СЕ ОБРАЗ АНГЕЛЬСКИ

СЕ ОБРАЗ АНГЕЛЬСКИ

Юный Александр вращался и в окружении Екатерины, и в малом дворе — в Гатчине, у отца, и всюду показывал себя грациозным и милым. В Зимнем дворце презирали гатчинцев. А Павел считал себя законным наследником Петра Третьего и собственную мать воспринимал как узурпаторшу. Александр научился ладить с обеими враждующими группировками. Всем он улыбался, всех кротко выслушивал. Аккуратно менял маски и никогда не отступал от роли. Актёр Актёрыч!

Церковные обряды в те годы он посещал для проформы, как и воинские учения. Ни к молитве, ни к службе душа не лежала. Главным воспитателем цесаревича был швейцарец Лагарп. Россию он знал примерно так же хорошо, как Кению или Зимбабве, которых тогда не существовало на политической карте мира. Цесаревич почитывал (не слишком внимательно!) Вольтера и Руссо, а над Евангелием засыпал. Он писал Лагарпу, что мечтает «поселиться с женою на берегах Рейна и жить спокойно частным человеком, полагая своё счастие в обществе друзей и в изучении природы». Такой вот руссоистский идеал. Всю жизнь время от времени он будет повторять эту мысль. Что это — кокетство? Или — невыносимый крест, который был не по силам самодержцу?

Александр оказался прирождённым политиком.

Знал ли он о заговоре? Павел относился к сыну мнительно, прекрасному принцу угрожала суровая опала — возможно, ссылка в какой-нибудь отдалённый монастырь. Любимцем царя стал тринадцатилетний племянник, герцог Евгений Вюртембергский. Павел намеревался его усыновить. И тут граф Пален посвятил Александра в планы заговорщиков. Конечно, будущий царь взял с Палена слово, что Павлу сохранят жизнь. Но он не мог не помнить о судьбе Петра Третьего… Пален ухватил суть манёвров Александра: «Он знал — и не хотел знать». Мечтал остаться в стороне, умыть руки. В ту ночь Александр тревожился и ждал, а погромщики смело действовали от его имени.

Вспоминает Михаил Фонвизин, будущий декабрист, свидетель тех событий: «Несколько угроз, вырвавшихся у несчастного Павла, вызвали Николая Зубова, который был силы атлетической. Он держал в руке золотую табакерку и с размаху ударил ею Павла в висок, это было сигналом, по которому князь Яшвиль, Татаринов, Гордонов и Скарятин яростно бросились на него, вырвали из его рук шпагу: началась с ним отчаянная борьба. Павел был крепок и силён; его повалили на пол, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина».

Потом Александр упадёт в обморок, увидев обезображенное тело отца. Но там же, возле трупа, его поздравляли как нового императора. Хорошо написал в мемуарах фон Беннигсен — один из предводителей заговора: «Император Александр предавался отчаянию довольно натуральному, но неуместному». А графу Палену приписывают слова: «Полно ребячиться, ступайте править!» Пален держал в руках паутину заговора, приобрёл большую силу. Александру хватит ума незамедлительно отдалить его от трона…

Но в ту ночь молодой император произнёс известные слова: «Батюшка скончался апоплексическим ударом. При мне всё будет, как при бабушке». Эту фразу запомнили все. Мы знаем: запомнили на века. Можно ли представить себе более унизительную клятву для нового самодержца? Державин воспринял эти слова всерьёз — по крайней мере, время от времени опирался на этот царский лозунг в политических баталиях. И самому государю напоминал о екатерининских идеалах!

Но в душе новый император не был сторонником Екатерины: он считал её политику беспорядочной, варварской. Например, он никогда не вернётся к принципам потёмкинской военной реформы, которая превратила нашу армию в бесспорно сильнейшую на континенте. Но в ту роковую ночь балом правили екатерининские орлы…

Державин (уж он-то точно не имел к заговору никакого отношения) сочинил оду, в которой как ни в чём не бывало воспевал нового государя.

Век новый! Царь младый, прекрасный

Пришёл днесь к нам весны стезёй!

Мои предвестья велегласны

Уже сбылись, сбылись судьбой.

