ПОЖАР В ЕВРОПЕ
ПОЖАР В ЕВРОПЕ
Потёмкин создал недурственную шпионскую сеть, которая шустро переигрывала противника в Османской империи. Приходили доклады и из Франции, там назревали невиданные события. Кто взбунтовался? То ли аристократы, то ли буржуа. Когда пришли известия о падении Бастилии, Петербург почему-то возликовал. А Екатерина заявила Храповицкому не без высокомерия: «Зачем нужен король? Он всякий вечер пьян, и им управляет кто хочет, сперва Бретейль, партии королевиной, потом принц Конде и граф д’Артуа и, наконец, Лафайет; уговаривали его идти в собрание депутатов».
Императрица и её орлы-соратники надеялись, что Франция ослабнет и откажется от имперских амбиций. Мощный конкурент выбывал из большой политической игры — как тут не порадоваться?
На публику Екатерина выносила совсем иные суждения: Россия не останется равнодушной к судьбе добродетельного короля. Варвары разрушают престолы и храмы. Под личиной свободы — сего обманчивого призрака народов — приходят безначалие и варварство…
Русские подданные, согласно повелению Екатерины, покинули бурлящий Париж.
На казнь Людовика XVI Екатерина — для приличия, для молвы — откликнулась суровым высказыванием: «Нужно истребить всех французов — так, чтобы и семени этого народа не сохранилось!»
В феврале 1794 года она писала Гримму: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век. Родился он или ещё не родился? Придёт ли он? Всё зависит от того. Если найдётся такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции или в ином месте».
О новоиспечённом бригадном генерале Бонапарте тогда ещё мало кто знал… Это не чутьё, это предвидение, основанное на политическом опыте и рациональном анализе событий.
Бонапарт набирал силу, невольно следуя предписаниям Екатерины, а Державина в то время мало занимала Франция. Он писал «Вельможу» и «Приглашение к обеду», пробовал себя в анакреонтике. А главным геополитическим событием 1794 года для него, как и для всей Восточной Европы, стало падение Польши.
Державин давно готовился стать певцом агрессивного геополитического рывка империи. Как и Петров, он мечтал о православном Константинополе, который станет форпостом и святыней невиданной державы. И хотя греческие планы пришлось отложить, Россия сумела крепко взять в свои руки Крым, Причерноморье, Кубань, Новороссию. Империя обрела новый масштаб. Жуковский, следуя урокам Державина, выразит этот рывок одной строкой: «Наше всё и всё поёт!» Двухвековое противостояние с Османской империей завершалось, Россия побеждала. Уже никто не мог оспорить, что на восток от Карпат, на север от Чёрного моря и Кавказских гор простирается Россия. Казалось бы, империя достигла своих естественных границ: от южных морей до Северного Ледовитого океана, от Польши до Аляски включительно. Но истинным империалистам этого было мало. Нужно было вгрызаться в Европу, подминая под себя слабых, угрожая сильным. Слабым к тому времени оказалось государство, с которым соперничал ещё Грозный царь Иоанн Васильевич.
Речь Посполитую раздирали конфедерации. В неразберихе конкуренции политических группировок страна потеряла единство управления. Этот самоубийственный угар шляхты, перекинувшийся и в массовый обиход, продолжался несколько десятилетий, а французская революция дала польским бунтарям новый сильный импульс.
Позволю себе отступление: на взгляд из XXI века, эпоха распада Речи Посполитой чем-то напоминает современную ситуацию на Украине. Да, это была оранжевая Польша. Славянские страны с противоречивым отношением к могучей соседке-России. Калейдоскоп политических витий, использующих народные волнения для борьбы друг с другом, непримиримые противоречия между регионами и много громких, пьянящих слов — свобода! Родина! Европа! И буйное опьянение демократией, которое три века назад привело страну к катастрофе. Конечно, различий здесь не меньше, чем сходства, но историческая аналогия просматривается. Впрочем, примеров подобного государственного суицида мы в истории находим немало.
Революция вызревала втайне, а наружу прорвалась, когда русский генерал Игельстрём, командовавший войсками империи, пребывавшими в Польше, начал роспуск польских войск. Игельстрёму не хватало дипломатических дарований, но польское свободолюбие и без внешних раздражителей рвалось из теснин государственного кризиса. Генерал Антоний Мадалинский не подчинился, выступил из Пултуска со своими кавалеристами. К нему присоединялись другие отряды. Мятежный корпус напал на русский полк, затем — на прусский эскадрон, разбил их и с триумфом отошёл к Кракову. Тут же в Польшу, а именно в Краков явился Тадеуш Костюшко, признанный вождь революции. На рыночной площади Кракова он произнёс свою клятву и был избран главным начальником восстания: это событие навсегда останется культовым в истории Польши. Военный инженер по образованию и революционер по призванию, он уже воевал против русских в рядах барских конфедератов, после чего сражался за океаном, в армии Джорджа Вашингтона, от которого получил генеральское звание. В 1794-м, на волне революции, он примет звание генералиссимуса — за пять лет до Суворова!
