Не позволяй никому из этих подонков пытаться отнять его у тебя.

После того как он произнес эту фразу, этот главарь уголовников оскалил зубы и обвел всех вокруг угрожающим взглядом, словно высматривая тех, кто осмелится ослушаться его. Это был мужчина небольшого роста, но крепкого телосложения; от него исходила какая-то скрытая мощь, будто от «карманного линкора» (обладая водоизмещением тяжелого крейсера, «карманные линкоры» германских ВМС («Дойчланд» (позже «Лютцов»), «Адмирал Шеер», «Адмирал граф Шпее») имели мощное артиллерийское вооружение — 6 280-мм орудий главного калибра, которые обычно были характерны для боевых кораблей другого уровня (линейных крейсеров и даже линкоров, таких как «Шарнхорст» и «Гнейзенау», имевших по 9 таких орудий главного калибра при вдвое большем водоизмещении). — Ред.). Конечно же никто не посмел принять вызов.

Закончив дела со всеми вновь прибывшими, глава бандитов стремительно бросил тело на нары, расположенные на верхнем ярусе, в дальнем от двери углу. Отсюда он мог постоянно наблюдать за всеми обитателями камеры и гасить на месте малейшие признаки бунта. Он подозвал меня к себе, угостил сигаретой и приказал подробно рассказать свою историю. Когда я закончил свой рассказ, он начал расспрашивать меня о доме, о том, где я работал до войны, как жили в Германии в мирное время. Его интерес был самым искренним, что тогда откровенно поразило меня. Потом я понял, что полученная информация укрепляла его власть, которую всегда дает знание. Как оказалось, какое-то время, ближе к концу войны, он успел послужить на территории Германии в составе советского флота, но потом кто-то или что-то заставило его принять решение дезертировать. За оставление части без разрешения его судили, и теперь он отбывал свое наказание.

На меня произвела очень большое впечатление одна фраза, которую обронил главарь. Он спросил у меня о моем приговоре, и, когда я назвал цифру десять лет, он уверенно заявил: «Меньше чем через пять лет ты будешь дома».

Я спросил, почему он так думает, но он не стал никак пояснять свое утверждение, ограничившись лишь тем, что снова уверенно повторил: «Ты пробудешь в заключении меньше пяти лет и вернешься домой живым».

Это заявление одновременно и сбивало с толку, и внушало надежду. С этой непонятной надеждой я и прибыл тогда в Сибирь. По мере того как я стал больше узнавать об уголовниках, чувство уверенности, вызванное тем пророчеством, крепло. Эти люди были на удивление хорошо информированы. Повсеместно бытовало мнение, что разветвленные преступные организации имеют друзей даже в самых высших сферах советского руководства. Возможно, это и не соответствовало действительности, но сами лидеры уголовников предпочитали поддерживать такую веру, поскольку это способствовало росту их авторитета. Однако абсолютно точным является то, что у них были собственные таинственные каналы получения информации, а в тюрьмах и лагерях они жили и питались гораздо лучше, чем большая часть не принадлежавших к этому кругу их соотечественников, осужденных за нарушение закона.

Благодаря отношению главаря уголовников я стал пользоваться в 10-й камере привилегированным положением, всегда получая свою долю добычи. Это выглядело так. Кто бы ни получал посылку с воли, «счастливцу» позволялось подойти к двери в камеру и расписаться в ее получении в целости и сохранности. После этого, не смея даже дотронуться до содержимого, он нес ее к уголовникам и просил главаря взять оттуда то, что тот пожелает. Во всяком случае, такой порядок действий считался общепринятым и был самым безопасным. Если заключенный предпочитал сам открывать посылку и отдавал что-то оттуда главарю, а тот счел этот дар недостаточным, в отношении «нарушителя» тут же принимались карательные меры. Его избивали и отнимали у него все содержимое посылки. Если несчастный пытался бежать к двери и жаловаться, он подвергался за это еще более жестоким побоям. Надзиратели никогда не вмешивались в подобные происшествия. Сам главарь очень редко касался кого-то даже пальцем, вся грязная работа делалась его подчиненными.

В нашей камере примерно по пять—десять человек каждый день получали из дома посылки, поэтому дела у главаря уголовников шли хорошо. Однако он оставлял себе только небольшую часть подношений, а остальное предпочитал раздавать членам своей шайки, а также фаворитам. Через несколько дней в камере был уже примерно десяток немецких пленных, и все мы были непременными членами этого списка.