Умолк рёв Норда сиповатый,

Закрылся грозный, страшный взгляд;

Зефиры вспорхнули крылаты,

На воздух веют аромат…

Вдовствующая императрица возмутилась, но не сумела добиться опалы Державина. Государь прислал поэту перстень в пять тысяч рублей, но решил воздержаться от публикации этих двусмысленных стихов. Вслед за Державиным о новом царе запели Мерзляков, Озеров, Карамзин, Херасков… Александр не увлекался поэзией, но, судя по перстню, предпочтение оказал Державину. Карамзин тоже за свои поэтические старания получил бриллиант — но куда более скромный, стоимостью в две тысячи целковых. Поговаривали, что новый император в кругу друзей скептически прокомментировал оду Державина: «Пускай вспомнит, что он писал после восшествия на престол моего отца». Но новые строки Державина ходили в списках и заучивались наизусть…

Поэт уловил ожидания своих читателей: они весёлыми пирушками отмечали убийство императора. Для них именно «закрылся страшный взгляд» и началась весна среди зимы. Читатели Державина — по большей части знать.

Александру Павловичу вряд ли пришлось по душе другое приветствие Державина — вроде бы лестное, но слишком крепко связанное с екатерининским временем:

Прекрасный Хлор! Фелицын внук,

Сын матери премилосердной,

Сестёр и братьев нежный друг,

Супруг супруге милый, верный —

О ты! чей рост, и взор, и стан

Есть витязя породы царской,

Который больше друг, чем хан

Орды, страны своей татарской!

К власти пришёл царевич Хлор — давний герой Державина. Снова — Хлор, персонаж из сказки, которую Екатерина сочинила для внука. А внучек повзрослел и больше не хотел, чтобы его считали царевичем. Державин, как встарь, пытался преувеличенными похвалами настроить императора на благородный лад. Прослышав о скромности молодого императора — прославлял его умеренность. Видел в нём продолжателя лучших черт Фелицы — им же, Державиным, сформулированных и воспетых. Снова замелькали в стихах мурзы и паши — а благородный Хлор возвышался над всеми — потому что ему противен дух тиранства:

Что ты живёшь лишь для народов,

А не народы для тебя,

И что не свыше ты законов;

А тех пашей, эмиров, мурз

Не любишь и не терпишь точно,

Что, сами ползая средь уз,

Мух давят в лапах полномочно

И бить себе велят челом;

Что ты не кажешься им богом,

Не ездя на царях верхом;

Сидишь и ходишь в ряд с народом;

Что, не стирая с туфлей прах

У муфтьев, дервишей, иманов,

В седых считаешь бородах

Их глас за глас ты алкоранов…

Державин по-прежнему любил игры в восточную экзотику — и эти стихи опубликовал отдельным изданием под заголовком «Послание индийского брамина и Гимн солнцу».

Верноподданнический энтузиазм поэта огорчал тех, кто видел в нём несгибаемого благородного правдолюба. Поклонник и знаток поэзии Державина, в скором будущем его ближайший друг Евгений Болховитинов, недавно принявший монашество и возглавивший Александро-Невскую академию, увидел в торжественных стихах циническое воспевание цареубийства. Пастырь не удержался от резкостей:

О ты! Прелютой зверь! Державин!

Сей слог твой явен вечных ржавин.

Ты злой исторгнул дух твой тут…

Евгений открыто порицает убийство, клеймит убийц:

Язвишь уязвленна стрелой,

Растленной злобною рукой.

Но знай, что сей бессмертный Павел

Всем Каинам отмстит, как Авель…

За считаные годы отец Евгений потерял двух сыновей, дочь и жену — из депрессии его выведет не только вера, но и любовь к литературе. Неудивительно, что священник остро чувствовал злодейскую сущность убийства императора Павла.

А что же новый император? Баловень бабушки, он был зависим от общественного мнения — в особенности в первые годы правления. Хотел быть милым для всех! Эта слабость делает политика уязвимым. Александр раздавал направо-налево обещания, потому что не умел быть жёстким и нелицеприятным. Какое-то время он оставался всеобщим любимцем, но… долг платежом красен. Быстро стёрлась позолота несбыточных обещаний. А что осталось? Оскомина от благих пожеланий. Он умел обольщать людей. Но ненадолго.

«На устах любовь и человечество, а в сердце ложь», — говорит о нём архиепископ Игнатий.

«Я обольщался надеждой, что воспитал Марка Аврелия для пятидесятимиллионного населения, но бездонная пропасть поглотила плоды моих трудов», — скажет Лагарп, воспитатель царя.

