Глава 14 ЖИЗНЬ В КОЛХОЗЕ

Глава 14

ЖИЗНЬ В КОЛХОЗЕ

В качестве меры по борьбе с дистрофией часть ослабленных пленных была отправлена в лагерный колхоз, расположенный у деревни Лубки. Предполагалось, что там они будут задействованы на самых легких работах. Доктора рекомендовали, чтобы эти люди работали в щадящем режиме максимум по шесть часов в день, однако на самом деле им пришлось тяжело трудиться по двенадцать—четырнадцать часов ежедневно. Тех, кто пытался сопротивляться, избивали. В результате несколько человек решились на побег, но это совсем не воодушевило тех из нас, кто остался, поскольку мы не понаслышке знали, что ни один из побегов не был успешным.

Я очень боялся, что и меня отправят в Лубки, и начал планировать третью попытку бегства. Но так случилось, что мне вернули третью рабочую категорию и направили в другой лагерный колхоз, в деревню Цибульники, примерно в пятнадцати километрах от Смоленска. Здесь, как выяснилось, условия жизни были совсем другими. Меня и двух моих товарищей поселили в крестьянской семье, члены которой относились к нам как к лучшим друзьям. Глава семьи отсутствовал. Как вскоре выяснилось, он отбывал двухлетний срок наказания в Сибири. Его жене пришлось самой растить троих детей. Достаточно было посмотреть на них, и сразу становилось понятно, что все они страдали от жесточайшего голода и нищеты. Женщину звали Маша. Она была еще довольно молода, но выглядела постаревшей и усталой. Мы провели с ней много времени в беседах. Мне было действительно интересно все, что она рассказывала, а она нуждалась в том, что кому-то можно было доверить свою историю. Так я узнал, что деревянный дом, где они жили, принадлежал семье. Когда я выразил свое удивление этим фактом, Маша пояснила, что власти не интересовались деревянными строениями. Но если бы кто-то решил построить дом из камня, такое жилище сразу же становилось государственной собственностью и человек, построивший его, превращался просто в нанимателя, которому государство позволяло проживать в этом доме.

Летними вечерами, после того как работа в колхозе заканчивалась, я часто помогал Маше в саду. Было видно, что она очень нуждалась в умелых мужских руках для работы по дому, и именно эту работу я делал с удовольствием, отчасти оттого, что чувствовал себя в неоплатном долгу перед этими людьми, отчасти оттого, что считал это настоящим мужским делом. Канализация явно была самым слабым звеном в быту русских людей. Ее практически не существовало. А пока из жердей и досок я соорудил укромное убежище, где можно было бы посидеть даже в самую плохую погоду. На возведение этого импровизированного сооружения мне хватило двух дней. Членам семьи так понравилась уборная, что они стали даже приглашать соседей, чтобы те посмотрели на нее, и вскоре по всей деревне уже разговаривали о «немецком клозете». Это сооружение привело к четкому разделению местных жителей на «сторонников прогресса» и «реакционеров» в зависимости от того, кто как относился к только что возведенному сравнительно комфортабельному строению.

Когда настало время сева, Маша со всей страстью славянской женщины принялась жаловаться на судьбу. Она рыдала, схватив меня за шинель, горестно вопрошая:

— Где мне взять картошку и зерно для посева? У меня нет денег ни гроша. Я не могу пойти работать в колхоз, потому что некому будет присмотреть за моими детьми. Как же нам жить, пока отец, наконец, не вернется домой? Он, конечно, не виноват. Во всех наших бедах виновата эта проклятая война. Мы не выживем, если я не посажу хоть немного ржи и картошки. Но где их взять?

Двое моих товарищей никак не отреагировали на этот взрыв горя, который, конечно, предназначался мне. Наверное, женская интуиция подсказывала Маше, что у меня доброе сердце. Наконец, она добилась своего: я начал тайком собирать картошку и зерно, которых хватило бы для того, чтобы посадить на двух узеньких полосках земли примерно по пятьдесят метров длиной каждая. Я доставлял картошку в дом совершенно открыто в небольшом ведре, поэтому никому и в голову не могло прийти, что с ней было что-то не так. Зерно я носил сначала в карманах шинели и брюк, а после удачного опыта с доставкой картошки я стал носить в том же ведре и зерно. Для того чтобы обеспечить семенами маленькое хозяйство Маши, мне было достаточно сделать три ходки. В колхозе никто не хватился пропажи, Маша была счастлива. Она благодарила меня за помощь, а я был рад, что ее настроение хоть немного улучшилось.

