Глава 4 ПОРА РАЗЛУК
Глава 4
ПОРА РАЗЛУК
С апреля 1917 года в газете «Новая жизнь» Горький публикует цикл статей под рубрикой «Несвоевременные мысли». Февральскую революцию писатель, как известно, приветствует, но события, развернувшиеся после октября 1917 года, вызывают у него ужас и возмущение. Он протестует против разгона Учредительного собрания и расстрела рабочих, которые поддерживали его своей манифестацией. «„Правда“ лжет, — пишет Горький. — Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала „Правда“, она не скроет позорного факта… Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы».
Горький обвиняет большевиков в звериной жестокости, «дикой грубости», исторической поспешности и нетерпимости к своим идейным и политическим противникам. Горького и Шаляпина, как и В. Г. Короленко, В. В. Вересаева, И. А. Бунина, А. И. Куприна и многих других видных деятелей культуры, потрясали жестокость репрессий, бессмысленные казни, массовое истребление невинных людей. Из Полтавы В. Г. Короленко писал: кровавая, беспощадная борьба классов озлобляет народ, «взаимное исступление доходит до изуверства».
Власть недовольна Горьким: Буревестник революции вышел из подчинения! «Правда» 10 декабря 1917 года помещает статью В. Полянского под многозначительным заголовком «В путах старого мира»; там же, в номере от 31 декабря, скорый на политические ярлыки услужливый Демьян Бедный откликается стихотворением «Горькая правда (посвящается всем отшатнувшимся от народа писателям, М. Горькому и В. Короленко особливо)».
Положение Горького осложнялось враждебным отношением к нему председателя Петроградского совета Г. Е. Зиновьева. Он, как писала в своих воспоминаниях Н. Н. Берберова,
«…старался вредить Горькому где мог и как мог. Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал… Ища защиты у Ленина, Горький то и дело звонил ему по телефону, писал письма и лично ездил в Москву. Нельзя отрицать, что Ленин старался прийти ему на помощь, но до того, чтобы по-настоящему обуздать Зиновьева, не доходил никогда, потому что, конечно, ценил Горького как писателя, а Зиновьева — как испытанного большевика, который был ему нужнее».
Шаляпин называл Зиновьева «самовластным феодалом». Однажды, находясь у него на приеме, Федор Иванович наблюдал, как лихо решал «феодал» судьбы своих бесправных «вассалов», распоряжаясь по телефону:
— С ними церемониться не надо. Принять самые суровые меры… Эта сволочь не стоит даже хорошей пули…
И Горький, и Шаляпин готовы были принять революцию. Но как принять зверскую расправу матросов с членами Временного правительства А. И. Шингаревым и Ф. Ф. Кокошкиным, свирепый «красный террор»?.. Тяжело пережил Шаляпин нелепую гибель близких друзей — баронов Стюарт. Братья Владимир и Николай Стюарты познакомились с ним в пору его выступлений в Панаевском театре еще в 1894 году. Веселые и отзывчивые молодые люди помогли провинциалу-певцу стать известным, ввели его в дом Тертия Филиппова, открывшего Шаляпину путь на императорскую сцену. Бескорыстные, восторженные поклонники искусства (один из братьев был товарищем председателя Музыкально-художественного общества имени М. И. Глинки), они никоим образом не выступали против новой власти. Но у них был наследственный баронский титул. Этого оказалось достаточно для ареста. Шаляпин отправился хлопотать в ЧК, на Гороховую улицу: прошел слух, что в Москве только что приняли решение не применять к «политическим элементам» смертную казнь. Но в Петрограде не стали утруждать себя ожиданием официального декрета и ради упрощения дела спешно, в одну ночь, расстреляли всех арестованных.
Горький в «Несвоевременных мыслях» не устает указывать новым вождям и исполнителям приказов на их провалы:
«В чьих бы руках ни была власть, за мною остается право отнестись к ней критически. И я особенно подозрительно, недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, — недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего».
Газета «Правда» тут же награждает писателя убийственным политическим ярлыком: «Горький заговорил языком врагов рабочего класса». (Со временем Горький овладеет и методом, и лексикой большевистской полемики и сам напишет пространную статью в той же «Правде» под красноречивым названием «Если враг не сдается — его уничтожают», статью, оправдывающую жестокие репрессии рубежа 1920–1930-х годов; спустя полтора десятилетия это будет «другой» Горький новой, сталинской эпохи.)
