Глава 6 ПОСЛЕДНИЙ КОНЦЕРТ

Глава 6

ПОСЛЕДНИЙ КОНЦЕРТ

В 1935 году исполняется 45 лет артистической деятельности Федора Ивановича Шаляпина. Газета «Возрождение» печатает благодарность артиста всем вспомнившим о нем. Приветствий из Советского Союза Федор Иванович не получил. Впрочем, он прекрасно понимал, что происходило на родине.

«Видишь ли: я слушаю довольно часто по радио Москву, — писал он Ирине. — Вот поет какой-то молодчик Старого капрала: „Ты, землячок… поклонись нашим зеленым дубравам“… Почему? Зеленым дубравам, а не храмам селенья родного? Разве в этом заключается… поддержка религии?.. Я вот также не религиоз<ен>, но из песни слова выкинуть не могу. Приеду, а меня заставят. Я не послушаюсь, и пожалте в Соловки… Ты пишешь — „прояви инициативу“. Нет! Боюсь. Сошлют в Соловки, да вот тебе и инициатива!»

В 1936 году на пароходе «Нормандия», идущем из Нью-Йорка в Гавр, Шаляпин узнает о смерти Горького. Федор Иванович телеграфирует Екатерине Павловне Пешковой: «Потрясен, прочитав ужасающую телеграмму. Всех вас всегда обожал». В Париже артист публикует в газете «Последние новости» статью «Об А. М. Горьком». Он простил другу и клевету, и наветы, защищает Горького от обвинений русской эмиграции: «Когда я слышу о корысти Горького, о его роскошной жизни на виллах в Капри и Сорренто, о его богатствах, — мне становится за людей совестно. Я могу сказать, ибо очень хорошо это знаю, что Горький был один из тех людей, которые всегда без денег, сколько бы они ни зарабатывали и ни приобретали. Не на себя тратил он деньги, не любил денег и ими не интересовался. Помню, ссудил я ему как-то денег, — случалось это между нами, — спросил немного потом, не надо ли ему еще? — Не беспокойся, Федор, — писал он мне. — „На нашу яму не напасешься хламу“… Воистину, не напасался на все то, на что он великодушно и широко тратился…» Видимо, Шаляпин имеет в виду передачу Горькому в 1908 году трех тысяч франков, когда тот жил на Капри.

В 1930-е годы в Германии силу набирал фашизм. Русская эмиграция в тревоге. Многие решают вернуться из страха перед будущим, из чувства безысходности, надеясь уйти от многолетней нищеты. Тяжелобольным вернулся на родину Александр Иванович Куприн, вскоре его не стало. Приехала с семьей поэтесса Марина Цветаева, близкий друг Шаляпина певец Александр Давыдов. Жизнь его за границей не сложилась, подводило здоровье, возраст… Александр Михайлович начинал глохнуть.

«Безмерно счастлив, что я наконец дома, — пишет Давыдов Шаляпину. — Поверь мне, дорогой мой друг, что твою гениальность в искусстве может понять по-настоящему только твой собрат, вышедший из того же народа, что и ты, и ныне творящий чудеса!!!

Да, мой милый друг Феденька, нет тебе другого места на земле, как только в СССР, где все твое — земля, дома, роскошь, друзья и слава…

Ты должен бросить все твои поездки по всяким „Япониям и Китаям“, которые, кроме переутомления, в твои годы ничего тебе не дадут, и вместо этого как можно скорее вернуться в свой родимый очаг и показать, кто ты такой, на склоне лет.

Ты по-настоящему отдохнешь здесь, окруженный друзьями и всеми благами.

У нас есть все, что твоей душе угодно будет, удобства в бытовом отношении наилучшие, чистота безукоризненная и большой порядок».

В письме Давыдова сквозит официозный пафос — видимо, власть еще не потеряла надежду вернуть Шаляпина в страну «безукоризненной чистоты и большого порядка».

Ирина советовала отцу похлопотать в полпредстве СССР во Франции относительно поездки в Москву. «Нет! Я уже стар, да и избалован… вниманием всех полпредств мира, — отвечал дочери Федор Иванович. — Я никуда не хожу, а посылаю секретаря, и мне тогда же дают визу. Неужели я 46 лет пел во всем мире для того, чтобы ходить с поклоном к полпредам?»