По вечерам в деревне нас ждало новое развлечение. В соседний дом приходил мужчина с аккордеоном, и там же собиралось все население, чтобы попеть и потанцевать. Это был испытанный способ забыть обо всех неприятностях, все мы искренне веселились, совершенно обходясь без спиртного. Мне нравилось участвовать в русских танцах, но за неимением достаточной практики и гибкости я, наверное, танцевал примерно так же, как многочисленные старики и старухи, которые, не уступая молодому поколению, совершали отчаянные прыжки и повороты под музыку. Подобные события давали нам, пленникам, так необходимое всем нам временное облегчение, заставляя забыть о тяжелой жизни. Ведь мы давно уже успели забыть о том, что значит отдыхать и веселиться в компании женщин и детей.

Но по утрам всем приходилось снова окунаться в реальную жизнь. Мы видели, как те девушки и молодые женщины, что еще вчера вечером были нашими партнершами по танцам, тянули плуг, как тягловые животные (как говорится, спасибо оккупантам. — Ред.). Обливаясь потом, они тянули его за собой, а отец семейства, если только он не был занят на работах в колхозе, руководил ими. Когда я впервые увидел эту дикую картину, то лишь печально покачал головой и побежал искать, кому бы пожаловаться на это. Я нашел председателя колхоза, который стоял невдалеке.

— Что случилось? — спросил он.

— Случилось? — переспросил я. — Случилось то, что я родился в крестьянской семье, но никогда не видел, чтобы людей впрягали в плуг, как волов.

— Ты скоро привыкнешь, — засмеялся председатель. — Когда вернешься домой, тебе самому придется впрягаться в плуг.

Он намекал на лошадей, которых русские реквизировали повсюду в Германии (чтобы хоть частично компенсировать разорение своей земли. — Ред.), в чем позже нам пришлось убедиться на собственном опыте.

Председатель отвечал за то, как жили люди в его колхозе, а мы его интересовали постольку, поскольку были лишь временными работниками. За тем, в каких условиях мы жили в Цибульниках, наблюдал лейтенант-еврей, который был вежливым и добрым человеком. Он следил, чтобы нас не заставляли работать до изнеможения, чтобы нас вовремя и полноценно кормили. Мне довелось хорошо узнать лейтенанта, поскольку все мы трое, проживавшие в доме Маши, часто ездили с ним в соседний совхоз за семенным картофелем для нашего колхоза. Если колхоз является коллективным хозяйством, которое принадлежит всем жителям деревни и где каждый из них должен проработать определенное количество часов, помимо труда на собственном участке, то совхоз представляет собой хозяйство, принадлежащее государству. Там работники трудятся полный рабочий день. Насколько я смог понять, предполагалось, что колхоз является промежуточным звеном на пути в совхоз, но деревенские жители никак не могли смириться даже с этим первым шагом. Им было жалко каждую минуту, которую они могли бы посвятить работе на собственном участке.

На обратном пути из совхоза нам часто удавалось использовать доверчивую натуру нашего лейтенанта. Соблазн был слишком велик, чтобы можно было отказаться от него. Во время последнего дневного рейса, который иногда проходил уже в сумерках, когда на дороге никого не было, а до дома было уже недалеко, нам удавалось сбросить один мешок из кузова машины на дорогу. После разгрузки грузовика, когда нам разрешалось отправиться домой, мы делали небольшой крюк и возвращались с внушительным довеском к тому, чем нас кормили дома. И Маша готовила нам ужин, который мы поедали без малейших зазрений совести.

Однажды утром, когда у нас только что закончился перерыв в работе, мы увидели подъехавший грузовик, из которого вышел офицер в кожаном плаще. Лейтенант построил нас, а вновь прибывший принялся расхаживать перед нами, внимательно разглядывая каждого. В свою очередь, все мы уставились на него и пытались угадать, что нас ждет на этот раз. Из того, как вел себя лейтенант, мы поняли, что этот человек был важным начальником.

