Глава 24 РАБОЧИЙ-СТАХАНОВЕЦ

Глава 24

РАБОЧИЙ-СТАХАНОВЕЦ

Наконец наступил день, когда наша работа по строительству склада была закончена. Сооружение чего-то значительного здесь всегда воспринималось как очередной триумф.

Мы построили не собор и даже не жилой дом, но, по крайней мере, на какое-то время оставили свой след на земле Сибири, добавив к ее облику что-то свое. Перед тем как оставить лагерь Кокс со всеми его женщинами, я обернулся назад, чтобы в последний раз бросить восхищенный взгляд на результаты наших трудов.

Моим следующим назначением стал Северный лагерь, куда я отправился после очередного нудного дня, посвященного возведению домов для лагерной администрации с женами и семьями. Установившийся порядок жизни заключенного был неизменным: сортировка узников, хорошо накормленные, ухоженные уголовники. Первое построение в семь часов утра, возвращение в лагерь к шести часам. Потом ужин и сон. На что еще, кроме этих надоедливых процедур, мог рассчитывать человек, находившийся на самом дне общества?

С началом сезона картофеля все свободные категории рабочих групп отправляли в помощь на уборку урожая. В любом случае это хоть как-то отвлекало от однообразной жизни. Но не успел я приступить к работам в поле, как появились «лошадники», как мы их звали между собой. Мужчина и женщина с блокнотами в руках переходили от одной бригады к другой, критически рассматривая рабочих. Иногда они останавливались рядом с кем-то, спрашивали и записывали имена.

— Сообщите мне свое имя и национальность, — распорядилась женщина, приблизившись ко мне.

Я повиновался. Она потрогала меня за бицепс, оттянула штаны, чтобы рассмотреть мои ноги, и, тихо пробормотав: «С немцами можно иметь дело», прошла дальше.

Когда она отошла достаточно далеко, ко мне подошел мускулистый молодой парень-русский.

— Что она сказала? — поинтересовался он. — Она записала твое имя?

— Думаю, да, но она не сказала, с какой целью. Мне все равно: по-моему, в нашем положении любые изменения будут только к лучшему.

— Я бы не был в этом настолько уверен. Я спросил, куда она набирает людей, и она мне сказала. Речь идет о работе в шахте.

Шахты! Я больше не хотел иметь с ними ничего общего. Русские рудники представляли собой самые примитивные смертельные ловушки, и я предпочел бы и дальше как угодно долго строить домики для начальства или собирать картошку, но не возвращаться в эти обветшалые подземные туннели. Я обещал себе никогда больше не жаловаться на то, что моя жизнь стала скучной.

Через два дня шестерых самых крепких из нас вызвали прямо с работ. На проходной нам подтвердили, что нас отобрали для работ в шахтах. Партия отправлялась через полчаса.

Нас отправляли на угольные шахты в Алматинку. Это было совсем недалеко. Нас уже ждал грузовик. Мы построились рядом с выданными нам казенными матрацами и кусками фетра, из которого шилась обувь. Нам выдали хлебные пайки (что в Северном лагере обычно делалось по вечерам), а потом по одному стали пропускать через ограждение. Нас рассадили в кузове грузовика, и мы с шиком доехали до места назначения. Должно быть, будущие шахтеры считались достаточно важными птицами, чтобы развозить их автотранспортом.

Поселок Алматинка не мог бы считаться возвышенной, желанной целью, что ждала путника в конце путешествия. И действительно, когда мы прибыли туда с наступлением сумерек, то поняли, что поселок существует лишь в качестве географического названия. Грузовик как будто споткнулся после мелкой поломки, и водитель остановил машину у территории, внутри которой располагалось пять небольших домиков. После этого двигатель грузовика, работа которого вызывала у нас опасение весь путь, чихнул, изрыгнул сноп искр и затих. Далеко не сразу мы поняли, что, наконец, приехали.

Комендант лагеря, белорус, осужденный по 58-й (политической) статье, дружески поприветствовал нас. Нас разместили в одном из двух бараков, где уже находилось около семидесяти человек. За нашу охрану отвечали офицер, младший сержант и шестеро охранников; кроме того, в качестве добровольных охранников были задействованы несколько заключенных. Администрация лагеря, все члены которой сами были в прошлом осужденными, жили не в этих бараках, а в землянках, которые каждой весной и осенью заполнялись водой. И все же наше начальство предпочитало жить там, а не в бараке, куда им не разрешили бы поселить женщин. Позже, когда в лагере появилось достаточно стройматериалов, для них построили небольшие домики за внешним ограждением.