Нечто подобное ощущал и Державин. Он витал над помолодевшим Петербургом как дух прошлого победного века. Примечал новейшие пороки, читал нравоучения царю, которого знавал юным ребёнком…

Многим известен броский афоризм Томаса Карлейля: «Революции пожирают своих детей». С этим трудно спорить. Разве что можно добавить: «А монархии подчас пожирают и отцов…» Нас восхищают благородные нравы аристократии, стремление к Просвещению, свойственное лучшим сынам Отечества того времени, восхищает победный боевой дух… Но золотой век оставил нам и блистательные примеры коварства, жестокости, двуличия… Каждый дворянин присягал императору. Ежедневно вся Россия молилась за помазанника Божьего. У кого поднимется рука на самодержца? Оказывается, когда речь идёт о честолюбии и выгоде, убийство православного монарха — сущий пустяк. Во главе заговора стоял граф Пален. Павел едва ли не каждого дворянина подозревал в измене, а Палену доверился. Державин знавал этого хладнокровного, умного генерала, которого новый император поспешил отдалить от двора. Мудрое решение! Но Державин не мог не заметить, что молодой император приближает и людей недостойных, суетливых, не знающих Россию.

Державин не входил в окружение Александра Павловича. Но в первые недели правления молодого императора он не позволил одолеть себя в придворном фехтовании. Ему удалось укротить горячность — и в дискуссиях он выступал как умелый тактик. Опыт есть опыт.

Новая метла всегда метёт по-новому, а уж воцарение Александра во всех смыслах было антитезой предыдущему правлению. Так его и воспринимали. Державин при Павле «впал в немилость», потом снова вошёл в силу — и, конечно, недругам было несложно повернуть этот факт против него. Граф Васильев пребывал в ореоле жертвы павловского самовластия, он получил от государя «всемилостивейший рескрипт, в котором, несмотря на то, что не мог дать вернаго отчёта казне, расхвалялся он чрезвычайно за исправное управление государственными доходами». Потрясая рескриптом, Васильев не преминул публично укорить Державина за критику. Гаврила Романович не остался в долгу, ответствовал незамедлительно: «На что вам, граф, грешить на других? А я вам говорю в глаза, что вы в таком болоте безотчётностию вашею, из коего вам вовек не выдраться».

Так или иначе, государственным казначеем снова стал Васильев, а Державин остался сенатором и только. Никаких предложений от императора не поступало, Александр как будто игнорировал Державина. В великую силу вошёл Дмитрий Прокофьевич Трощинский — опытный статс-секретарь, приятель Васильева, в недавнем прошлом доверенное лицо князя Безбородко. Политик ушлый, немолодой, опытный — и отнюдь не друг Державина. Именно он составил манифест о восшествии на престол нового государя. Державин считал, что император в те дни глядел на всех глазами Трощинского.

Царедворцы спорили — и по частностям, и в плане стратегии. Как это обыкновенно бывает в первые недели нового правления, заявила о себе партия шляхетской вольницы, желавшая ограничить власть государя.

Державин так определял расстановку сил и намерений:

«Графы Воронцов и Завадовский весьма в тёмных выражениях или так сказать тонких жалобах на прежнее (разумеется, Павлово) правление словами Тацита, что „говорить было опасно, а молчать бедственно“, хотели ослабить самодержавную власть и присвоить больше могущества Сенату, как то: чтоб доходами располагать и свершать смертную казнь без конфирмации Государя и прочее. Господин Захаров толковал грамматический смысл некоторых слов в должности Сената. Державин, хотя разделял обязанность правления, согласно учреждению о губерниях, на 4 власти, то есть на законодательную, судную, исполнительную и сберегательную, но соединял их, яко в центре, в единственной воле Монарха. Но как по словам Петра Великаго, государь не ангел, не может один везде и всё управить, то и распорядил на 4 должности, возложив их на лица министров, как то: просвещения или законодательного, судного или юстиции, внутреннего или исполнительного, сберегательного или генерал-прокурора».

Элегантный манёвр: в наследии Петра Великого можно было найти одобрение любой тактики… Споры вокруг самодержавной системы не прекращались со времён Московской Руси. Каждому новому государю нужно было утвердить полномочную власть, одёрнув честолюбивых феодалов. Ещё Тредиаковский воспевал решительность Анны Иоанновны, не допустившей правления аристократической олигархии. Державин считал, что Воронцов, Завадовский и некоторые другие царедворцы покушаются на самодержавную систему. Возможно, он сгущал краски, чтобы заручиться поддержкой царя против своих соперников. В длинной, запуганной интриге вокруг судеб Сената Державин заработал несколько вистов, выдвинулся.