— Им пришлось голодать годами, — пояснял свое отношение к нам главарь, — и они ничего не получают из дома. Если кто-то из них попросит у вас закурить и получит отказ, я буду отдавать им ваш паек, и тогда вам самим придется выпрашивать милостыню.

Такая угроза была очень действенной, и мы никогда не испытывали недостатка в куреве. Сам тюремный паек был таким: утром нам выдавали кружку горячей воды, примерно сто граммов сахара и фунт хлеба. Днем каждый получал полтарелки капустного супа, еще миску того же супа нам выдавали вечером. Тот суп можно было есть без ложки: если там и попадалось что-то из гущи, то это был случайно оказавшийся в вашей тарелке капустный лист.

Некоторым из заключенных разрешалось на время покидать стены тюрьмы, выполняя различные работы за ее пределами, и я решил присоединиться к ним. Все же это было лучше, чем сидеть целый день в четырех стенах и дышать спертым воздухом в компании еще сотни человек. В камере было очень мало места, окна открывали только в определенные часы. На работы набирали по утрам во время короткой физической зарядки. Но вербовщик предпочитал брать только заключенных, которые получили небольшие сроки, и мои десять лет автоматически ставили меня вне этого списка. Узнав об этом правиле, я обратился со своей проблемой к главарю уголовников.

— Я могу попасть на работы? — спросил я у него.

Он ответил:

— Здесь есть работа для кузнецов, маляров, разносчиков еды, плотников, портных, ну и некоторых других. И ты, конечно, можешь на нее рассчитывать.

Я упомянул о своем сроке, но он отмахнулся от этого довода и сказал мне:

— Завтра утром подойди к ответственному за работы, я замолвлю за тебя словечко.

На следующий день наш вербовщик в первую очередь стал выкрикивать сапожников:

— Есть ли здесь сапожники?

— Да, — ответил кто-то, — но я хочу хоть несколько лет отдохнуть от этой паршивой работы, так что занимайся ею сам.

Говорившего поддержал дружный рев голосов, после чего тот, кто выкликал на работы, сердито прокричал:

— Но я могу заставить вас работать!

— Это вряд ли, — отозвался упрямый сапожник, — я здесь на пересылке, а по закону те, кто ждет этапа, не работают.

И снова раздался дружный смех. Было похоже, что в тот день все дружно решили бойкотировать работы. Безнадежным тоном вербовщик начал выкрикивать кузнецов. В ответ отозвался парень из Померании, которому так же, как и мне, изрядно надоело сидеть и ничего не делать.

— Кто ты по национальности?

— Немец.

— Это невозможно. Начальник не разрешит мне брать немцев.

Потом стали набирать трех маляров. Я и еще двое моих соотечественников тут же вызвались на эти работы:

— Мы все маляры, трое лучших маляров во всей Германии.

— Мне не хотелось бы связываться с вами, — признался вербовщик, — мне нужно будет сначала получить разрешение у начальника, и только потом я смогу использовать вас даже на внутренних работах.

В этот момент в нашу сторону направился главарь уголовников. Он начал что-то выговаривать вербовщику недовольным тоном. Вербовщик слушал его неохотно, потом снова обратился к толпе:

— Маляры! Мне нужны маляры-русские.

Но русские заключенные явно не были настроены на работу. В недвусмысленных выражениях они давали вербовщику советы, как именно он должен был поступить с собой и своей работой. В результате немцев отвели к начальнику тюрьмы, который спросил у каждого о сроке заключения по приговору, причинах, по которым человек был осужден, а потом, наконец, дал согласие на то, чтобы нас направляли на работу внутри территории тюрьмы. Вернувшись в камеру, я горячо поблагодарил нашего главного уголовника, но он только отмахнулся от моих слов, будто он сам был начальником тюрьмы и наша отправка на работы была для него пустяковым делом.

Большинство русских уголовников питали отвращение к любым работам, предпочитая лежать и спать в душной камере или резаться в карты. Очень часто все помещение камеры занимало несколько небольших групп, собравшихся вокруг четырех-пяти игроков. И так целый день. Настоящие карты иметь не разрешалось, поэтому колоды карт рисовали. Процедура была очень простой. Между собой склеивались с помощью хлеба и воды два газетных листа, затем их тщательно разглаживали. Из обуви извлекали клей, который сжигали. Полученная черная сажа смешивалась с сахаром и водой до состояния густой кашицы. Именно этим составом на карты и наносились нужные символы. Единственным отличием от нормальной колоды было то, что здесь все масти карт были черного цвета.