Сначала мне пришлось работать в только что сформированной строительной бригаде. Нам поручили строить жилые дома для гражданского начальства над шахтами и ангары для двух генераторов, обеспечивающих электричеством все механизмы. Через несколько дней должен был прибыть дизель-генератор американского производства, для которого нужно было срочно подготовить помещение. Было ясно, что поселок Алматинка в недалеком будущем должен был сильно разрастись. Говорили даже о том, что через некоторое время электричество станут подавать и в частные дома нашей администрации.

Среди обитателей лагеря было уже трое немцев. Приехав в лагерь, я с удовлетворением отметил, что все они выглядели здоровыми. Новые знакомые рассказали мне, что пища в лагере хорошая и кормили достаточно. Потом мне снова поведали о том, что я слышал уже много раз с тех пор, как попал в русский плен: руководство здесь очень ценило немецких пленных как хороших работников и рассматривало их здесь как что-то вроде элиты среди прочих заключенных. Я вступил в бригаду одного из соотечественников, в составе которой было пять штукатуров. Мы двое делали почти всю работу при некотором неквалифицированном содействии двух ленивых русских уголовников. Еще один русский был нашим бригадиром. Уже успел выпасть первый снег, но мы продолжали трудиться до наступления настоящих морозов, когда дальнейшие работы в домах стали невозможны.

Потом осуществилось то, чего я опасался с самого начала: меня направили работать под землей. Меня взял к себе в качестве помощника еще один мой соотечественник; он же обучал меня всем премудростям шахтерского труда: как работать с пластом угля и как проще всего обеспечить скорейшую доставку добытого угля на поверхность. Как оказалось, труд шахтера очень отличается от труда рудокопа, и весь мой предыдущий опыт был здесь почти бесполезным. Прошло два месяца, прежде чем я научился работать самостоятельно, но к тому времени я уже выполнял дневную норму.

Постепенно привычка выполнять хорошо даже самую трудную работу стала сказываться, и однажды я с удивлением, близким к шоку, признался себе, что мне почти нравится мое дело, во всяком случае, оно мне было больше по душе, чем любой другой труд, который мне пришлось выполнять в мою бытность военнопленным. Я регулярно перевыполнял норму, вырубая в день в полтора-два раза больше положенного. Это сразу же поставило меня в ряд лучших работников, и даже двое моих других соотечественников, работавших в шахте, не могли со мной сравниться. Питание продолжало оставаться хорошим, к тому же за наши старания нам хорошо платили. Сначала нам разрешили получать на руки по сто рублей в месяц, а оставшаяся сумма оставалась на наших счетах. Позже нам позволили получать уже по двести рублей, что, если принимать во внимание бесплатный стол и жилье, по местным меркам, было уже довольно существенной суммой.

Власть продолжала осыпать нас подарками. На Майские праздники к нам приезжала труппа русских актеров, которая давала для нас, шахтеров, специальный концерт. Все эти артисты сами были заключенными близлежащих лагерей, но я знал, что когда-то, до того, как с ними произошло несчастье, некоторых из них хорошо знали в Москве и Ленинграде. После концерта и поздравлений объявили о премировании лучших рабочих, и всем нам выдали специальный паек. Предполагалось, что грядущей осенью на День Красной армии (очевидно, годовщину Октябрьской революции. — Пер.) нас будут так же чествовать и поздравлять.

Летом нам предоставили привилегию, которую я ценил больше всего. Шахтеры получили специальное разрешение выходить гулять и купаться за территорию лагеря без сопровождения охраны. В России заключенному трудно оказаться в одиночестве, за исключением бедолаг, которые сидели в одиночных камерах. После того как я провел несколько лет среди толпы мне подобных, я не мог даже выразить словами свою радость, когда вдруг мне представилась возможность иногда побыть в одиночестве, когда никто за тобой не наблюдает и ты снова имеешь свою частную жизнь, пусть и ненадолго.

Моя выработка росла. Теперь, когда я работал на угольном забое и обо мне даже проявляли некоторую заботу, я начал добывать уголь в количестве до трехсот пятидесяти процентов нормы. Однажды, когда мне удалось достичь выработки в четыреста процентов, коллеги встретили меня неистовым шквалом аплодисментов. В мою честь в лагере был устроен праздник, меня отметили еще и тем, что мое имя появилось на доске почета, куда записывались имена лучших рабочих. Словом, меня коснулся луч советской славы.

