Глава 9 ДВАЖДЫ НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

Глава 9

ДВАЖДЫ НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

Иногда фермер, собирая урожай и перекладывая к себе в тележку последний сноп, вдруг видит под ним кролика или мышь, замершую от ужаса своей внезапной беззащитности. Но вряд ли застигнутый таким образом кролик или мышь находились в худшем положении, чем то, в котором вдруг пришлось оказаться мне. На несколько секунд повисла гнетущая тишина, а потом кто-то вдруг пронзительно, во весь голос, закричал: «Фриц! Фриц!» Казалось, не прошло и мгновения, как вокруг меня собрались все, кто в тот момент был на станции, будто я был диковинным экспонатом зоопарка. В мерцании фонарей я медленно поднялся и попытался придать своему лицу мужественное выражение, как и подобает мужчине в минуту опасности.

Я думал, что готов ко всему, но то, что произошло потом, ввергло меня в состояние удивленного ступора. Сначала мне показалось, что я сошел с ума: кто-то в толпе окликнул меня по имени. Может быть, такое всегда случается с людьми на пороге смерти, подумал я. Но это был не какой-то призрак, голос которого трубил в моем сознании о грядущей гибели: через толпу пробивался человек в солдатской форме. Продвигаясь вперед, он не переставал выкрикивать мое имя. Наконец, я узнал его: это был Иван!

Да, Иван, тот самый говоривший на немецком языке военнопленный из Киева, которого я когда-то включил в состав рабочей партии, набранной в лагере под Дубно. Пока он под моим надзором участвовал в строительстве укреплений, мы с ним долго, по-дружески обсуждали, в чем состоит сходство и различие в жизни русских и немцев. Благодаря счастливейшему совпадению именно в тот момент он находился на станции и сразу же узнал меня, несмотря на мою густую бороду и запачканную одежду. Когда Иван подошел к вагону, он развернулся и что-то долго объяснял собравшимся, после чего сказал мне, чтобы я спускался вниз и не боялся, никто меня не тронет. Иван рассказал всем, что, когда он был в плену, я обращался с ним очень хорошо и теперь он намерен отплатить мне за это той же монетой. И настроение толпы сразу же изменилось в мою пользу. Конечно, мне, как и в прошлый раз, пришлось пожертвовать часами и всеми личными вещами, но на этот раз все вели себя весьма вежливо, а некоторые, демонстрируя свое дружелюбие, даже пожимали мне руку.

Меня накормили, напоили и дали сигарету. Мы с Иваном сели на платформу и стали рассказывать друг другу о себе. Я поведал ему о том, что со мной произошло с момента нашей последней встречи, а потом выслушал рассказ Ивана. Как оказалось, тот, кто сменил меня на посту бригадира, оказался очень жестоким человеком, и вся бригада вспоминала о временах моего бригадирства как о самом благополучном периоде своей жизни в плену. Если бы его, а не меня нашли в вагоне, жестко заметил Иван, его судьба сложилась бы совсем по-другому. В самый разгар повествования Ивана о его приключениях во время русского наступления нас прервали. Ему и подчиненным приказали вернуться в казарму, а меня оставили на попечение угрюмого, коротко остриженного грузина, которому, похоже, не было никакого дела до несколько раз повторенного приказания Ивана обращаться со мной хорошо и проследить, чтобы никто не причинил мне вреда.

Как только Иван ушел, вокруг меня немедленно начала собираться настроенная ко мне самым враждебным образом толпа. Так падальщики собираются вокруг животного-подранка. Они начали издеваться надо мной и выкрикивать оскорбления, сначала очень тихо, а потом все громче, пока, наконец, их вожак не обратился ко всем с вопросом: «Ну и что мы будем делать с этим фрицем?» На такие вопросы следует давать определенный ответ. И здесь все зависит от тона, которым он задается. В данном случае толпа с готовностью выдала этот ответ.

«Пристрелить его и дело с концом!» — немедленно последовало предложение. Его тут же подхватили, раздалось еще несколько голосов: «Пристрелить его! Пристрелить фрица! Прикончить его!»