Несмотря на заверения о том, что в Советском Союзе он долгожданный и желанный гость, Федор Иванович имел основания для сомнений. Так, открыв вышедший в СССР том переписки А. П. Чехова с О. Л. Книппер, он в примечаниях прочел: «Шаляпин Ф. И. — знаменитый певец (род. в 1873 г.), был награжден званием народного артиста, которого был лишен за солидаризацию с белоэмигрантами». «Какая злая глупость!» — восклицает артист. Сын Федор Федорович вспоминал: отец был уверен — если не попадет в Соловки, с ним произойдет «несчастный случай». «Не убьют же тебя», — уверял кто-то из знакомых. «Не убьют — так машиной задавят», — говорил Федор Иванович…

Шаляпин признан во всем мире, в 1935 году он получил диплом Шведской академии музыки. «Представь мое удивление: я и Тосканини были только что избраны, и две недели назад я получил диплом академика. Бывают иногда за серыми неправдами светлые моменты удовлетворения», — писал он Ирине.

В начале 1936 года Шаляпин гастролирует в странах Дальнего Востока: на Цейлоне, в Сингапуре, Китае, Японии. Ему устраивают торжественные встречи, к прибытию парохода на пристани собираются толпы. В порту Кобе к пароходу «Хаконе мару» причаливает катер, представители власти, директор токийского филармонического общества с флажками и цветами приветствуют Федора Ивановича. Артист спускается на катер под звуки оркестра. Официальные встречи чередуются с неофициальными. В Японии Шаляпин — гость театра кабуки. «В зале — в ложах, на циновках, на подушечках сидела публика, на огромной сцене расположились артисты. Они чествовали гениального мастера», — вспоминала одна из участниц этой встречи.

В Китае Шаляпин познакомился со знаменитым артистом Мэй Ланьфанем. Экзотическая природа, необычная архитектура, обычаи, традиции — все это живо интересует и радует певца. Вместе с Марией Валентиновной и Дасей он осматривает достопримечательности, фотографируется на фоне пагод, храмов, скульптур, парков.

Конечно, возраст дает о себе знать. Голос Федора Ивановича теряет силу и звучность, у него снова рождается желание попробовать себя в качестве драматического артиста. Шаляпин просит Ирину прислать ему инсценировку «Записок сумасшедшего» Н. В. Гоголя, сделанную кумиром его молодости артистом В. Н. Андреевым-Бурлаком.

В 1937 году — столетие со дня гибели А. С. Пушкина, и Шаляпин намерен сыграть «Скупого рыцаря». Андрей Седых вспоминает об импровизированной домашней репетиции. Распорядившись подать виски, Шаляпин начал монолог Барона:

Тут есть дублон старинный… вот он.

Нынче Вдова мне отдала его, но прежде

С тремя детьми полдня перед окном

Она стояла на коленях, воя.

«Я слушал его с глубоким волнением и думал: какое это счастье! Вот Шаляпин играет сейчас для одного тебя… Никакое описание не может передать игры Шаляпина. Был он в городском костюме, без грима, но лицо его как-то внезапно осунулось, в глазах появился жадный, лихорадочный блеск, пальцы, перебиравшие золотые монеты, стали крючковатыми и стариковскими… Закончив монолог, Федор Иванович устало прикрыл глаза и тихо сказал:

— Дублон старинный… Я этого рыцаря скупого чувствую. Недаром говорят люди, что я сам скуп и алчен… А знают ли эти самые люди, что такое настоящий голод? Я-то знаю — по два дня в Казани… ходил не евши… И еще боюсь, смертельно боюсь: состарюсь, потеряю голос, денег не будет — и никто не поможет, никто! Я знал таких нищих стариков певцов, а ведь какие орлы были в прошлом! Вот этот страх остаться без голоса и без денег гложет меня, не дает мне покоя… Да, деньги, „люди гибнут за металл“… Но и в деньгах радости нет…»

С именем Пушкина была связана и давняя мечта Шаляпина — спеть Алеко в новой редакции. Поэтессу Л. Я. Нелидову-Фивейскую Федор Иванович горячо убеждает:

— Ведь в Алеко Пушкин выводит самого себя. Необходимо дописать пролог, из которого было бы понятно, кто такой Алеко и почему он решил покинуть свое общество и уйти к цыганам.

