НЕ СМЕРТЬ СУВОРОВА СРАЗИЛА

НЕ СМЕРТЬ СУВОРОВА СРАЗИЛА

…

Император был скорым и щедрым не только на расправу, но и на милость. Вельможи, избалованные почестями, за годы правления мудрой Фелицы привыкли к неуязвимости. Екатерина всё же избегала жестоких мер по отношению к опальным царедворцам. Отставка, удаление от двора — вот и всё наказание. Павел не чурался и грубой травли. На опального вельможу с посвистом спускали всех собак. Нельзя было зарекаться ни от тюремных казематов, ни от ссылки. Самым несправедливым деянием императора была ссылка Суворова — полководца, к которому Павел не мог не питать уважения. Суворов сам избегал соблазнов растленного екатерининского двора, который был ненавистен Павлу. Как и Павел, он был эксцентриком, общепризнанным чудаком и, в известной степени, изгоем. Но Павел не позволял не только вольномыслия, но и самостоятельного мышления. Суворову — старому солдату, истинному профессионалу — нельзя было критиковать прусскую военную систему, которая восхищала императора.

Смерть в преклонном возрасте редко воспринимается как трагедия. Но Суворова Россия оплакивала истово. Ведь он умер через несколько месяцев после высшего взлёта. Умер генералиссимусом, князем, кузеном короля и прочее… Но Павел не преминул по ничтожному поводу вновь ввергнуть Суворова в опалу — незадолго до самой его смерти. Только недавно на всю Россию звучали стихи Державина «На победы в Италии» — и вся просвещённая Россия прославляла Суворова. И вдруг… Император не изволил встретить триумфатора, вернувшегося в Петербург. Умирающего триумфатора. Новая ода Державина — «На переход Альпийских гор» — тоже угодила в опалу. Державин придумал для неё мудрёный эпиграф: «Великий дух чтит похвалы достоинствам, ревнуя к подобным; малая душа, не видя их в себе, помрачается завистию. Ты, Павел! равняешься солнцу в Суворове; уделяя ему свой блеск, великолепнее сияешь». Этот эпиграф, по признанию Державина, написан «с намерением, дабы Павел познал, что примечено публикою его недоброжелательство к Суворову из зависти, для чего сия ода холодно и была принята». Император никому не позволял себя поучать. Он ожидал не советов, не сомнений, а подчинения и славословий. Зная об этом, Державин вычеркнул из оды весьма удачную строфу:

Великая душа лишь знает,

О Павел! дать хвалу другим;

Душ малых зависть помрачает

И солнце не блистает им.

Монарха блеск, светила мира,

Чрез отлияние порфира

Прекрасней нам своим лучом.

Он от морей, от капль сверкает,

Сияньем взоры восхищает:

Так ты — в Суворове твоём.

Почувствовал поэт, что Павла эти рассуждения оскорбят.

Суворов возвращался из последнего похода, раздираемый сомнениями. Целеустремлённый максималист, он не считал свою миссию выполненной: Французская республика устояла, поход на Париж не состоялся. Более того — проиграв кампанию в Италии, французы перехватили инициативу, разбили армию Римского-Корсакова. Это было первое крупное поражение русской армии за долгие годы. Да, Суворов с армией прорвался сквозь Альпы, в каждом сражении одолевая французов. Ему удалось выйти из ловушки, приведя с собой пленных. Но в Цюрихе он выговорил Римскому-Корсакову: «Вы кланялись не по-русски. Помилуй Бог, не по-русски!» С другой стороны, Суворова повсюду встречали как героя. Никогда ещё русский полководец не пользовался такой славой в Европе! Монархи осыпали Суворова наградами. Преодолевая усталость после походов, семидесятилетний герой был как никогда любезен на светских приёмах. В Праге он даже потанцевал на балу. Но триумфальный путь из Цюриха в Петербург прервала смертельная болезнь, которую Суворов именовал загадочным словом «фликтена».