Пока же «окоротить» Горького не удается, и он продолжает размышлять на страницах «Новой жизни» о том, как изуверски трансформировались в революционной практике отношения власти, человека и народа: «Нельзя полагать, что народ свят и праведен только потому, что он — мученик, даже в первые годы христианства было много великомучеников по глупости. И не надо закрывать глаза на то, что теперь, когда „народ“ завоевал право физического насилия над человеком, — он стал мучителем не менее зверским и жестоким, чем были его мучители. И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются этим правом с явным сладострастием, с невероятной жестокостью».
Пораженный трагическим размахом последствий первых революционных преобразований, Горький признался: «Морали, как чувства органической брезгливости ко всякому грязному и дурному, как инстинктивного тяготения к чистоте душевной и красивому поступку — такой морали нет в нашем обиходе».
Чаша большевистского терпения переполнилась — в июне 1918 года Горькому вручили ордер на закрытие «Новой жизни». Он обратился за помощью к Ленину, но акция была согласована с вождем. Горькому осталось только писать протесты Дзержинскому, Зиновьеву, Рыкову и спасать от вымирания «буржуазную интеллигенцию» — ученых, литераторов, художников, вымаливая для них пайки и пособия. Ленину назойливость Горького обременительна, вождь прямо указал писателю на дверь: «Не хочу навязываться с советами, а не могу не сказать: радикально измените обстановку, и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно».
В 1921 году Горький, наконец, уезжает за границу «для лечения». К. И. Чуковский запомнил его последнюю перед расставанием фразу: «С новой властью нельзя не лукавить». Однако и сменив по совету Ленина «среду и местожительство», Горький не может сразу выработать новый образ мыслей. В 1922 году он пишет председателю Совнаркома РСФСР А. И. Рыкову: «Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством — это будет убийство с заранее обдуманным намерением — гнусное убийство… За время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность в безграничной и некультурной стране». Но теперь суждения Горького — мало кому слышимый глас из-за границы. Гнусное убийство предотвратить, естественно, не удается. В январе 1924 года Горький признается своему французскому другу Ромену Роллану: «…я не возвращусь в Россию, и я все сильнее и сильнее ощущаю себя человеком без родины. Я уже склонен думать, что в России мне пришлось бы играть странную роль — роль противника всех и всего».
Но признание — лишь настроение момента. Убедившись в своей невостребованности, писатель уже с 1925 года круто меняет политическую ориентацию, сделает ставку на советский режим, вернется в Россию и сыграет странную и страшную роль — защитника всех и всего, что связано с большевистским режимом. На взаимоотношениях с Шаляпиным такая «перемена курса» отразится весьма существенно…
В 1921 году на вечере, посвященном А. С. Пушкину, А. А. Блок сказал: «Поэт умирает потому, что дышать ему уже нечем, жизнь потеряла смысл». Лето и осень 1921 года воспринимались как время апокалиптическое. 7 августа Александр Блок умер. Он призывал интеллигенцию «слушать музыку революции», но эта «музыка» стоила жизни самому поэту: отторгнутый кругом недавних друзей, безмерно одинокий, смертью своей он завершал эпоху «невиданных мятежей»…
Судьба Шаляпина предрешена. Как и Горький, он мешал, давал повод общественному мнению на Западе обвинять советские власти в бедственном положении русской интеллигенции. «Я все яснее видел, — писал Шаляпин, — что никому не нужно то, что я могу делать, что никакого смысла в моей работе нет. По всей линии торжествовали взгляды… сводившиеся к тому, что, кроме пролетариата, никто не имеет никаких оснований существовать и что мы, актеришки, ничего не понимаем… И этот дух проникал во все поры жизни, составлял самую суть советского режима в театрах».
10 мая 1921 года на заседании Политбюро ЦК РКП(б) в присутствии В. И. Ленина среди прочих важнейших государственных тем обсуждается вопрос о разрешении Ф. И. Шаляпину выехать за границу. Политбюро ЦК РКП(б) решило: «Утвердить Постановление Оргбюро и выпустить Шаляпина за границу при условии гарантии со стороны ВЧК за то, что Шаляпин возвратится. Если ВЧК будет возражать, вопрос пересмотреть».
