Глава 3 ГРАЖДАНИН МИРА

Глава 3

ГРАЖДАНИН МИРА

Известность Шаляпина выходит за пределы России. В мае 1900 года певец получает телеграмму из Италии, от генерального директора миланского театра «Ла Скала» с просьбой выступить в опере Арриго Бойто «Мефистофель».

Федор поначалу принял приглашение за розыгрыш. Иола отнеслась к делу серьезнее и оказалась права: дирекция Ла Скала подтвердила свое намерение.

Шаляпин растерялся: петь в Италии — «стране музыки», — да еще по-итальянски и в малоизвестной опере… «Двое суток провел я в волнении, не спал и не ел, додумался до чего-то, посмотрел клавир оперы Бойто и нашел, что его Мефистофель по голосу мне. Но и это не внушило мне уверенности, и я послал телеграмму в Милан, назначая 15 000 франков за десять спектаклей, в тайной надежде, что дирекция театра не согласится на это».

Дирекция, однако, согласилась с поставленным условием, и отступать было некуда…

Шаляпин кинулся за советом к Рахманинову. Чтобы серьезно подготовиться к выступлениям в Ла Скала, решили летом выехать вместе в Италию. «Я буду заниматься там музыкой, а в свободное время помогу тебе разучивать оперу», — сказал Сергей Васильевич.

Предложение миланского театра таило для Шаляпина немалый риск: 32 года назад на той же сцене опера Арриго Бойто провалилась, хотя и ставилась прекрасной труппой под руководством тогда еще молодого автора. В 1886 году в Ла Скала решили «реабилитировать» оперу и ее создателя, но и тогда публика осталась равнодушной. Теперь делалась третья попытка восстановить репутацию композитора и его давнего сочинения — уже с помощью российского гастролера.

Между тем Шаляпину опера Бойто знакома. Еще в 1895 году, вскоре после дебютов в Мариинском театре, Федор подготовил к показу Э. Ф. Направнику партию Мефистофеля. Видимо, прослушивание оказалось удачным, и у дирижера возникло серьезное намерение поставить спектакль на Мариинской сцене, о чем в свое время и сообщали газеты, но Шаляпин тогда уже перебрался в Москву.

Разумеется, Рахманинов понимал всю значимость дебюта Шаляпина в Ла Скала. В середине мая Федор с семьей отправляется в Италию: сначала в Милан, потом на морское побережье близ Генуи, в небольшое местечко Варацци. Туда же приезжает и Рахманинов.

Алессандро Бончи и Ф. И. Шаляпин в опере Дж. Россини «Севильский цирюльник». Карикатура Э. Карузо

Все складывается замечательно: чудная погода, вилла на морском побережье, тенистый сад, тишина, покой… Но тихая курортная жизнь не по нутру Федору, через несколько дней он «срывается» в Милан, встречается с Леонидом Собиновым, а узнав, что на Всемирной выставке концертирует его старый друг Василий Андреев с русским народным оркестром, мчится в Париж.

Как некогда в Петербурге, В. В. Андреев и в Париже опекает Шаляпина, вводит его в аристократические музыкальные салоны, Федор выступает на вечере газеты «Фигаро», на приеме у княгини М. К. Тенишевой, супруги главного комиссара Русского отдела Всемирной выставки князя В. Н. Тенишева. Рахманинов терпеливо ждет возвращения певца. «Застрял в Париже, — сетует он в письме. — Постреливает оттуда редкими телеграммами, в которых о своем приезде говорит как-то неопределенно. С его приездом мне будет, конечно, веселее».

В начале июля Шаляпин наконец вернулся в Варацци. Занятия итальянским языком и музыкой шли успешно. Убедившись в этом, Федор вновь затосковал по многоцветью светской жизни; уединение наскучило артисту, и он снова спешит в Париж!..

Право же, крайности больших артистических натур подчас сходятся и, во всяком случае, не мешают дружбе даже тогда, когда тяготеют к разному стилю и образу жизни. «Уезжаю отсюда (не хочу скрывать) с большим удовольствием, — пишет Рахманинов друзьям. — Мне скучно без русских и России… Ни в Париж, ни в Обераммергау я не поеду».

Теперь друзья встретятся уже в Москве — до начала выступлений в Милане еще полгода. На сцене Шаляпину сопутствует успех, но многое в Большом театре его нервирует, да и сам он нередко раздражает труппу. Высказывает свои претензии певцу и критика: Н. Д. Кашкин не принимает Сусанина, Ю. Д. Энгелю не нравится Мельник: в сцене с Наташей исполнитель впадает в «какую-то плаксивую расслабленность». В театре недовольны отказами Шаляпина петь запланированные спектакли под предлогом недомогания, усталости. Насторожился и Теляковский — его любимец и протеже почти откровенно манкирует службой: сославшись на больное горло, отказался участвовать в «Фаусте», поставленном в афишу, между прочим, по просьбам великих княгинь, и тем не менее не отказывает себе в прогулках среди оживленных его появлением москвичей по многолюдному Кузнецкому Мосту! Куда это годится? Надежда только на актерское тщеславие: Шаляпин полагал, что спектакль отменят по причине его нездоровья, ан нет — Теляковский вызвал С. Г. Власова, который — к досаде Федора Ивановича — к тому же хорошо был принят публикой!