Его окрыляла надежда: в Петербурге героев Италии и Швейцарии встретит государь! После каждой виктории Суворов получал восторженные письма Павла. Иногда император умел придумывать замысловатые комплименты: «Вам быть ангелом». Суворов перечитывал эти слова — и надеялся на истинно царский приём. Возможно, он хотел умереть рядом с престолом, в блеске славы. Но жизнь приготовила полководцу очередной урок смирения.

Державин не понимал причин новой опалы Суворова. Поговаривали, что императора вывело из себя, что Суворов, вопреки новым правилам, держал при себе дежурного генерала. Но ведь перед походом император сказал ему: «Воюй по-своему, как умеешь». Неужели из-за пустякового самоуправства великого старика посмеют обидеть? В Петербурге его не встретили как генералиссимуса — как будто приказ о производстве в это высочайшее звание был мистификацией…

В то время Державин пребывал в гуще придворных и правительственных интриг, предприятий и прожектов. Он лучше многих знал о переменах в настроении императора. Зимой 1800 года Державин надеялся, что Суворову в Петербурге устроят достойный триумф, что «ещё горит его звезда».

Император принял молодого героя суворовских походов — генерала Багратиона. Пётр Иванович Багратион всегда сражался там, где горячо, где тяжело. То в авангарде, то в арьергарде — в зависимости от того, наступает армия или отступает. Грузинского князя любили при дворе, этот солдат находил общий язык с царями. И после беседы с Багратионом государь смягчился, послал к Суворову придворного лекаря Вейкарта.

Они были по одну сторону линии фронта — Державин, Суворов, Багратион. Ещё — Ермолов, Милорадович, атаман Платов. Русская партия в стране, в которой в моду входили то Мальтийский орден, то генерал Моро, то немцы… Вскоре Суворов уйдёт, но останется символом этого патриотического движения.

Умирал Суворов в петербургском доме Хвостова: своим домом в столице генералиссимус не обзавёлся.

В письме оренбургскому губернатору Ивану Онуфриевичу Курису, верному соратнику Суворова, Державин излил душу:

«К крайнему скорблению всех, вчерась пополудни в 3 часа героя нашего не стало. Он с тою же твёрдостию встретил смерть, как и много раз встречал в сражениях. Кажется, под оружием она его коснуться не смела. Нашла время, когда уже он столь изнемог, что потерял все силы, не говорил и не глядел несколько часов. Что делать? Хищнице сей никто противостоять не может. Только бессильна истребить она славы дел великих, которые навеки останутся в сердцах истинных россиян». В тот же день Гаврила Романович написал Львову: «Герой нынешнего, а может быть, и многих веков, князь Италийский с такою же твёрдостию духа, как во многих сражениях, встречал смерть, вчерась в 3 часа пополудни скончался. Говорят, что хорошо это с ним случилось. Подлинно, хорошо в такой славе вне и в таком неуважении внутрь окончить век! Это истинная картина древнего великого мужа. Вот урок, что есть человек».

О похоронах Суворова лучше других рассказал отец Евгений Болховитинов — священник, в скором будущем епископ и ближайший друг Державина:

«Князь лежал в маршальском мундире, в Андреевской ленте. Около гроба стояли табуреты числом восемнадцать, на них разложены были кавалерии, бриллиантовый бант, пожалованный Екатериной II за взятие Рымника, бриллиантовая шпага, фельдмаршальский жезл и прочее. Лицо покойного было спокойно и без морщин. Борода отросла на полдюйма и вся белая. В физиономии что-то благоговейное и спокойное… Улицы, все окна в домах, балконы и кровли преисполнены были народу. День был прекрасный. Народ отовсюду бежал за нами. Наконец мы дошли и ввели церемонию в верхнюю монастырскую церковь… В церковь пускали только больших, а народу и в монастырь не допускали. Проповеди не было. Но зато лучше всякого панегирика пропели придворные певчие 90-й псалом „Живый в помощи“, концерт сочинения Бортнянского. Войска расположены были за монастырём. Отпето погребение, и тут-то раз десять едва я мог удержать слёзы. При последнем целовании никто не подходил без слёз ко гробу. Тут явился и Державин. Его предуниженный поклон гробу тронул до основания моё сердце. Он закрыл лицо платком и отошёл, и, верно, из сих слёз выльется бессмертная ода…» — эта запись доказывает, что отец Евгений был тонким писателем.