Все мои результаты, если сравнивать их с выработкой шахтеров в Западной Европе, были смехотворно малы. Все шахты в данном регионе только что были открыты; они были оборудованы лишь самой примитивной техникой. (В 1941—1943 гг., когда шахты Донбасса, дававшие большую часть угля в СССР, были захвачены немцами, разрабатывались угольные месторождения за полярным кругом (Воркута, Инта), а также (помимо Кузбасса) многие поспешно созданные, разрабатываемые в нечеловеческих условиях шахты. И страна выстояла и победила врага. — Ред.) Из-за отсутствия конвейера или хотя бы тачек для доставки угля на поверхность нам приходилось носить его до подъемника, пользуясь двумя ведрами. Сам подъемник был с ручным приводом: наверху шестеро рабочих вращали лебедку, и большая бочка из-под бензина, закрепленная на толстом канате, двигалась вверх и вниз. Как бы старательно люди ни работали, им никогда не удавалось поддерживать нужный темп, поэтому впоследствии их заменила лошадь, которая вращала лебедку уже безостановочно.

Мы внизу работали без соблюдения каких бы то ни было мер безопасности. Крепи в шахте были недостаточно прочными, а контроль за выполнением мер безопасности был еще более иллюзорным. Но когда опасность постоянно присутствует где-то рядом, к ней поневоле привыкаешь. Вот и меня уже через несколько первых дней работы перестала волновать вероятность быть похороненным здесь заживо. Несчастные случаи происходили достаточно часто, но они как-то миновали меня до того дня, когда я с двумя другими рабочими отправился работать в новый забой, который, как позже выяснилось, наши предшественники недостаточно укрепили. После первого же удара моего кайла мне на голову что-то посыпалось, и почти сразу же в глазах почернело и я потерял сознание.

Очнулся я уже в лазарете Южного лагеря. Рядом лежал один из моих товарищей, второго с нами не было.

— Нас было трое! — вскрикнул я. — Где Руди? Поскорее! Его нужно отыскать, пока еще не поздно.

Одна из санитарок подошла и попыталась успокоить меня:

— Пожалуйста, тише. Его нашли, но ничего уже нельзя было сделать. Если человек пролежал в завале в угольной шахте два дня, то его уже никакой черт не может спасти.

Я почувствовал, как меня задним числом заполняет глупый страх.

— Где, вы говорите, мы были два дня?

Она кивнула и примирительным тоном добавила:

— Если бы вы не потеряли сознание, то, наверное, просто сошли бы с ума.

Мы пролежали в лазарете около двух недель, где нас особенно заботливо опекала доктор-еврейка, которая все с той же живой добротой возвращала нам здоровье. После выписки нас отвезли обратно на шахту, где мы сразу же вернулись к работе. Все произошло настолько прозаично, что я даже не успел почувствовать опасения за свою жизнь. Однако по возвращении нас ждала другая беда: разногласия между лагерным начальством и местной гражданской администрацией выросли в открытую вражду, в результате чего последняя приняла решение отказать нашей шахте в предметах снабжения. Мы попытались какое-то время работать без электрического освещения, с шахтерскими фонарями, пока местные власти и их не отняли у нас под тем предлогом, что это они их нам выдали.

Мне так и не суждено было узнать о причинах конфронтации, однако местные знатоки относили их к вражде между двумя правящими бюрократическими кланами в Москве. Из-за этого нам, в конце концов, пришлось выходить на работу с маленькими бензиновыми лампами, которые мы научились делать сами по следующей технологии: нужно было взять две двухсотграммовые баночки из-под джема, соединить их друг с другом и закрепить внутри тонкую освинцованную веревку, которая служила фитилем. Затем емкость наполнялась бензином, к которому во избежание взрыва необходимо было добавить изрядное количество соли.

Какими бы суровыми ни были условия нашего труда прежде, теперь все стало гораздо хуже: нам приходилось работать целую смену в дыму и гари, вызванных применением этих самодельных фонарей. Из-за ужасной вони ужасно болела голова, а дым и угольная пыль настолько въелись в наши легкие, что мы постоянно плевались черным. В конце смены радость снова вдохнуть свежего воздуха была непередаваемой, и с тех пор я перестал относиться к чистому воздуху как к чему-то само собой разумеющемуся.