Чтобы разобраться в природе тогдашнего русского отношения к Костюшко, достаточно процитировать екатерининский рескрипт Суворову от 24 апреля: «Граф Александр Васильевич! Известный вам, конечно, бунтовщик Костюшко, взбунтовавший Польшу, в отношениях своих ко извергам Франциею управляющим и к нам из верных рук доставленных, являет злейшее намерение повсюду разсевать бунт во зло России». Не в первый раз возникала слаженная международная кампания против России: кроме Польши, удар могли нанести турки и шведы. Очередная война с турками месяц за месяцем назревала. Надо думать, решительность Костюшко была подкреплена этими обстоятельствами (как и золотом Парижской конвенции).
Конечно, Польское королевство мало чем напоминало Францию, но Державин был уверен, что поляки подхватили французскую болезнь — хотя и на свой лад. В продвижении к Варшаве Державин видел две цели: империя должна была взять всё, что слабый отдаёт сильному, и империя должна была пресечь распространение революционной крамолы.
Державин был рад, что его друзья — Дмитриев, Львов, Капнист — не поколебались во дни испытаний империи. Каждый из них воспел польскую кампанию, как умел.
Слава, слава русской груди,
Слава русскому уму!
Исполать вам русски люди,
Что послушны вы ему! —
это Николай Львов. Песня, прямо скажем, несовершенная. Но Львов, как это часто бывало, подсказал Державину ход, открыл азы заманчивого жанра… Державин познает его секреты, напишет несколько отменных солдатских песен — и передаст жанр в наследство Жуковскому. Но всё это — позже. Получив вести из Варшавы, Державин замыслил оду сложную, полифоническую, в которой сольются боевые трубы Пиндара, гусельки переливчатые из русских сказок и патриотическая публицистика — газетная хроника кампании.
Но сначала, узнав, что Иван Иванович Дмитриев размышляет о Польском походе Суворова, Державин взял на себя роль режиссёра новой оды молодого приятеля. Дмитриев присылал ему письма — из Астрахани, из Сызрани. В письмах — новые стихи: «На разбитие Костюшки. Глас патриота».
Публике подавай интригу: стихи Дмитриева принялись приписывать Державину. И впрямь Иван Иванович в те дни гремел по-державински:
Куда лететь? кто днесь восстанет,
Сарматов зря ужасну часть?
Твой гром вотще нигде не грянет:
Страшна твоя, царица, власть!
Страшна твоя и прозорливость
Врагу, злодею твоему!
Везде найдёт его строптивость
Препон неодолимых тьму…
Как это не похоже на привычные Дмитриевские «безделки»!
Любопытно, что Дмитриев воспел победу русского оружия несколько раньше падения Праги и пленения Костюшко. Он поверил преждевременным слухам. Но из-за легковерия ему удалось всех опередить, ода Дмитриева стала первым откликом на победу. Державин подготовил оду к публикации — и тут, на счастье, пришли долгожданные вести из Польши! «Словом, стихи ваши были очень кстати, и вот вы видите их напечатанными и в публику по воле ея величества выданными. Государынею и всеми с великою похвалою приняты. Я было приказал 50 экземпляров напечатать, но должно было впятеро ещё прибавлять, и со всем тем всех требователей удовольствовать не можно. Невероятно показалось, как в Астрахани сочинённые стихи могли так скоро сюда перелететь и почти в одно время показались напечатанными, как последнее от Ферзена получено известие. И для того все думали, что я написал; но я, чтобы доставить вам честь принадлежащую, должен был показать ваше письмо», — писал Гаврила Романович Дмитриеву.
Державин жадно набрасывался на все донесения из поверженной Польши — и предчувствовал успех Дмитриевской оды: «получено известие, что идол Польши, Костюшко, не токмо Ферзеном разбит и ранен, но и сделан пленником; и недавно также сильное поражение сделано г. Суворовым, так что в обоих потеряли на месте неприятели около 22 т. войск своих. Суворов чудеса сделал: в то время, как прусские войска, оставивши Варшаву и соединение с нами, пошли восвояси, то он сделал в три дня более 700 вёрст, увидел, напал и победил. Сей ужас помог в победе и Ферзену».