Всесильная ВЧК возражать не стала, и через несколько месяцев Федор Иванович получил официальные документы. Речь идет не о разовых гастролях, а о возможности регулярно несколько месяцев в году выступать за рубежом. Убеждая Малый Совнарком в необходимости материально поддержать «так называемых европейских светил культуры», А. В. Луначарский писал:
«Никоим образом нельзя поверить, чтобы Республика не в состоянии сколько-нибудь благопристойно содержать людей, которых беспрестанно приглашает к себе заграница и за бедственное положение которых (часто, увы, имеющее действительное место) нам шлют тяжелые упреки. Эти лица следующие. 1. Ф. И. Шаляпин. Согласно решения ЦК РКП тов. Шаляпину будет дан трехмесячный отпуск за границу… Факт его отъезда является новым подтверждением необходимости урегулировать раз навсегда как оплату, могущую быть данной Шаляпину со стороны Советской республики, так и жертвы, которые со своей стороны Шаляпин ей приносит…»
Еще более колоритен документ, обнаруженный в архиве Наркомпроса. В нем Луначарский прямо говорит о том, что произойдет, если
«мы не дадим Шаляпину минимума, которого он от нас требует»: «Рано или поздно, но он от нас удерет. Это не подлежит для меня никакому сомнению… Разница между его заработком в России и за границей… громадная. Допустим даже, что он не соблазнится в этот раз остаться в Америке… Это случится либо в следующую его поездку, либо просто он в один прекрасный день перейдет финскую границу и — конец. У нас таким образом уехало из России видимо-невидимо актеров без всякого нашего разрешения. Легко может сделать это и Шаляпин, будет скандал…»
О Луначарском Шаляпин вспоминал с благодарностью: «Луначарский не раз меня выручал». В Москве нарком просвещения торжественно вручил Федору Ивановичу контракт от фирмы «Несравненная Павлова», принадлежавшей импресарио Солу Юроку. Документ гарантирует певцу 57 с половиной миллионов рублей за выступление. Эта фантастическая цифра напоминает об инфляции начала 1920-х годов.
…В июне 1921 года старшая дочь певца Ирина вышла замуж за студийца Павла Пашкова. Все хлопоты легли на плечи отца. «Чтобы устроить сравнительно прилично свадьбу — нужно потратить 10 000 000 рублей, а где их взять? Поэтому свадьба будет скромная и придется обойтись тремя миллионами», — пишет Шаляпин одному из друзей.
Бракосочетание Ирины и Павла состоялось 15 июня в церкви Большого Вознесения, где когда-то венчался Пушкин с Натальей Гончаровой и где крестили Ирину. Весть о том, что артист будет участвовать в церковной службе, облетела жителей окрестных улиц. В храм было не войти, многие остались стоять на улице. Невеста с женихом торжественно прошли к аналою, Шаляпин стоял на клиросе, держа перед собой раскрытую церковную книгу. Хор стройно пропел молитву, и голос Шаляпина огласил своды старого храма… Прихожане, затаив дыхание, слушали Чтение. «Когда отец, повышая голос, дошел до слов: „…A жена да убоится своего мужа…“ — он оглянулся на меня и посмотрел таким взглядом, что у меня мурашки пробежали по спине», — вспоминала Ирина Федоровна.
Свадебную процессию везла лошадь, похожая на донкихотовского Росинанта. Старого немощного рысака с торчащими ребрами запрягли в великолепную пролетку. Возвратившихся из храма молодых отец встретил у ворот дома на Новинском бульваре «Эпиталамой» из оперы А. Рубинштейна «Нерон» — «Пою тебе, бог Гименей».
Свадьба старшей дочери Шаляпина почти совпала по времени с рождением самой младшей. 17 июля 1921 года Мария Валентиновна родила девочку. В святцах не нашлось подходящего женского имени, и потому Федор Иванович решил переделать редкое мужское имя Дасий на Дасию. Рассказывали: артист подпоил священника, и тот дал согласие на столь необычное имя. Дася или Даська, как называл ее отец, стала десятым (если считать вместе с усыновленными детьми Марии Валентиновны) ребенком Федора Ивановича.
В августе 1921 года певец получил командировочное удостоверение, выданное «Народному артисту Ф. Шаляпину и его костюмеру-одевальщику Н. Н. Хвостову в том, что означенные лица командируются за границу на предмет обследования подготовки практического разрешения вопроса о вывозе русского искусства за границу…». Документ подписал нарком внешней торговли Л. Б. Красин. Ехал Федор Иванович бесплатно в вагоне вместе с правительственной делегацией и заместителем комиссара по иностранным делам М. М. Литвиновым.