Державин возвратился на Фонтанку, думы о Суворове не оставляли его. «У автора в клетке был снигирь, выученный петь одно колено военного марша; когда автор по преставлении сего героя возвратился в дом, то, услыша, что сия птичка поёт военную песнь, написал сию оду в память столь славного мужа». Только через пять лет в «Друге просвещения» выйдет стихотворение «К снигирю. По кончине князя Суворова», с примечанием: «Сия пьеса прислана от неизвестного». Многим уже было знакомо это сочинение Державина — и всё-таки «от неизвестного»:

Что ты заводишь песню военну,

Флейте подобно, милый снигирь?

С кем мы пойдём войной на Гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Достойное начало — трагические аккорды. Но дальше — главное:

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов;

С горстью россиян всё побеждать?

Император ещё при жизни полководца приказал установить ему памятник в Петербурге. Павел был хозяином своему слову: захотел — дал, захотел — забрал обратно. И всё-таки скульптор Михаил Козловский, к тому времени уже смертельно больной, работал над монументом герою. Он изобразил Суворова в виде римского бога войны — Марса. Сходство находили только в стремительной позе. 5 мая 1801 года на Марсовом поле — через год после смерти Суворова, через два месяца после гибели Павла — военные и штатские с ликованием встретили открытие памятника. Римский бог на поле своего имени! А у Державина получился не Марс со щитом и мечом, а подлинный чудак и полководец времён Екатерины и Павла, современник, начальник и приятель поэта.

Другое стихотворение надолго осталось потаённым, его даже от имени неизвестного опасно было публиковать:

Всторжествовал — и усмехнулся

Внутри души своей тиран,

Что гром его не промахнулся,

Что им удар последний дал

Непобедимому герою,

Который в тысящи боях

Боролся твёрдой с ним душою

И презирал угрозы страх.

И дальше — главное:

Нет, не тиран, не лютый рок,

Не смерть сразила:

Венцедаятель, славы бог

Архистратига Михаила

Послал, небесных вождя сил,

Да приведёт к нему вождя земного,

Приять возмездия венец,

Как луч от свода голубого…

Тайну десятой строки этого стихотворения разгадать несложно. Конечно же: «Не смерть Суворова сразила». Державин побоялся напрямую вписать эту фамилию в тетрадь: тогда бы прояснилась антипавловская направленность незавершённой оды… В нашем представлении император Павел превратился в жертву — да он и был жертвой заговора. Но современники (в особенности — дворяне) считали его «деспотом и капралом на плац-параде», не более.

Суворов не отпускал Державина. Снова и снова он писал о нём:

Окончи, вечность,

Тех споров бесконечность,

Кто больше из твоих героев был.

Окончи бесконечность споров.

В твоё святилище вступил

От нас Суворов.

Нет, этот вариант показался недостаточно ёмким и трагичным. Державин исправился:

О вечность! прекрати твоих шум вечных споров

Кто превосходней всех героев в свете был.

В святилище твоё от нас в сей день вступил

Суворов.

За любовь к полуопальному полководцу Державина не наказали. Император Павел одних необоснованно возвышал, на других беспричинно обрушивал гнев… Державин, несмотря на свою несусветную прямоту, по большому счёту, прошёл между потоками этого водопада. Важной фигурой в государстве стал Кутайсов — граф и вершитель судеб, а ещё недавно — брадобрей. Социальный лифт при Павле работал бойко. Кутайсов сыграет заметную роль и в судьбе Державина. По тактическим соображениям он сделается покровителем «певца Фелицы». Здесь нужно иметь в виду, что Державин (как и Кутайсов) вряд ли предвидел скорую гибель Павла. Они готовились к долгому правлению эксцентричного императора. Служить Павлу, приноравливаться к его нравам — это казалось многолетней перспективой. Между тем смертный приговор императору был уже подписан.