Этой же идеей Шаляпин пытался заразить и Дон Аминадо:

«— Задумал я… спеть и сыграть Алеко, загримировавшись под Пушкина… И нужна мне, милый друг, ваша помощь… Да, да, да! Сейчас вы окончательно все поймете. Необходимо мне, чтобы вы написали либретто!., то есть приспособили пушкинский текст…

И, видя на моем лице ужас и изумление, вскочил с места, достал из ящика заветную партитуру, отпечатанную в Москве у Гутхейля, уселся рядышком и начал, словно в лихорадке, перелистывать страницу за страницей, восклицать, шептать, объяснять, и остановить его не было уже никакой возможности…»

Замысел не осуществился: Рахманинов не хотел, чтобы ставили его ученическую, как он считал, оперу, но обещал Шаляпину вернуться к «Алеко»…

18 июня 1937 года в парижском зале «Плейель» Шаляпин выступил в концерте вместе с хором Н. П. Афонского. Аншлаг!.. Толпы у входа. Слушатели заметили: Федор Иванович волнуется. Ощущение тревоги передалось публике. После второго номера Шаляпин подошел к роялю и легко подвинул его ближе к середине сцены, дал понять — все в порядке, для тревоги нет оснований.

Федор Иванович пел по преимуществу русский репертуар: «Трепак» Мусоргского, «Ночной смотр» Глинки, «Клубится волною» Рубинштейна, арию Кончака из «Князя Игоря». Особый восторг вызвали «Двенадцать разбойников» и «Сугубая ектения», исполненные с хором Афонского. «Шаляпин представляется нам живым воплощением России и кроме чисто художественного наслаждения всегда дает щемящее и в то же время радостное чувство мгновенного возврата к России», — писали «Последние новости». Не только русские парижане, но и французы были захвачены пением Шаляпина и восклицали: «C’est epatant! C’est genial!»

Федор Иванович много бисировал. Иван Алексеевич Бунин пришел за кулисы: Шаляпин стоял бледный, нервно курил.

«— Ну что, как я пел?

— Конечно, превосходно, — ответил я. И пошутил: — Так хорошо, что я все время подпевал тебе и очень возмущал этим публику.

— Спасибо, милый, пожалуйста, подпевай, — ответил он со смутной улыбкой. — Мне, знаешь, очень нездоровится…»

Через пять дней Шаляпин выступил в английском городе Истборне, в концерте, приуроченном его организаторами к столетию Федерации бакалейщиков и агентов по доставке бакалейных товаров. Так случилось, что этот концерт стал последним…

…Газеты сообщают о предстоящих гастролях в Скандинавских странах, о концертном турне по Соединенным Штатам… Федор Иванович расторгает контракты, едет для консультации с медицинскими светилами. Консилиум обнаружил эмфизему легких, расширение сердца.

Федор Иванович возвращается в Париж. Постельный режим. 6 ноября 1937 года он пишет Ирине в Москву: «Ты себе не можешь представить, как ужасно, когда ты чувствуешь потребность вздохнуть глубоко и не можешь, потому что на середине вздоха должен закашляться, как лошадь. Ну… значит, приходит пора отвечать…

Будем ждать выздоровления, но… не знаю, смогу ли работать. Будет ужасно, если я уже инвалид. Во всяком случае, этот сезон уже зачеркнут».

Федор Иванович с тревогой размышляет о предстоящем юбилее — в 1939 году исполняется 50 лет его артистической деятельности. Юбилейная комиссия во главе с Клодом Фаррером собирается открыть в Париже выставочную экспозицию. Шаляпин разбирает архив, просит Ирину прислать документы, письма, костюмы, портреты — России они не нужны: «Ибо, что я Гекубе? Кому это там будет интересно? Иметь всякую ерунду относительно „врага народа“».

Артист верит в лучшее:

«Надеюсь, что я выздоровлю и в состоянии буду пропеть еще 38 и 39 годы, а там уж переберусь в деревню на „жалкий“ старческий покой. Конечно, я мог бы давать уроки или читать лекции, но я так разочаровался в театре, его уже так давно не существует, что при всех обстоятельствах буду счастлив забыть о его существовании, а также забыть и самого себя.

Уже в деревне буду называться Прозоровым (по маме).

А Шаляпина не надо.

Был да сплыл».

Федор Иванович Шаляпин не отождествлял родину с политическим режимом или, как он говорил, с «аппаратом». Он вспоминает Ратухино, Старово, Казань, Москву, Петербург, слушает московское радио; нарушив запреты докторов, спешит в кинематограф на фильм «Петр I» по роману А. Н. Толстого.