В Латвии артисту не слишком уютно. Валюты нет, советский же миллион неконвертируем. Приятной неожиданностью оказалась встреча с прибывшим из Лондона Фредом Гайсбергом — совладельцем граммофонной фирмы «His Master’s voice». Их дружеские отношения начались в 1902 году, и с той поры Федор Иванович более тридцати лет сотрудничал со знаменитой фирмой. Сотни пластинок артиста, напетые в России и за границей, расходились по всему миру. И каждой из них предшествовала кропотливая работа: часто певец браковал диски, требовал повторной записи…
В Риге Фред Гайсберг вручил Шаляпину чек на 200 фунтов стерлингов — проценты с продажи пластинок, записанных еще до войны, в 1913 году. Эти деньги помогли артисту приодеться, ведь на Шаляпине, как он вспоминал, были «совершенно не подходившие друг к другу пиджак, жилет и брюки». Из Риги певец направляется в Финляндию — навестить Марину. Газеты пестрят провокационными заголовками: «Мефистофель при Чрезвычайке», «Большевик ли Шаляпин?». Волей-неволей нужно определять свое отношение к советской власти. «Я не желаю бежать с родины, в то время как она переживает нужду, — отвечал певец в одном из интервью. — Я и Горький служили и будем служить народу. В настоящее время я уезжаю в концертное турне в Лондон и Америку и вернусь вновь в Россию, где осталась моя семья, дети и друзья. Там я нахожусь в непосредственной связи с тем революционным народом, который меня не судит и не ругает».
Путь Шаляпина лежит в Англию, здесь выступал он в 1914 году, перед войной. Концерты в Лондоне, Бирмингеме и Ливерпуле проходят триумфально: «Огромный зал был забит сверху донизу. Я снова увидел знатных особ в вечерних туалетах — зрелище, от которого я порядком отвык за последние семь лет. С чувством огромного душевного волнения я вышел на сцену, и весь зал встал, приветствуя меня овацией, продолжавшейся несколько минут. Я запел, и голос мой уверенно разнесся по огромному залу. Ощущение, что я человек с „волчьим билетом“, напрочь покинуло меня. Я почувствовал, что крылья мои свободны и что песни мои могут парить высоко в облаках. Я не чувствовал себя русским или китайцем, большевиком или меньшевиком. Я снова чувствовал себя артистом!»
И вот уже Шаляпин на борту океанского лайнера «Адриатик» плывет в Америку. Его спутники — Герберт Уэллс и известный немецкий композитор Рихард Штраус. Федор Иванович рад своим именитым попутчикам. Погода благоприятствовала путешествию, почти весь день пассажиры проводили на просторной палубе, а перед завершением рейса музыканты дали гала-концерт в пользу моряков и их семей. Увлеченные благородным делом, Уэллс и Шаляпин рисовали карикатуры, которые тут же приобретались по баснословным аукционным ценам. Под аккомпанемент Штрауса Шаляпин спел несколько романсов и оперных арий. Публика была в восторге от концерта мировых знаменитостей и близкого общения с ними.
Неделя плавания получилась на редкость удачной. Но едва Федор Иванович ступил на американскую землю — фортуна отвернулась от него. В Нью-Йорке Шаляпин заболевает тяжелейшим ларингитом — концерты отменяются. Проходит неделя, другая — голоса нет! Шикарный отель «Уолдорф Астория» становится для Шаляпина фешенебельной тюрьмой.
«Боже, чем я прогневал тебя, что ты ниспослал на меня тяжкую кару!» — повторял артист. Николаша Хвостов, как мог, утешал своего хозяина. Прибывший из Лондона Фред Гайсберг уговаривал Федора Ивановича отправиться в Нью-Джерси — отдохнуть и полечиться у его родственников. Юрок в отчаянии. Семь концертов отменены. В конце ноября импресарио удалось уговорить Шаляпина выступить. Однако чувствует он себя неважно, голос не звучит, кажется чужим.