Наш добрый друг главный врач каждый месяц приезжала в лагерь для проведения осмотра. Она регулярно объезжала лагеря, несмотря на то что там, на месте, был и собственный доктор, один из ее подчиненных. Как только наш главврач увидела, какой ущерб наносит нашим организмам применение бензиновых ламп, она решительно приказала немедленно прекратить все работы на шахте. На следующий день к нам приехала комиссия из Караганды, чтобы проверить, соблюдаются ли у нас правила и нормы работ на шахтах, выполняются ли требования безопасности. По результатам проверки они утвердили распоряжение главврача и запретили любые работы под землей до тех пор, пока не будет обеспечено достаточное освещение и не укрепят некоторые из участков подземных выработок.

Для нас это означало, что мы проведем на поверхности очень приятный месяц. Из-за постоянной нехватки дерева именно столько времени занял подвоз стоек для шахтных разработок. Сначала их железной дорогой доставили в Карабаш, а оттуда пришлось отправлять в Алматинку любым подручным транспортом. А в это время мы занимались изготовлением брикетов из отходов угля. Расстояние от шахты до лагеря не превышало двух километров, и те из рабочих двух бригад, кто имел приговор не более десяти лет и не имел замечаний по дисциплине, отправлялись на работы самостоятельно, без конвоя. Свежий воздух и отсутствие постоянного надзора очень укрепили наши измученные души и тела.

В тот период нам повезло и с тем, что иногда к нам присоединялись женщины, особенно в моменты, когда старший в конвое сержант был в хорошем настроении. Дело в том, что из лагеря Кокс ежедневно к нам за углем отправлялся транспорт, а в составе рабочей бригады всегда было несколько женщин. Кроме того, женщины работали и на полях вокруг, как, впрочем, и мужчины. Они не принадлежали к нашей группе лагерей, а прибывали из соседнего лагеря под названием Кансбай, где женские бараки находились за пределами периметра колючей проволоки, то есть их обитательницы были расконвоированы. Однако все эти женщины были такими грубыми и развращенными, что я предпочитал не иметь с ними дела.

Но однажды в воскресенье, во время прогулки, которую мы совершали с моим товарищем узбеком, нам встретилась совсем другая женщина. Вокруг нее витал какой-то дух, выдававший в ней принадлежность к культурному обществу, который остается, даже если его пытаются скрыть где-то глубоко. Мы завели разговор, и, когда женщина узнала, что мы немцы, она решила не опасаться и рассказать нам свою историю.

— Сама я из Москвы, — начала она, — муж мой имеет звание полковника Красной армии, а сын в звании майора служит в оккупационных войсках в Германии. Как-то, когда мне было грустно, я написала сыну в письме, что очень хотела бы побывать в Германии, люди в которой, наверное, интереснее, чем у нас в России. Я врач по специальности и всегда мечтала пройти в Германии специализацию. Но мое письмо попало не в те руки, такое у нас случается, если кто-то совершает неосмотрительный поступок. Меня арестовали и приговорили к десяти годам принудительного поселения, которое я теперь и отбываю, работая в одном из лагерей врачом.

Мы поговорили на международные темы, и я впервые услышал о многих событиях, которые недавно произошли в мире. Женщина была уверена в том, что меня вернут на родину прежде, чем закончится срок моего заключения, а еще она считала, что вот-вот должна была разразиться новая война.

— Я живу надеждой, что нас освободят от рабства, — провозгласила она. — Эту все перемалывающую систему нормирования работы и пищи больше нельзя терпеть, как нельзя больше терпеть эти дикие, унизительные законы, которые не найдешь больше ни в одной стране в мире. Царь или коммунисты — по-моему, между ними нет никакой разницы. Почему русские такой несчастный народ?

Прежде чем разойтись, мы договорились встретиться снова, хотя мало надеялись, что такая встреча состоится. За все время разговора узбек не проронил ни слова. Он был родом из крохотной деревушки на границе с Афганистаном и вряд ли понимал все то, о чем мы вели речь. Я пошел обратно в лагерь, размышляя про себя о том, скольких многих людей из разных мест, даже из самой Москвы, объединяло сейчас глубокое неприятие нынешнего режима Кремля (как раз конец 1940-х — начало 1950-х гг. отмечены духовным подъемом народа, победившего в войне, и, несмотря на послевоенные лишения, рейтинг (как сказали бы в наше время) кремлевской власти и лично И.В. Сталина находился на недосягаемой высоте. — Ред.) и почему мы были бессильны что-либо предпринять. Потом я снова вспомнил о последних словах женщины-москвички: почему русский народ так несчастен? Было ли это лишь преувеличенным выражением присущего всем славянам самобичевания? Или просто зависть к соседям-европейцам? Или, продолжал я размышлять, это была обыкновенная озлобленность русского человека, попавшего на бескрайние просторы Сибири?