«Все актеры играют очень хорошо. Хорош и Петр (Н. К. Симонов. — В. Д.) Перед картиной показывали Эрмитаж, Третьяковскую галерею, музей Ленина и главное канал Волга — Москва. Раздавительно!!! Словом, с фильма я ушел так, как давно уже не уходил ни из театра, ни из концерта. По уши переполненный гордостью за Русь… Я рад, что в чувствах моих никогда не ошибался и всегда любил мою родину, хотя и бродяга…

Много, много попутешествовал, видел разные страны, наше „Старово“ и дом вспоминаю всегда. Вспоминаю плотника Честнокова с сыновьями, вспоминаю, как я, Коровин и мой несравненный и незабвенный В. Серов сидели и чертили план. Вспоминаю Руслана (он теперь, небось, слывет в кулаках), а какое дерево он тогда нам привез на постройку и какой был смышленый мужик.

Лежу сейчас то в кровати, то в кресле, читаю книжки и вспоминаю прошлое, театры, города, лишения и успехи…

Страшно злюсь: как это я, я! И вдруг зубы шатаются и сердце захворало. Удивительно. Н-да! Законов природы не прейдеши!

Ну довольно об этом. Мне все-таки каплю лучше. Сегодня доктор был и разрешил ежедневно 1 час прогулки на автомобиле по Булонскому лесу…»

Диагноз — злокачественная лейкемия поставлен профессором Вейлем в конце февраля 1938 года. Федору Ивановичу сказали: малокровие. «Гадал на картах — глупо, но выходит, что выздоровлю к маю… Вообще кажется, что умираю постепенно, но верно», — пишет он Ирине в Москву.

Федору Ивановичу запрещено сладкое. Понимая, что медицина уже бессильна, профессор Абрами разрешил дать больному блюдечко варенья. «Разве мне это не повредит?» — тревожно спросил Шаляпин. «Напротив, — заверил врач, — некоторая доля сладкого подкрепит здоровье». Силы покидали артиста, он потерял, как писал дочери, «вместилище груди», как будто «в пустоту груди положили доску или камень». Дома паковали вещи к отъезду на дачу, зная — напрасно…

Чешская певица Э. Брожова навестила Шаляпина за два дня до его кончины. Артист говорил: хорошо бы поехать в деревню. «Знаете, у человека, кровь которого мне собирались перелить, фамилия Шьен (по-французски — пес). Этак я мог бы начать в опере не петь, а лаять».

К вечеру пришел Сергей Васильевич Рахманинов.

«В последний раз я видел его (Шаляпина. — В. Д.) 10 апреля. Как и раньше бывало, мне удалось его немного развлечь, и он, как раз перед моим уходом, стал рассказывать, что после его выздоровления он хочет написать еще одну книгу для артистов, темой которой будет сценическое искусство. Говорил он, конечно, очень, очень медленно. Задыхаясь! Сердце едва работало! Я дал ему кончить и сказал, вставая, что у меня тоже планы: что, как только кончу свои выступления, я напишу книгу, темой которой будет Шаляпин. Он подарил меня улыбкой и погладил мою руку. На этом мы и расстались. Навсегда!»

Перед отъездом из Парижа Сергей Васильевич вновь пришел на улицу д’Эйло. Шаляпин впал в забытье. Рахманинов пообещал Марии Валентиновне приехать через десять дней. Их глаза встретились — обоим ясно: столько дней он не проживет. Мария Валентиновна не выдержала — заплакала.

Последняя ночь прошла спокойно. Наутро Шаляпин стал бредить: «Тяжко мне… Где я? В русском театре? Чтобы петь, надо дышать, а нет дыхания… За что я должен страдать? Маша, я пропадаю». Это были его последние слова.

…13 апреля в соборе Александра Невского был назначен молебен о здравии артиста, но пришлось служить за упокой. Весть о смерти певца немедленно облетела Париж. Собор плотно окружила толпа…

Три дня на улице д’Эйло прощались с Шаляпиным. За несколько дней до кончины Федор Иванович сам указал место, где поставить гроб: в столовой, под образами. «Он лежал там в страшном одиночестве. Прекрасно и бледно было лицо в неровном свете потрескивающих восковых свечей… У гроба стоял мольберт, и сын, Борис Федорович, торопливо и нервно писал портрет отца — торопился, словно боялся, что не успеет закончить», — вспоминал Андрей Седых.

Младший сын Федор из Америки на похороны не успевал, прислал телеграмму: «Я с тобой».

Двери шаляпинского дома не закрывались. Гроб утопал в цветах. Их приносили друзья, официальные лица и сотни безвестных почитателей таланта Шаляпина. Роскошные венки и скромные букетики. Огромный крест из живых белых гвоздик и белой сирени — от С. В. Рахманинова. Крест возложили на дубовый гроб, покрытый красным бархатным с золотым шитьем церковным покрывалом XVII столетия.