Неожиданно мне на помощь пришел грузин-охранник. Очевидно, это была очень противоречивая натура. Когда его товарищ Иван просил позаботиться обо мне, он повел себя так, будто ему не было до меня никакого дела. Но как только кто-то высказал желание убить меня, грузин тут же пришел мне на помощь. Он немедленно грубо растолкал агитаторов, сопровождая свои действия словами на незнакомом, резко звучащем языке. Потом грузин отвел меня к домику, расположенному рядом со зданием станции, где передал двоим гражданским, которым поручил присматривать за мной, пока меня не заберут. Ближе к вечеру прискакал верхом на лошади некий молодой человек, который спросил обо мне. Затем он отправился в путь по городским улицам, а я то шагом, то бегом следовал за ним. Казалось, его не очень беспокоило, успеваю ли я за ним: он ни разу не оглянулся, чтобы убедиться в том, что я не отстал по дороге. Возможно, он полагался на мое чувство самосохранения, на то, что я хорошо понимаю, что для меня будет лучше держаться к нему поближе. Наконец, всадник остановился у деревенского домика неподалеку от опушки леса, в котором проживал вместе со своими четырьмя товарищами. Позже я узнал, что все они были партизанами и меня приставили к ним в качестве прислуги. Мои обязанности состояли в том, чтобы содержать в чистоте дом, чистить картошку и обувь его обитателей, ухаживать за лошадьми и убирать в конюшне. В первый вечер я чувствовали себя довольно неуютно, так как не понимал своего положения, но утром вернулся один из обитателей домика, который участвовал в облаве на отставших немецких солдат. Он говорил по-немецки и, наконец, объяснил мне то, что от меня требовалось.

Этот человек говорил на моем языке безукоризненно, настолько четко, что, заговори я с ним даже в Германии, сразу же понял бы, что передо мной иностранец. Для каждой местности характерны свои интонации или собственные выражения, и только те, кто получает знание языка извне, могут достичь в нем абсолютной чистоты. Я так и не узнал, где этот человек сумел освоить мой язык практически в совершенстве. Он был немногословен, но я до сих пор думаю, что его готовили к работе в качестве шпиона. Уточнив круг моих обязанностей, он предупредил меня, чтобы я даже не пытался пробовать бежать, так как шансов на успех у меня все равно нет. После этого он практически со мной не разговаривал. Было бы излишне упоминать, что я решил последовать этому совету: я чувствовал, что, не отдохнув и не восстановив свою физическую форму, я не способен подвергать себя таким испытаниям.

Мне пришлось провести в домике у леса не больше недели. За это время я прекрасно справлялся со своими обязанностями, и мои хозяева были довольны моей работой. Я питался с ними за одним столом. В наш рацион входили молоко, мясные консервы, картофель и хлеб. Кроме того, я теперь не испытывал недостатка в сигаретах, в основном немецких. Русским они казались слишком слабыми, и теперь, после того как я попробовал махорку, меня это уже не удивляло. Мне отдали все запасы трофейных сигарет Salems, очень популярной марки немецкого табака, и я практически не расставался с этими роскошными сигаретами. Теперь, когда я регулярно питался и был избавлен от нервных перегрузок, почувствовал, что даже за это короткое время начинаю восстанавливаться и набирать вес.

В четыре часа утра на восьмой день моего пребывания в том домике на чердак, где я спал, поднялся тот из партизан, кто говорил на немецком языке, и разбудил меня.

— Теперь вам придется отправиться в лагерь военнопленных, — объявил он. — Мы хотели бы, чтобы вы оставались с нами и дальше, но сегодня получили приказ передать вас туда. Сегодня здесь пройдет колонна подвод, на которой вы отправитесь в Молодечно. Там, в лагере, уже много немцев, так что вам больше не придется пребывать в одиночестве.

— Я не чувствовал себя здесь одиноким, — вежливо ответил я. — И только благодаря превратностям войны мы встретились как враги.

Он вручил мне большой заплечный мешок, полный припасов: хлеб, копченое мясо, лук, чеснок, бутылка молока, полфунта махорки (с газетой) и несколько пачек сигарет.