Игры велись в высшей степени азартно. Вряд ли обстановка была бы намного более напряженной, если бы участники были миллионерами и поставили на кон все свое состояние. Здесь не переходили из рук в руки мешки с золотом, богатые поместья или экзотические красотки, но для игроков поставленное на кон имело не меньшее значение: ботинки, сапоги, рубашки, шапки, куртки, штаны. Иногда мне приходилось видеть человека, на котором не было совсем ничего надето, кроме позаимствованных у кого-то трусов или заношенной рубашки без рукавов. Игроки могли заранее проиграть свой хлебный паек за несколько дней вперед. Но каким бы отчаянным ни было положение игрока, карточные долги всегда выплачивались полностью и своевременно. Даже аристократы прошлого вряд ли могли бы стать примером для этих картежников в исполнении этикета, предусматривающего обязательный расчет по долгам. Обмануть партнера по игре, не выплатив долг, считалось в тюремном сообществе одним из худших преступлений.

Сам я не был азартным игроком в карты и поэтому был рад любому случаю, позволявшему отвлечься от подобной атмосферы. Моя работа маляра позволяла мне перемещаться по всей территории тюрьмы, и за свою помощь лидер уголовников вскоре возложил на меня обязанности почтальона. Он передавал мне записки для своих друзей и коллег в других корпусах, которые я должен был доставить до адресата не читая. Это поставило меня в довольно опасное положение, поскольку, если меня поймают, мне грозило за это одиночное заключение. Но и в этом случае, как заверил меня один из уголовников, мой наниматель сумел бы компенсировать такое наказание едой и табаком, которые мне передавались бы через... надзирателей, поскольку я пострадал бы, выполняя его поручения.

К счастью, меня не поймали. Сама работа тоже меня радовала, мой старший ценил меня как хорошего мастера. Я не только получил свободу внутри тюремных стен на время рабочего дня: как занятому трудом, мне увеличили паек. Я стал получать больше супа и каши, а также ежедневно дополнительно полфунта хлеба. Раз в три дня мне выдавали лишнюю порцию табака. Часть этого табака мне удавалось передавать своему старому приятелю-инженеру, который все еще томился в «американском» корпусе.

Как-то раз во время работы я стал свидетелем того, как в тюрьму попал маленький мальчик школьного возраста. Я красил забор возле главного входа, когда его втолкнули внутрь. Все еще со школьным ранцем на плечах, он со слезами рассказывал охране свою историю. Он возвращался домой из школы через магазин, где украл буханку хлеба. Его тут же поймали с поличным и дали срок — три года заключения. Я был поражен возрастом осужденного, а также тем фактом, что в России пойманные на месте преступления отправлялись прямиком в тюрьму без соблюдения всяких формальностей типа суда.

Через несколько дней мне довелось столкнуться с юными преступниками более тесно. На первом этаже третьего корпуса содержались женщины, а на втором — работающие преступники и малолетние. Когда тюремное начальство решило, что мне можно доверять, меня перевели в этот корпус, где камеры в дневное время не запирались. С другой стороны по коридору располагалось примерно сто пятьдесят заключенных в возрасте от семи до восемнадцати лет. Их приговоры варьировали от трех до пятнадцати лет.

Мне никогда прежде не доводилось встречать столь плохо управляемую толпу. Во времена, когда еда становилась особенно скверной, молодежь могла объявить «забастовку». Сначала все они выплескивали свою еду прямо в коридор, затем начинали выкидывать туда же миски, рвать одеяла и выбрасывать клочья через окна, не забывая при этом выкрикивать оскорбления по поводу плохой еды в адрес тюремного начальства. Надзиратели пытались их успокоить, но все попытки были безуспешными, пока начальник не приказывал пожарной бригаде окатить бунтующих юнцов из шлангов через двери и окна. Ничто другое, кроме холодной воды, просто не могло их успокоить.

Моя карьера маляра продвигалась вполне успешно, и мне стали позволять выходить за территорию тюрьмы для выполнения частных заказов. Охрана водила меня к своим друзьям и знакомым или тем, кто давал им за это взятки. Мне пришлось покрасить в городе несколько частных домов. Наградой для меня была предоставленная возможность отвлечься от тюремного быта, а также хорошее питание, которым меня обеспечивали клиенты, чтобы поощрить мое рвение к труду. Теперь, когда я был общепризнанным преступником, я стал жить лучше, чем жил когда-то в качестве военнопленного.