Сенат следовало реформировать — это понимали все. Слишком расплывчатым оказался статус этого непутёвого детища Петра Великого. Проект «Начертания прав и обязанностей Сената» составил Завадовский, возвращённый молодым императором из небытия. Несколько сенаторов, включая Державина, выступили с критикой и с дополнениями к проекту. Записка Державина оказалась наиболее обстоятельной: он предлагал разделить орган на четыре отрасли — законодательную, судебную, исполнительную и прокурорскую — по образцу устройства в губерниях. Императору показались здравыми рассуждения Державина о том, что функции Сената не должны исчерпываться «доступом к престолу», что нужно рационально организовать работу громоздкого института. Наконец, Платон Зубов — растерянный, но, к удивлению многих, не сломленный после смерти императрицы — передал Державину волю государя: нужно написать проект о реорганизации Сената. Это задание окрылило Державина.

Гаврила Романович оживился, услышав глас боевой трубы, но встрепенулись и его противники — Строганов, Трощинский, Чарторыйский… То ли их принципиально не устраивало «разделение властей» в Сенате, то ли они опасались усиления непредсказуемого Державина (который к тому же был непримиримым противником крестьянской реформы), но им удалось убедить государя поручить сенатскую реформу Трощинскому, а Державин пусть пишет свой проект в качестве приложения.

Гаврила Романович, как в былые годы, работал сутки напролёт — и выдал документ, который окрестили «Конституцией Державина». Ему виделся Сенат, состоящий из двух частей. В каждой части — по несколько департаментов. Каждый департамент возглавлял министр, в спорных случаях вопрос рассматривался на общих собраниях. Подумал Державин и о «четвёртой власти»: он считал необходимым регулярную публикацию сенатских материалов в прессе.

Свои проекты «конституций» извлекли из рукавов Платон Зубов и большой поклонник британских порядков Никита Панин. В итоге был принят первоначальный вариант с незначительными поправками из державинского проекта…

Но старания Державина не пропали: «царь младой» присмотрелся к нему и увидел, что этот пожилой человек ещё годится для службы. Да и «молодых друзей» нужно было уравновешивать реакционным пугалом. На коронации Державин получит орден Александра Невского, и в ближайших начинаниях императора он сыграет заметную роль. Державин был правдолюбом, его дерзкая горячность, которую он не умел усмирять даже в беседах с царями, вошла в легенды. Но с годами он превратился и в опытного царедворца, лидера придворной партии, искушённого в подковёрной борьбе.

Мы уже убедились, что иногда Державину удавались «малые формы», афористичные четверостишия, двустишия, хотя сам он невысоко ставил свои способности к этому жанру. Размышляя о новом царе, Державин блеснул экспромтом:

Се образ ангельски любезныя души.

Ах, если б вкруг него все были хороши!

И без объяснений всем было ясно: это он про императора и его молодых друзей… Из стана реформаторов (правильнее было бы назвать их прожектёрами) Державин получил не слишком складный, но колкий ответ:

Тебя в совете нам не надо:

Паршивая овца всё перепортит стадо.

Иногда эти строки приписывают Платону Зубову — всё-таки безосновательно. Между тем в чистеньком стаде нового правительства не обошлось без «паршивого» ретрограда Державина.

Молодые друзья государя, образовавшие Негласный комитет, подменяли Сенат. Их советы и интриги удесятеряли непредсказуемость политики. В басне «Жмурки» Державин найдёт образ: «Друзья-ребяточки вокруг его обстали». Это и про царя, и про Россию.

Александр гордился правительственной реформой. В России появились министерства — разве это не прогресс? Державина мудрено было пронять новыми вывесками, он ворчливо раскритиковал реформу (и было за что), но сразу согласился возглавить Министерство юстиции. Ведь Гаврила Романович не без оснований считал себя преданным слугой Фемиды! В те дни он написал басню «Выбор министров», в которой скромно представил себя в виде трудолюбивой пчелы, которой только мешают Сперанские и Кочубеи.

Державин вообще не «подыгрывал» новому поколению, не льстил молодёжи. Вообще-то и политики, и писатели страсть как любят молодых да ранних перекармливать конфетами. Ведь молодёжь — это наилучшая клака, создающая моду, да и юношеская энергия — полезный союзник. Но Державин не умел дальновидно лицемерить. Он не боялся прослыть брюзгой и ретроградом, воспевал опыт и мудрость. Никому не советовал «без стариков вождей, да не узнав и броду — соваться в воду…».

Восстань со кресел куриальных,

Неопытный боярский сын,

И пышным древом предков дальных

Не дмись, случайный властелин!

Но слушай старика седого,

Что с детства, с нижних степеней

Шёл без подпор и без покрова,

Лишь правды, мужества стезей.