Наконец, он повернулся к нам и объявил:

— Мне нужно двадцать человек для работы в моем колхозе, и я сам буду отбирать этих людей.

Было ясно, что главным критерием будет физическое состояние человека. Мне повезло, и я оказался вторым в числе отобранных. Когда перед начальником стояли все двадцать отобранных им людей, он громким голосом объявил:

— Мне не нужны лентяи. Те, кто не хотят ехать со мной, могут остаться. С теми, кто поедет, будут обращаться хорошо, если они будут хорошо трудиться. Хотите поехать со мной на работу?

Он смотрел нам прямо в глаза. Было видно, что наш будущий начальник обладал немалой властью и был настолько уверенным в себе человеком, что ему вовсе не было необходимости демонстрировать свою власть.

— Да, — ответили мы в один голос, невольно поддавшись его обаянию. Мы чувствовали себя достаточно хорошо и здесь, но этот человек излучал доверие.

— Хорошо, — заметил он, как бы признавая нашу сделку. — Вам нужно будет взять с собой личные вещи и матрасы. У меня вас будут хорошо кормить. Я знаю, что, когда немца хорошо кормят, он и работает хорошо.

Я быстро попрощался с Машей, которая вряд ли плакала больше, когда ее мужа увозили в Сибирь, и впрыгнул в грузовик, где уже сидели мои товарищи. Нас отвезли примерно на восемь километров в направлении на Смоленск. Место, куда мы приехали, оказалось хозяйством, принадлежащим НКВД, а человек, который нас отбирал, был его директором и имел звание майора. По прибытии он лично проверил, что всех нас устроили достаточно удобно. Нас поселили в здании бывшей бани, где мы устроили себе кровати из досок. Мы радовались, как дети, приводя в порядок этот домик, расположенный в глубине сада. Всегда приятно, когда к тебе относятся по-человечески. Следующим днем было воскресенье. Нам выдали хлеб, картошку и молоко, и мы приготовили себе еду в немецком армейском котле, что сделало эту пищу особенно вкусной для нас.

Мои товарищи были типичными скромными немецкими солдатами. Эрнст, которого мы выбрали поваром, очень гордился этой работой. Если какое-то непродолжительное время мы испытывали перебои с продуктами, он демонстрировал чудеса изобретательности, проявив себя непревзойденным «организатором и импровизатором». Он говорил на живописном тюрингском диалекте и, если был в хорошем настроении, радовал нас типичными для этой местности песенками, такими как Unser Gas de hat zwa Herna («У нашей козы два рога»). В прежней гражданской жизни Эрнст был помощником мясника и, как мы подозревали, пользовался большим успехом у женской части клиентов. Когда он женился, его жена пыталась бдительно контролировать его жизнь, чтобы не дать ему завести флирт на стороне, но у нее не всегда это получалось. Живописные рассказы о его приключениях, большая часть которых, я уверен, была выдумана, всегда вызывали у нас взрыв безудержного хохота.

Бывший портной из Нижней Баварии Отто обладал совсем не таким характером. Скромный, как девица, невинный, как ангел, он становился пунцовым от смущения, когда начинались споры вокруг «темы номер 1», то есть о женщинах. А поскольку разговоры на эту тему были довольно частыми, Отто краснел постоянно, за что его немилосердно поддразнивали.

Альбрехт обладал разнообразными талантами. Дома у него осталась процветающая плотницкая мастерская, и при наличии инструментов он мог творить в этой области настоящие чудеса. В нашей бригаде он исполнял обязанности ремонтника. Он умудрялся поддерживать в рабочем состоянии нашу обувь, которая была настолько изношена, что должна была годиться только на свалку. Будучи настоящим мастером, Альбрехт не мог удовлетвориться только однообразным монотонным трудом. Он предпочитал решать сложные задачи и находил для них самые изящные решения. Но любовью его жизни была музыка, и нам казалось, он мог бы сыграть на любом инструменте, который попадет в его руки.