Потом мы отправились к дороге, где дождались прихода подвод. Меня передали под наблюдение пожилого сержанта, которому поручили срочно доставить меня в лагерь под Молодечно. Старика предупредили, чтобы он даже не думал что-нибудь стянуть из моего рюкзака, так как его я получил за отличную работу.

Колонна подвод неторопливо двигалась по дороге; до Молодечно было примерно тридцать километров, но было ясно, что этот путь займет у нас несколько часов. Сержант, спокойный и довольно дружелюбный старый солдат, занял место на первой подводе. Я сидел на второй повозке. Дальше за нами следовали еще телеги, которыми управляли юноши в форме, примерно шестнадцати—семнадцати лет. Эти парнишки доставляли мне некоторое беспокойство: они были настроены явно враждебно и, не останавливаясь, выкрикивали: «Гитлер капут, фриц!»

За несколько километров до места назначения мы остановились в деревне, чтобы напоить и накормить лошадей. Я сидел, не слезая со своего места, и размышлял о том, какое обращение уготовано мне в лагере. Сержант соскочил с телеги и скрылся в одном из домов. Война успела оставить свои уродливые следы и в этом маленьком мирке: многие хаты были посечены осколками, некоторые сожжены. Между двумя разрушенными домами располагался пруд. Молодежь отвела туда лошадей, кинула им охапки сена и снова принялась за меня, жестами показывая на разрушения вокруг и подстрекая друг друга к новым оскорблениям. Они требовали от меня ответов на свои язвительные вопросы, которые я не очень хорошо понимал, так как тогда еще недостаточно хорошо знал русский язык.

Из одного из домов вышла женщина средних лет. Увидев то, что происходит, она подошла ко мне и вдруг плюнула мне в лицо. Она начала громко кричать, швырять в меня камнями с расстояния всего в несколько шагов. К счастью, она швыряла их не очень метко, и в меня попал только один камень, который, скользнув вдоль плеча, не причинил мне вреда. Это еще больше разозлило женщину, и, резко развернувшись, она обратилась с длинной речью к моим юным охранникам. Я не понял многих из слов, которые она произнесла, но общий смысл был понятен: немцы сожгли ее дом, поэтому всех пленных следует расстреливать и не следует зря переводить еду на этих мерзавцев.

Юнцов не потребовалось долго упрашивать. Всплеска ярости, который нашел выход в речи женщины, оказалось достаточно для того, чтобы заставить их приступить к тому, что они, по-видимому, начали вынашивать в своих головах, едва увидели меня. Она долго и сердито что-то говорила шепотом одному из них, после чего тот приказал мне слезть с телеги и идти за ним. К тому времени я был уже довольно сильно напуган: молодые люди казались почти невменяемыми, а женщина неутомимо и уверенно шла к своей цели. К тому же сержант куда-то исчез. Следовало ли мне исполнять этот приказ? Пока я колебался, увидел, как один из молодых людей, шаря рукой сзади на поясе, пытается вытащить пистолет, чтобы пристрелить меня на месте. Я медленно скользнул с телеги на землю.

Женщина повела меня в сторону одного из разрушенных домов недалеко от пруда. Я решил, что этот дом когда-то принадлежал ей и теперь она решила совершить акт мести на месте преступления. Они поставили меня возле одной из уцелевших стен. Женщина продолжала издеваться надо мной и осыпать меня бранью. Потом она ударила меня по лицу. Наконец, молодой человек с удовольствием приготовился отнять у меня жизнь.

«Пан капут», — прокричал он и быстро прицелился в меня из пистолета.

Я молча стоял перед ними, пытаясь сказать что-то в знак протеста, но не мог вымолвить ни слова. Во рту пересохло. У меня было странное ощущение раздвоенности, будто я одновременно являлся прямым участником той сцены, но в то же время с чувством холодного ужаса наблюдал за ней со стороны. Казалось, что после того, как прогремит выстрел, я все еще останусь там же и смогу увидеть, как мое тело рухнет на землю, а потом его будет пинать ногами по ребрам эта мегера, которую, наверное, любил муж и которая здесь, в этой деревне, дала жизнь своим детям. А другая жизнь, которая ни для кого не имела значения, вот-вот должна была прерваться. Просто еще один фриц найдет свою смерть на Востоке. И этим актом, довольно тривиальным среди прочих несчастий нашего времени, возможно, удастся утихомирить эту женщину, а юноша, попробовав крови, станет мужчиной.