В те же дни Державин начинает слагать и свою варшавскую оду. Работа начиналась неординарно: сперва он послал Суворову четверостишие, афористически броское:
Пошёл — и где тристаты злобы?
Чему коснулся, всё сразил!
Поля и грады стали гробы;
Шагнул — и царство покорил!
Суворов получил эти стихи в Варшаве — и пришёл в восторг. Ему захотелось немедленно ответить Державину — ответить любезностями, стихами и остротами. И Суворов, схватив перо, поспешил на приступ:
«Милостивый Государь Гаврила Романович. Простите мне, что я на сей раз чувствуя себя утомленным, не буду вам ответствовать так, как громкий лирик; но в простоте солдатского сердца моего излию чувства души своей:
Царица, севером владея,
Предписывает всем закон;
В деснице жезл судьбы имея,
Вращает сферу без препон,
Она светилы возжигает,
Она и меркнуть им велит;
Чрез громы гнев свой возвещает,
Чрез тихость благость всем явит.
Героев Росских мощны длани
Ея веленья лишь творят;
Речет — вселенная заплатит дани,
Глагол Ея могуществен и свят!
О вы, Варшавские калифы!
Какую смерть должны приять!
Пред кем дерзнули быть строптивы?
Не должно ль мстить вам и карать?
Ах, сродно ль той прибегнуть к мщенью,
Кто век свой милости творит?
Карать оставит Провиденью;
Сама как солнце возблестит,
Согрея всех лучом щедрот —
Се царь иль Бог… исполненный доброт!
Счастлив вития, могущий воспеть деяния толико мудрого, кроткого, человеколюбивого, сидящего на троне Божества! Вы, имея талант, не косните вступить в сие поприще: слава ожидает вас. Гомеры, Мароны, Оссианы и все доселе славящиеся витии умолкнут пред вами. Песни ваши как важностию предмета, равно и красотою искусства возгремят в наипозднейших временах, пленяя сердце… душу… разум».
Казалось бы, ответ блистательный и исчерпывающий. И для поэта найдены лестные слова, и про императрицу победитель Варшавы не забыл. Правда, стихотворение несколько путаное, хотя и, несомненно, лестное для Державина. Но Суворову этого мало. Он сочиняет ещё одно четверостишие во славу Державина:
Парнасский юноша на лире здесь играет:
Имянник князя муж достойно стих сплетает.
Как Майков возрастет, он усыпит сирен:
Попрет он злобы ков… прав им ты, Демосфен!
Венчаю себя милостьми Вашего Превосходительства; в триумфе моей к Вам, Милостивому Государю моему, преданности, чистейшая моя к особе Вашей дружба не исчезнет, и пребуду до гроба моего с совершеннейшим почтением Государь мой Вашего Превосходительства покорнейший слуга Граф Александр Суворов-Рымникский.
Четыре строки, которые Державин послал Суворову, стали зачином пространного и на редкость высокопарного произведения, у которого было несколько названий. Сперва — «Песнь Ея императорскому величеству Екатерине II на победы графа Суворова-Рымникского», а уж потом, при посмертных переизданиях, — «На взятие Варшавы».
О Росс! о подвиг исполина!
О всемогущая жена!
Бессмертная Екатерина!
Куда? и что ещё? — Уже полна
Великих ваших дел вселенна.
Как ночью звезд стезя, по небу протяженна,
Деяний ваших цепь в потомстве возблестит
И мудрых удивит. — Уж ваши имена,
Триумф, победы, труд не скроют времена…
Эти строки втянули Державина в неожиданную конфузию. Как известно, сам поэт не был одарённым чтецом. Вяземский от его декламации засыпал, а императрице подчас не спалось! Победный штурм Праги — восточного предместья Варшавы, уничтожение повстанческих армий, пленение Костюшки, торжество русских в польской столице — всё это большая политика. И Екатерина приказала вездесущему Попову вслух, с артистическим выражением продекламировать ей новый шедевр певца Фелицы. Но Попов не был актёром Божьей милостью — и не справился со сложным (скажем прямо: переусложнённым) синтаксисом варшавской оды. Не заметив прихотливой рифмовки, вместо «уже полна» он прочитал: «Уж полно» — и получилась форменная грубость:
Бессмертная Екатерина!
Куда? и что ещё? — Уж полно!
Императрица знала неукротимый нрав Державина. Ему почести, а он всё норовит брякнуть какую-нибудь солдатскую дерзость. Кто его знает, может быть, он недоволен завоевательной политикой империи? Может быть, считает, что нам не следует подминать под себя Польшу — «Уж полно!». После этого «Уж полно!» она слушала оду с предубеждением: нелепая оговорка Попова напрочь испортила впечатление от поэзии.