Вилли, напротив, был готов заниматься чем угодно. Он был надежным, как камень, импровизатором. Нам нужны полки? Сковородки и кастрюли? Несколько стульев для дома? Вилли было достаточно только подумать, и вскоре все было готово. Человек, который сочетал бы в себе энергию и умение приспосабливаться Вилли, мастерство Альбрехта и искусство попрошайничать Эрнста, был бы способен завоевать мир! Увидев, как строят одну из огромных русских печей, ту самую, на широкой верхушке которой можно было с комфортом спать, Вилли загорелся идеей построить такую же. Он строил свою печь для женщины, работавшей в колхозе. Готовое изделие, по крайней мере, с виду ничем не уступало тому, что было построено русским мастером. И все же, хорошо зная Вилли, я не стал бы платить за его детище те же деньги.

Одного из наших бригадиров звали Хейнрих. Он был родом из Бад-Тёльца (к югу от Мюнхена), где, как он утверждал, пользовался репутацией завзятого сердцееда. Стремление к сексу превратилось у него в хобби, которое отнимало все время и не оставляло рабочих часов для чего-то другого. Если нам вдруг требовалось срочно его разыскать, мы неизменно находили его в женской компании.

К нашему удивлению, в том колхозе было довольно много симпатичных девушек. Они прибыли туда как «осужденные», термин, который в России пользуется для определения лиц, совершивших многочисленные проступки, очень часто вполне безобидные. В июне 1945 года для таких людей была объявлена амнистия, но некоторые решили добровольно остаться в колхозе, а не возвращаться домой. Будучи сами бывшими заключенными, эти люди были нам чем-то близки, и многие, в особенности Хейнрих, всегда были готовы этим воспользоваться.

Герман и Фриц из Швабии по праву пользовались репутацией настоящих обжор. Они могли поглощать огромные количества даже самой непритязательной пищи. Например, когда не было картошки, мы готовили еду из травы и крапивы. Эти двое могли сесть у восьмилитрового ведра и дважды в день с аппетитом есть оттуда эту зеленую субстанцию. Когда картошка снова вернулась в меню, они вновь стали поглощать и ее в таких же количествах. К осени в колхоз доставили несколько реквизированных в Германии лошадей, но они прожили в изгнании еще меньше нас, людей. Им не подходил корм, а холодный русский ветер, продувающий конюшни насквозь, стал для них фатальным. Но по злому капризу судьбы именно мы, военнопленные, получили больше всех выгоды от смерти несчастных животных. Фриц и Герман наедались до такого состояния, что мы, остальные, начинали заключать пари, у кого из них первым лопнет брюхо. Самым смешным в этом состязании обжорства была разительная разница между его участниками: Герман становился все толще и толще, и вскоре он догнал по комплекции Вилли. Фриц же оставался тощим, как глист.

— Тебе нужно побольше есть, Фриц, — подбадривали мы его, — а то тебя совсем не станет видно.

— Я стараюсь, — отвечал он серьезно во время коротких пауз между пережевыванием пищи, — но Герман берет себе больше, и это нечестно.

— Мне нужно поддерживать свой организм, — резко возражал Герман.

— Не тратьте драгоценное время на разговоры, вы двое! — выкрикивал Эрнст. — Назад, к корыту!

Так в довольно приятном времяпрепровождении проходили месяцы. Нам нравилась наша жизнь, а директор часто заявлял нам, что доволен нашей работой. В ответ он, в свою очередь, старался держать слово и хорошо нас кормить. По местным меркам, наш колхоз был процветающим хозяйством, его прекрасно снабжали. Здесь было тринадцать лошадей, пятьдесят коров, восемьдесят овец и стадо свиней, за которыми присматривала пожилая женщина по имени Евгения. Всю свою жизнь она провела среди свиней. Она очень любила своих питомцев, что выражалось и в ее неряшливом внешнем виде, и в том, что она часто ела их корм в дополнение к обычному хлебу с кашей. Евгения часто сидела у свинарника и вела долгие разговоры со своими подопечными. Завидев приближающегося мужчину, эта женщина сердито кричала:

— Уходи! Знаю я вас, мужчин. Всем вам нужно одно и то же, но от меня вы этого не получите.

К счастью, более привлекательные колхозные дамы не были такими неприступными. После работы я много времени провел с Хейнрихом, которому удалось добиться своей цели: он стал самым популярным для женского населения мужчиной в колхозе. Помимо других, менее серьезных вещей, мне удалось значительно продвинуться в знании русского языка. Это знание очень мне пригодилось в дальнейшем.

Когда наступила зима, директор вызвал меня к себе.