В тот самый момент, когда юнец нажал на спусковой крючок, позади него возник сержант, который быстро подбежал к нему и ударил по рукоятке пистолета. Несколько пуль ударило в стену примерно на два метра выше моей головы, осыпав меня дождем штукатурки. Сержант отобрал у юноши, выглядевшего пристыженным, оружие и, напомнив о приказе, запрещавшем расстрел немецких военнопленных, отправил его обратно к лошадям. Женщина обрушила на сержанта весь свой словарный запас, а потом, увидев, что тот никак на это не реагирует, продолжая ругаться, отправилась восвояси.

Я весь дрожал, почувствовав огромное облегчение от того, что все так закончилось. Потом я неуверенно подошел к сержанту, чтобы поблагодарить этого человека, спасшего мне жизнь. Он отмахнулся от моих слов благодарности и сам начал извиняться.

— Оставив вас, я нарушил свои обязанности, — заявил он. — Я пообещал благополучно доставить вас в Молодечно и не должен был упускать вас из виду. Этим молокососам нельзя доверять.

Оставшуюся часть путешествия мы проделали рядом, на головной подводе. По дороге он все рассказывал мне, как я выглядел, стоя у разрушенной стены. Мои волосы стояли дыбом, лицо было цвета мела, глаза вылезли из орбит. Наверное, это было подлинное описание того, как должен выглядеть человек перед расстрелом, потому что оно полностью совпадало с тем, что я нашел когда-то в иллюстрации испанского художника к книге, где была описана казнь жителей Мадрида французской расстрельной командой.

Через час мы прибыли к месту назначения. Я вежливо попрощался с сержантом и обменялся взглядами с его юными подчиненными, прежде чем прошел через ворота к месту, которому было суждено стать моим новым домом. Сначала мне пришлось пройти допрос у коменданта, который задавал мне стандартные вопросы о моей части и о том, как я попал в плен. Потом со мной более подробно переговорили несколько женщин в солдатской форме, охранявших лагерь. Эти женщины сильно отличались в лучшую сторону от той русской дамы, которую мне довелось встретить до них. Они дали мне большой пакет красной смородины, несколько немецких сигарет и объяснили, что война уже почти закончилась, а я вскоре отправлюсь домой.

— Кем ты работал? — спросили они.

Когда выяснилось, что я был водителем, женщины поинтересовались, приходилось ли мне водить русские машины.

— Да, — ответил я, думая про себя, что лучше будет не упоминать, при каких обстоятельствах это происходило в последний раз.

— Тогда если захочешь, то уже с завтрашнего дня сможешь приступить к работе, — добавили они.

— Хорошо, — ответил я, преодолевая в себе нежелание работать, поскольку знал, что работающие лучше питаются, — я очень хотел бы работать.

Две девушки подхватили свои винтовки и провели меня мимо казарм охраны в лагерную часть. Все это было мне уже знакомо. На территории лагеря в апатичной бездеятельности лежали или сидели примерно три тысячи человек. Я сразу же обошел территорию, пытаясь обнаружить хоть кого-то из знакомых, но так никого и не нашел.

Ночь мы провели на голой земле внутри большой, почти превратившейся в лохмотья палатки. К утру стало так холодно, что нам пришлось отказаться от попыток уснуть и начать двигаться, чтобы согреться. Без теплой одежды мы могли спастись от холода только расхаживая по палатке взад-вперед до самого рассвета. Наверное, примерно так же жили первобытные люди.

Пока мы так двигались, содрогаясь от холода, мои товарищи не прекращали недовольно ворчать, но я заставил их замолчать, рассказав о том, каким счастливым себя чувствовал. Потом я рассказал им о моих похождениях, о том, как мне удалось избежать смерти, о том, что считаю прошедший день самым ужасным в своей жизни, которую я и так не считаю бедной на события.