Твой ли, Суворов, се образ побед?
Трупы врагов и лавры — твой след!
Кем ты когда бывал побеждаем?
Всё ты всегда везде превозмог!
Новый трофей твой днесь созерцаем:
Трон под тобой, корона у ног, —
Царь в полону! — Ужас ты злобным,
Кто был царице твоей непокорным.
Это уж точно какое-то якобинство: «трон под тобой, корона у ног»! Не стихи, а бунт. Екатерина гневалась. Конечно, она не считала Державина идейным якобинцем и врагом трона. Да и в новой оде было немало монархических лозунгов. Поэтому под запрет попал не Державин, а всего лишь одно его произведение. А с певцом Фелицы Екатерина никогда так и не поссорится окончательно.
Оду напечатали трёхтысячным тиражом. Курировал публикацию человек, который в те времена курировал многое, хотя сверхъестественными способностями не обладал, — Платон Зубов, уже не граф, а князь. И — тираж не вышел за пределы покоев императрицы. Канул где-то во дворце. Запрет!
Ни Державин, ни тем более Зубов не рассчитывали на прибыль от распространения варшавской оды (хотя Гаврила Романович, наверное, ожидал от императрицы щедрого подарка). Это было благотворительное предприятие — в пользу «благородных вдов». Книга в продажу не поступила — и вдовы остались без вспомоществования. После смерти Екатерины, когда слава Платона Зубова померкла, одна из вдов подала прошение государю о взыскании с Зубова семи тысяч рублей. За что? В возмещение убытков от нераспродажи опальной державинской книги! Семь тысяч — сумма крупная, дворянская семья средней руки на эти деньги могла благополучно существовать год-полтора. Император, который никогда не упускал случая материально ущемить екатерининских любимцев, приказал Зубову раскошелиться. Князь Платон с годами всё сильнее впадал в патологическую скупость и от такого удара приболел. Отставного фаворита спас Державин. Он не побоялся подать голос и разъяснил Павлу, что никаких денежных обязательств перед вдовами не было, речь шла только о добром намерении помочь им после распродажи издания. А книга в продажу не поступала. Император смилостивился и отменил несправедливый приказ. Тут-то Зубов и понял, что Державин умеет дружить не только с сильными и удачливыми.
Прошло больше двадцати лет, Державин не раз был обласкан и, наконец, удалился на покой. Но и тогда он не забыл обиды. Когда Алексей Фёдорович Мерзляков опубликовал свой восторженный разбор оды «На взятие Варшавы», Державин ответил ему несколько ворчливо — он в ту пору сводил счёты с прошлым:
«Самая та же ода, которую вы столь превозносите теперь, в своё время была причиною многих мне неприятностей. Покойная государыня императрица разгневалась, и потому, хотя уже была напечатана, но не выпущена в свет до самой ея кончины. — Какие же бы были к тому причины? — Вот оне: 1) Некто из ея приближённых читал оную пред нею и вместо полна прочел полно. 2) Трон под тобой, корона у ног показались ей якобинизмом тогдашних французских крамольников. 3) Труд наш, имена не столь сильны, как бы думал я, ея восхитили душу, и тому подобное».
Засев за мемуары, Державин глубоко погрузился в давние неприятности и победы, потому и Мерзлякову ответил обстоятельно.
Алексей Мерзляков — поэт, начавший с оды «На заключение мира со Швецией», которая получила некоторое признание, когда автору не было и четырнадцати лет, — превратился в маститого исследователя литературы и профессора. Студенты его любили, несмотря на страстный консерватизм. Как поэт, он пребывал под влиянием «певца Фелицы», хотя прославился лирическими песнями в народном духе, которых в наследии Державина было немного. Несколько песен Мерзлякова известны и сегодня: «Среди долины ровныя», «Чернобровый, черноглазый».
Мерзляков нёс Державина в немногочисленные, но резвые студенческие массы. Утончённая молодежь в те времена требовала пересмотра литературных авторитетов, восхищалась элегической нежностью Жуковского, а Мерзляков открывал им красоту державинской оды. Но не во всём Мерзляков был восторженным поклонником старого поэта. К таланту Державина-драматурга он, вопреки ожиданиям, отнёсся, мягко говоря, скептически. А ведь стареющий поэт так надеялся стать признанным трагиком, царём русской сцены. Приговор Мерзлякова после «Ирода и Мариамны» оказался жестоким и хлёстким, потому и запомнился: «Развалины Державина».