Сол Юрок вспоминал:
«Зал был полон до отказа. Взрывы аплодисментов красноречиво говорили, что терпение публики истощилось. Я вышел в зрительный зал и поспешил к ложе, в которой, я знал, должна сидеть Анна Павлова. Я потащил ее за кулисы. Если бы не ее нежная настойчивость, Шаляпин не стал бы петь в этот вечер. Она обвила тонкими руками его массивные плечи, и слезы полились из ее глаз, а затем и из его. „Ну ладно, Анюта, ладно, — говорил он. — Пусть кто-нибудь выйдет на сцену и скажет, что я простужен. Иначе я не могу“. Мне никогда не забыть этого концерта. Если бы теперь мне снова пришлось пережить все это, я первый бы настаивал на том, чтобы Шаляпин не пел. Шаляпин спел всего номеров шесть: больше он петь не мог. Публика ничем не выражала своего протеста: возможно, она была слишком поражена. Какова бы ни была причина, но все расходились тихо».
Пребывание в Америке, казалось, принесет одни убытки. Полтора месяца были сплошным кошмаром. Лишь в начале декабря Шаляпин выздоравливает. 9 декабря 1921 года артист поет «Бориса Годунова» на сцене Метрополитен-оперы. Ему отводят артистическую уборную недавно умершего Энрико Карузо.
«Он был хороший парень и мой большой приятель, — пишет Шаляпин дочери Ирине. — Вот что я написал там на стене — на „память“…»
Сегодня с трепетной душой
В твою актерскую обитель
Вошел я — друг «далекий» мой!
Но ты, певец страны полденной,
Холодной смертью пораженный.
Лежишь в земле — тебя здесь нет!
…И плачу я! — И мне в ответ
В воспоминаньях о Карузо
Тихонько плачет твоя муза!
Шаляпин и Карузо — ровесники. Великий итальянец тоже начинал карьеру в церковном хоре. Был в его жизни и свой Усатов — маэстро Гульельмо Верджине, поверивший в его будущее. В начале карьеры Шаляпин и Карузо встретились на сцене Ла Скала в «Мефистофеле» А. Бойто. С тех пор их голоса, как и голос Титта Руффо, воспринимались в музыкальном мире эталоном художественного совершенства.
На другой день после «Бориса Годунова» газеты ликовали: «…со времен расцвета славы Карузо „Метрополитен-опера-хаус“ не была свидетелем такого триумфа, которым был встречен Шаляпин».
Новый, 1922 год певец встречает в кливлендском отеле вместе с несравненной балериной Анной Павловой. В два часа ночи Федор Иванович вынужден покинуть компанию — на следующий день он должен петь в Чикаго. Работает Шаляпин много, переезжает из города в город. Кроме спектаклей и концертов он записывает пластинки в студии граммофонной компании «Виктор».
Турне продолжается пять месяцев. Письма с родины переносят его в совершенно другую реальность.
«Жизнь у нас стала оживленней, хотя дороговизна ужасная, — пишет из Петрограда Мария Валентиновна, — хлеб сегодня 16 т<ысяч> ф<унт>, мясо 50 т<ысяч>… масло 130 т<ысяч>… и так все. Цены ежедневно растут… Мы живем скромно, но сытно и в тепле. Дров у меня еще хватит до твоего приезда… Федюша, я пошлю твоим денег, ты не беспокойся… В чем дети нуждаются, так это в одежде. Я пошлю Борису твой новый серый костюм, пусть перешьют. Еще пошлю скроенное пальто Эдино, наберу кое-какие вещи для мальчиков…»
Шаляпин шлет в Москву и Петроград то посылку, то денежный перевод. «Здесь в Америке я порядочно намаялся… Думал уж, из Америки пешком пойду, да вот, слава Богу, поправился и заработал на хорошую дорогу… Привезу вам сапожек, чулков — может, и рубашек со штанишками… Красок и холста, карандашей и других принадлежностей для рисования. А также и разных инструментов — до лобзиков включительно», — пишет он сыну Борису.
Интеллигенцию в России продают и покупают, ее берут в заложники, выставляют щитом перед отечественным и мировым общественным мнением. За крохи свободомыслия интеллигенция расплачивалась чем могла и как могла. Шаляпин за разрешение петь за границей половину гонораров отдавал советскому посольству. «Это было в добрых традициях крепостного рабства, когда мужик, уходивший на отхожие промыслы, отдавал помещику, собственнику живота его, часть заработков, — вспоминал артист. — Я традиции уважаю».