Был щит отчизны, руль законов,

Стоял пред троном трёх царей.

Безусловно, это личный манифест — почти без аллегорий.

Поэт оказался лидером придворной партии консерваторов, последовательных екатерининцев. Нет, он не превратился в безоглядного апологета великой императрицы. Но за долгие годы пребывания на Олимпе Державин научился ценить не идеальных, но оптимальных политических лидеров. Екатерининская система нуждалась в осторожных преобразованиях, а не в разрушении. Тем более что мир уже сотрясали революционные войны, которые позже назовут Наполеоновскими. В 1799 году Державин, как и Суворов, верил, что «гиену» революции можно уничтожить в её логове, вернуть храмы христианам, престолы — монархам, Европу — мирным народам.

Ненависть Павла к «проклятому екатерининскому прошлому» порождала сумасбродные политические решения. Особенно яростно он ненавидел даже не убийц отца Орловых, а Потёмкина. Грандиозная фигура князя Таврического олицетворяла екатерининский стиль. Возможно, следовало отказаться от потёмкинского авантюризма. Великий администратор подчас готов был всё поставить на карту ради будущего крупного выигрыша. В таком режиме можно существовать десятилетие, но постоянный аврал ослабляет государство. А порывистый Павел Петрович сдал в утиль потёмкинскую военную реформу, благодаря которой русская армия стала сильнейшей в мире. Суворов в штыки встретил опруссачивание армии — и даже ощетинился колкими стихами: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, сам я не немец, природный русак». Раньше Державин снисходительно относился к версификаторским упражнениям Суворова: ну, любит генерал поэзию — и слава богу. А тут Суворов перещеголял всех поэтов: он создал лучшую эпиграмму на несчастного императора. О военной реформе Державин мог судить с высоты многолетнего солдатского опыта. И он всецело оказался на стороне Румянцева, Потёмкина, Суворова — и против апологетов утомительной муштры и прихотливого прусского армейского макияжа.

Очень скоро Державин понял, что пересмотра павловского отношения к армии не предвидится. Новый император смягчил гатчинские нравы, но к потёмкинской военной реформе не вернулся… Проявились и новые злоупотребления, порождённые пылом молодых друзей императора. «Державину злобная глупость сия хотя сперва показалась досадною, но снёс равнодушно и после утешился в том, когда избранными в Совете членами, после его отставки, доведено стало государство до близкой в 1812 году погибели. Началось неуважение законов и самые беспорядки в Сенате: охуждая правление Императора Павла, зачали без разбора, так сказать, всё коверкать, что им ни сделано», — язвил Державин в 1812-м.

«Дней Александровых прекрасное начало…» Это строка не из Державина, это Пушкин, который в те дни ещё не умел говорить. Вообще-то оба поэта относились к императору неприязненно, что не мешало им искренне восхищаться лучшими свершениями Александровых времён.

Молодой царь с детства лавировал между двумя враждующими партиями — между Зимним и Гатчиной. Он и на троне считал натренированное двуличие главным качеством политика, особенно — в международных делах. А Державин был сторонником прямодушия, открытого натиска в политике и, на правах старого вельможи, давал императору советы в этом духе. То есть продолжал «истину царям с улыбкой говорить». Александр, как и бабушка, нуждался в непринуждённом общении, но для этого у него существовал свой круг, в котором Державин не стал желанным гостем. Всё-таки они были людьми разных поколений. Молодому начальнику всегда непросто терпеть рядом с собой опытного и самолюбивого подчинённого. А тут ещё и литература превратилась в гуманитарную индустрию, с которой приходилось считаться — а Державина считали литературным патриархом. Император был, что называется, блистательным молодым аристократом. Умел покорять сердца, умел обласкать и охладить. Лагарп воспитал его на республиканских идеалах, но по духу Александр не был революционером и предпочитал осторожную политику. В отличие от бабушки он не был книгочеем и литератором. Для систематического чтения не хватало усидчивости. Достаточно сказать, что православный самодержец, по собственному признанию, впервые прочитал Библию в 1812 году. Правда, с тех пор с этой книгой не расставался. Пробелы в образовании помогали ему презрительно относиться к старомодному одописцу. Державин казался ему невежественным: его рассуждения были так далеки от уроков Лагарпа… Александр не был убеждённым сторонником республиканских идей Лагарпа. Он вообще не обременял себя оковами убеждений. Республиканство императора оставалось декларативным, он не намеревался взаправду, а не понарошку делиться самодержавной властью с гражданским обществом. Но эталоном хорошего тона интеллектуальной беседы для него был не Державин.