— У меня для вас особое задание, — заявил он. — Вы знаете, что лес вокруг принадлежит колхозу. Но окрестным жителям нечем топить печи, и они рубят наш лес. Все это незаконно. И вы будете выполнять работу лесника и не позволите им делать это. У каждого пойманного следует отбирать топор, а самого виновного приводите ко мне для наказания. Я выбрал для этой работы вас, потому что вы показались мне человеком, заслуживающим доверия. Вместе мы должны спасти лес, иначе, проснувшись однажды утром, мы вдруг обнаружим, что вокруг совсем не осталось деревьев. А что это за лес без деревьев?

На первых порах я систематически выходил патрулировать лес и препроводил несколько пойманных правонарушителей в кабинет к директору, не обращая внимания на их протесты. Тот обращался к ним с яростной речью о порче государственного имущества, антиобщественном поведении и необходимости соблюдать законы. Но он и сам нарушал закон, не сообщая обо всех этих нарушениях наверх, как должен был поступать. После потока ужасающих угроз директор отпускал нарушителей по домам, удовлетворившись конфискаций орудий преступлений в виде топоров. Это само по себе было тяжелым наказанием. Кроме того, такое наказание приносило пользу колхозу, где постоянно ощущался недостаток инструментов.

Но через какое-то время мой характер стал меня подводить. Пойманные женщины рыдали и сквозь слезы бормотали о маленьких детях, которые мерзли в неотапливаемых избах. Я знал, что они говорят правду. Поэтому вместо того, чтобы задерживать бедняжек, я отпускал их по домам, а иногда, когда был особенно склонен поддаваться жалости, даже помогал им поскорее нарубить и собрать дрова, чтобы их не успели заметить жители колхоза. Природа создала меня таким, что я совсем не подходил на роль полицейского или судьи на игровом поле. Мне были слишком симпатичны эти «преступники» и «браконьеры», а их искренняя благодарность за то, что я хоть как-то помогал им в их бедственном положении, заставляла меня все больше пренебрегать своими обязанностями.

Наконец, меня снова вызвал к себе директор.

— Как могло получиться, — начал он допрос, — что количество пойманных при рубке леса так резко сократилось? Я хорошо знаю от местных жителей, что лес так и продолжают вырубать, просто вы больше не ловите нарушителей. Как такое может быть? На вашем посту слишком холодно, чтобы спать, но, если бы вы следили за происходящим, вы обязательно что-нибудь увидели бы. Как вы все это можете объяснить?

Я ответил:

— Я не буду прибегать к отговоркам, а скажу вам правду. Эти женщины с их рассказами о замерзающих в холодных домах детях ранят мне сердце. Я просто не могу арестовывать их. Как мне возвращаться с холода и ветра в теплый дом, зная, что у этих людей нет места, где они могли бы согреться? Я человек, а не зверь.

— От вас никакой пользы, — констатировал директор. — Думаю, что своим поведением вы еще больше поощряете этих людей. Нужно убрать охрану, и, может быть, кражи прекратятся сами по себе.

Тем самым он как бы искал себе оправдания за то, что не делал то, что должен был делать по закону. Подозреваю, что и он сочувствовал бедным крестьянам. Я был рад встретить в качестве примера такой доброты сотрудника зловещего НКВД в чине майора. Время, которое я провел в тех двух колхозах, было лучшим периодом моей жизни в плену. И половиной этого времени я обязан директору-майору. Как когда-то при других обстоятельствах генерал Дрешер, этот человек сумел заслужить мое самое глубокое уважение. Это был один из лучших людей, встретившихся на моем жизненном пути. Он всегда вел честную игру, был открытым и трудолюбивым человеком и отдавал окружающим все, чего мог для них добиться. Под его руководством наши повседневные работы — сев и сбор урожая, заготовка дров, строительство свинарников и коровников — начинали доставлять настоящее удовольствие. Человек всегда счастлив, когда он ближе к своему естественному состоянию, а здесь мы никогда не чувствовали себя пленниками и рабами. Мы были полезными членами общества, мы помогали производить продовольствие, чтобы прокормить себя и других.

Может, кому-то нужно шампанское и пуховые перины. Я же чувствовал себя по-настоящему счастливым в той почти примитивной жизни в колхозе.