Эта увлекательная жизнь закончилась неожиданно, но я не сетовал на судьбу, так как давно привык к таким резким переменам. Я решил просто смириться с этим фактом и подготовить себя к новым испытаниям. Однажды вечером явился надзиратель и приказал всем нам выйти из камер. Нас поместили в пересыльный блок, откуда обычно отправляли в лагеря, расположенные на территории Дальнего Востока. В нашей камере номер 32 было триста пятьдесят заключенных, в том числе пятнадцать немцев. Главарь уголовников здесь тоже был настроен в пользу немцев, но все равно жить в этой камере было очень тяжело, так как кормили здесь плохо. Для того чтобы обеспечить себе дополнительное питание, нужно было срочно искать работу. Я принял то единственное, что мне предложили, а именно должность санитара.

Мне сразу стали выдавать дополнительный паек. Но сами обязанности санитара были омерзительными. Я должен был выносить отходы жизнедеятельности людей как с нашего этажа, так и из женских камер, расположенных выше. В качестве инструмента мне выдали длинную палку и емкость в виде бочонка. Через пару дней заболел мой напарник, по-видимому не в силах вынести эти запахи, и я стал искать ему замену, обратившись с призывом к немцам, которых приглашал в добровольцы.

— Тут нужны только люди с сильным желудком, — честно предупреждал я.

— Я возьмусь, — вызвался истощенный берлинец.

Я посмотрел на него с ног до головы.

— Ты можешь рассчитывать на эту работу, если уверен, что сможешь спуститься вниз с женского этажа со своим грузом по оледеневшим железным ступеням во время зимы. Ты сам понимаешь, что случится, если ты поскользнешься.

— У меня все получится, вот увидишь, дай мне только попробовать.

Я дал ему попытку, и в тот же вечер мы сделали наш обход вдвоем. Он так беспокоился по поводу лестницы, по которой было довольно тяжело идти даже в нормальной обуви, что не был готов к несчастью, которое все же постигло его. Он нес наполненный до краев бак, когда вдруг потерял опору и опрокинул на лестницу весь груз экскрементов. Никогда еще мне не приходилось видеть человека таким несчастным. Сбежались охранники, которые поливали его руганью, а он сидел чуть не плача, почти не обращая на них внимания, и несло от него, как от канализации. После этого берлинец стал моим полноправным напарником по кличке «господин навозник».

Команда санитаров была единственными людьми, которым разрешалось входить в женский барак, и я уже успел обзавестись несколькими новыми знакомыми среди его обитательниц из тех, с кем мы раньше проживали по соседству. Легко себе представить, что вскоре мы стали очень популярными среди дам, и нас везде принимали очень радушно — буквально с распростертыми объятиями. Но надзирательницы вскоре узнали, что после выполнения работы мы задерживаемся на полчасика в одной из камер, и начали проявлять свое любопытство по этому поводу. Тогда мы стали ставить одну из женщин на пост, откуда она должна была следить за приближением надзирательницы и предупреждать нас об этом. После появления охранницы нам приходилось возвращаться от легкого флирта к нашим емкостям с отходами. Как долго бы мы ни находились в камере, нас удавалось застать лишь за честным выполнением процедуры по переливанию отходов из емкости в камере в нашу бочку. Конечно, главная надзирательница что-то подозревала, но ей так и не удалось поймать нас на месте преступления.

Мы пробыли в пересыльном блоке примерно месяц, после чего от охраны мы узнали, что наш первый эшелон должен был вот-вот отправиться. О том, что я включен в список, я узнал внезапно, когда меня вдруг оторвали от выполнения повседневных обязанностей. От камеры к камере сновали офицеры, выкрикивая заключенных по именам. Тем, кого называли, командовали собираться. Нас собрали во дворе в ветреную, ослепительно снежную погоду, выдали пайки на дорогу и стали группами собирать в грузовики. Паек состоял из фунта хлеба на каждый день путешествия, небольшого количества рыбы и сахара. Еще до того, как нас погрузили в машину, один из уголовников лишил нас нашего сахара, и на этот раз меня не было в списке тех, кому этот сахар предназначался.

Улицы Смоленска были белы и неприветливы, но было искренне жаль, что я покидаю этот город. Мне пришлось пережить здесь много плохого, но кто знал, что ждет впереди? Страшнее всего был сам страх перед неизвестностью.