В 1921 году Горький, покидая Россию, советовал Шаляпину: «Ну теперь, брат, я думаю, тебе надо отсюдова уехать».
1 февраля 1922 года Шаляпин дает прощальный концерт в Филадельфии и на пароходе «Хомерик» отплывает в Англию. В Россию он возвращается в марте. На Николаевском вокзале в Петрограде его встречают как в старые добрые времена — торжественно и пышно. Когда Федор Иванович показался на площадке вагона, оркестр грянул марш. Директор Мариинского театра И. В. Экскузович выступил с приветственной речью, артисту устроили бурную овацию.
Но Федор Иванович приехал ненадолго: на будущий сезон у него подписаны контракты. В сентябре предстояли концерты в Англии, с ноября по июнь он обещал выступить в Америке. На этот раз препятствий к выезду нет. Власть осознала: Шаляпин поет — казна богатеет.
В Москве артист дал несколько концертов. Они проходили при полных залах. Друзья, родные, студийцы шаляпинской студии сидели прямо на сцене. Последний московский концерт прошел в Большом зале консерватории 9 мая 1922 года. Сергей Яковлевич Лемешев, тогда студент Московской консерватории, вспоминал:
«Зал гремел от оваций; сжав обе руки и протянув их к зрителям, Шаляпин приветствовал публику. Когда в зале воцарилась немая, наполненная ожиданием чуда тишина, Шаляпин с изящной небрежностью вскинул к глазам лорнет, взглянул в ноты, которые держал в левой руке, и произнес:
— Романс Чайковского „Ни слова, о друг мой“.
Я даже вздрогнул от неожиданности: то самое „Ни слова, о друг мой“ я слышал бесконечное количество раз на протяжении года в исполнении студентов, особенно студенток консерватории, певших его прескверно. Романс этот так мне надоел, что я рассердился и чуть не вслух сказал: „Нашел с чего начинать, а еще Шаляпин!“
Но уже вступление, сыгранное Кенеманом, заставило меня прислушаться, когда же запел Шаляпин, я не узнал музыки, вернее, наоборот, впервые услышал ее. Он пел, а я вдруг почувствовал, что у меня зашевелились волосы и по телу побежали мурашки… Когда же Шаляпин дошел до фразы: „Что были дни ясного счастья, что этого счастья не стало“, — из моих глаз вдруг выкатились две такие огромные слезы, что я услышал, как они шлепнулись на лацкан куртки. Этого мне никогда не забыть.
Засмущавшись, я закрыл лицо, стараясь скрыть волнение. Словно зачарованный, я просидел в ложе до самого конца, и не раз слезы застилали глаза… Я был потрясен. Никогда раньше я не представлял себе, что можно так петь, такое сотворить со зрительным залом…»
К концу кто-то из публики не выдержал и, несмотря на все предупреждения, выкрикнул: «Блоху!» Зал затих. Шаляпин с величественной медлительностью бросил строгий взгляд на верхнюю ложу, откуда раздался неуместный возглас. Воцарилась напряженная тишина. И вдруг артист стал улыбаться все шире и шире. Зал вздрогнул от аплодисментов. И тогда Шаляпин сказал:
— Ну, так «Блоха»!
Айседора Дункан, потрясенная этим перевоплощением, поднялась с кресла и, аплодируя, шептала: «Это — дьявол». Почувствовав перемену в настроении певца, зрители, уже не боясь, выкрикивали свои «заказы». Концерт закончился, над залом взметнулись белые листовки со словами: «Дорогой Федор Иванович! Счастливого пути! Любящая Вас Москва!»
Перед самым отъездом из Петрограда Шаляпин дал бесплатный дневной концерт в Большом зале филармонии (бывшем Дворянском собрании). Михайловская улица заполнена народом. Публика требовала «бисов», и Шаляпин охотно шел ей навстречу. Завершился концерт традиционной «Дубинушкой».
Вечером друзья и толпы поклонников провожали Шаляпина на набережной Лейтенанта Шмидта. 29 июня — разгар белых ночей, но день выдался мрачный, дождливый. Федор Иванович в светлом костюме махал провожающим с палубы большим платком. Пароход медленно отчаливал от невских берегов…
Оркестр Мариинского театра играл «Интернационал». «Так на глазах у моих друзей, — писал впоследствии певец, — в холодных прозрачных водах царицы-Невы растаял навсегда мнимый большевик — Шаляпин».