Из Советского Союза ждали старшую дочь Ирину, но разрешения выехать на похороны отца она не получила.

Со всех концов света шли на шаляпинский адрес телеграммы, голос Шаляпина в эти дни постоянно звучал по всем радиостанциям мира — кроме советских.

Утром 18 апреля под пение хора гроб выносят из дома на улице д’Эйло, водружают на черный автомобиль-катафалк, следом на двенадцати автомашинах в последний путь провожают Шаляпина близкие и друзья. В соборе Александра Невского на улице Дарю митрополит Евлогий сказал: «За все то духовное наследие, которое он нам оставил, за прославление русского имени — за все это низкий поклон ему от всех нас и вечная молитвенная память».

Литургия и отпевание Федора Ивановича Шаляпина транслировались по радио. В русской церкви два с половиной часа пели два хора — Афонского и «Русской оперы». Звучала духовная музыка, в том числе «Литания» для двух хоров А. Т. Гречанинова. Фред Гайсберг вспоминал:

«Отпевание Шаляпина было самым дивным хоровым пением без сопровождения, которое я слышал в своей жизни. Хористами стали здесь прежние коллеги Шаляпина по оперной сцене, в том числе Александр Мозжухин, Поземковский, Кайданов, Запорожец, Боровский, Давыдова, Смирнов и другие. Взволнованное и страстное пение этих хористов и коллег баса производило потрясающее впечатление. Мне вспоминались частые столкновения и конфликты, случавшиеся у них с певцом в эпоху императорской России, в голодный и трудный революционный период, в дни лишений и тоски в эмиграции. Озадаченный их истовым чувством, я спросил присутствующего князя Церетели, в чем причина этого единодушия и огромного духовного подъема. Он ответил: „Шаляпин умер — и все забыто“. Все понимали, что другого такого или подобного ему артиста не будет. Он был воплощением их России».

В соборе, кроме «русских парижан», множество французов, представители посольств многих стран, делегация Почетного легиона, официальные лица от президента Франции, министра народного образования, департамента изящных искусств, артисты, музыканты, художники. «Среди многотысячной толпы — все движение на площади остановлено — перед зданием Большой оперы, стоя на ступеньках, лицом к катафалку, утопавшему в лаврах и розах, еще раз… пел все тот же хор Афонского, и французы, которые никакой родины не покидали, плакали так, как будто они были настоящими русскими, у которых уже не было ни родины, ни молодости, а только одни воспоминания о том, что невозвратимо прошло…» — писал Дон Аминадо.

Процессия двигалась на кладбище Батиньоль, там могилы Поля Верлена, русского художника Льва Бакста. Шаляпин некогда сам выбрал место для своей могилы, под высокими каштанами. Митрополичие певчие и хор «Русской оперы» поют «Вечную память». Мария Валентиновна, дети, соотечественники великого артиста бросают на гроб горсти русской земли. Вырастает холм из живых цветов. На медной доске надпись по-французски:

                                                   ФЕДОР ШАЛЯПИН

                                                      оперный артист.

                                Командор Почетного легиона 1873–1938

После войны это надгробие заменили гранитным православным крестом и каменной плитой с надписью:

                                           lci repose Feodor CHALIAPINE

                                              fils genial de la terre RUSSE.

Кончилась эпоха великого артиста Федора Ивановича Шаляпина.

«„Умер только тот, кто позабыт“, — писал С. В. Рахманинов. — Такую надпись я прочел когда-то, где-то на кладбище. Если мысль верна, то Шаляпин никогда не умрет. Умереть он не может. Ибо он, этот чудо-артист, с истинно сказочным дарованием, незабываем. Сорок один год назад, с самого почти начала его карьеры, свидетелем которой я был, он быстро вознесся на пьедестал, с которого не сходил, не оступился до последних дней своих. В преклонении перед его талантом сходились все: и обыкновенные люди, и выдающиеся, и большие. В высказанных ими мнениях все те же слова, всегда и везде: необычайный, удивительный… И слух о нем пошел по всей земле, не только — всей Руси великой.

Не есть ли Шаляпин и в этом смысле единственный артист, признание которого с самых молодых лет его было общим? „Общим“ в полном значении этого слова! Да! Шаляпин — богатырь. Так было. Для будущих поколений он будет легендой».