Конфликты замыкаются на Теляковском: он вынужден принимать рапорты и донесения чиновников, выслушивать жалобы артистов, упреки в снисхождении и покровительстве Шаляпину. Да, все так, но ведь Шаляпин «не бас, а гений»! И Владимир Аркадьевич готов мириться с житейскими мелочами ради главного. «Шаляпин вообще представляет из себя довольно сложный тип и требует особого обхождения, — размышляет Теляковский на страницах своего дневника. — Как нервный человек, когда его рассердят, он сам не знает — что говорит и что делает. Это человек порыва, и с этим надо считаться».

…Между тем подготовка к выступлениям в Милане идет тщательная и серьезная. Шаляпин продолжает работать с Рахманиновым над партией Мефистофеля, Александр Головин создает эскизы костюма.

Опера Арриго Бойто давала певцу редкую возможность переосмыслить традиционный, обросший исполнительскими штампами сценический образ, придать ему новую силу современного художественного обобщения. Артист не приемлет шаблонные краски Мефистофеля, известного публике по спектаклям «Фауста» Ш. Гуно, отказывается от привычного костюма средневекового кавалера. Его Мефистофель появится на сцене полуобнаженным, главной динамичной деталью одежды будет плащ.

Когда-то скульптор М. М. Антокольский писал В. В. Стасову:

«Я не сделаю Мефистофеля одетым: во-первых, костюм уже опошлил бы эту замечательную „фигуру-драму“, да притом у него костюм также сузил бы идею… Раз Мефистофель есть идея, нечто общечеловеческое, то он, конечно, не может принадлежать ни к какой расе, ни к какому времени… Мефистофель есть продукт всех времен и нашего в особенности…»

Сравним высказывание скульптора с замыслом артиста.

«Мне кажется, — пишет Шаляпин, — что в приближении этой фигуры, не связанной ни с каким бытом, ни с какой реальной средой или обстановкой, фигуры вполне абстрактной, математической, — единственно подходящим средством выражения является скульптура. Никакие краски костюма, никакие пятна грима в отдельности не могут в данном случае заменить остроты и таинственного холода голой скульптурной линии. Элемент скульптуры вообще присущ театру, он есть во всяком жесте, — но в роли Мефистофеля скульптура в чистом виде прямая необходимость и первооснова. Мефистофеля я вижу без бутафории и без костюма. Это острые кости в беспрестанном действии».

Итак, во второй половине февраля 1901 года Федор вместе с Иолой прибывают в Милан. Театр поразил Шаляпина величественностью зала, масштабами сцены, прекрасной акустикой: в прошлом в здании была церковь Мадонны делла Скала. Дирижер Артуро Тосканини, подтянутый, непроницаемый маэстро тридцати с небольшим лет, после краткой беседы пригласил певцов в небольшое фойе, украшенное старинными портретами. Началась репетиция. Солисты — среди них выдающийся тенор Энрико Карузо, ему поручена партия Фауста — пели вполголоса. Тосканини делал краткие замечания и наконец обратился к Шаляпину:

— Синьор! Вы так и намерены петь оперу, как поете ее теперь? Я не имел чести быть в России и слышать вас там, я не знаю ваш голос. Будьте любезны петь так, как на спектакле.

Шаляпин запел в полный голос, дирижер сохранял невозмутимость.

Следующее утро началось с пролога. Репетиция шла под фортепиано, за инструментом сидел Тосканини. Когда певец закончил, дирижер сделал паузу, чуть склонил голову набок и слегка хриплым голосом сказал:

— Браво.

«Это прозвучало неожиданно и точно выстрел. Сначала я даже не понял, что это относится ко мне, но, так как пел один я, приходилось принять одобрение на свой счет. Очень обрадованный, я продолжал петь с большим подъемом, но Тосканини не сказал мне ни слова более».

Одобрение Тосканини стало известно директору, он любезно приветствовал Шаляпина, сообщил о предстоящих репетициях на сцене и предложил померить костюм.

— Костюмы я привез с собою.

— Ага, так! А вы видели когда-нибудь эту оперу? — с намеком поинтересовался директор.

— Нет, не видел.

— Какие же у вас костюмы? У нас, видите ли, существует известная традиция. Мне хотелось бы заранее видеть, как вы будете одеты.

— В прологе я думаю изобразить Мефистофеля полуголым…

— Как? — испуганно переспросил директор. — Но послушайте, ведь это едва ли возможно…

Дирекция встревожилась. Тосканини на репетициях показал Шаляпину, как следует двигаться по сцене, какие принимать «зловещие» позы. На вопрос, почему то или иное движение, жест здесь необходимы, Тосканини категорично отвечал:

— Потому что это настоящая дьявольская поза.

Опровергнуть такой аргумент было трудно…

Близилась генеральная репетиция, Милан полнился невероятными слухами о ближайшей премьере. Влас Дорошевич, присланный в Милан газетой «Россия» освещать события, передал Шаляпину ободряющую записку: «Все идет превосходно. Весь театр по сумасшедшим ценам распродан… Артисты — я наводил справки — говорят, что очень хорошо. Да что артисты! Хористы — разве есть судьи строже? — хористы, и притом хористы-басы, отзываются с восторгом. В „галерее“ только и разговоров что о синьоре Шаляпино».

На генеральной репетиции Шаляпин вышел загримированным и одетым в свой костюм. Изумленные артисты, музыканты, рабочие сцены окружили его, восторженно галдели, щупали плащ, трогали нарисованные на руках мускулы. После пролога Шаляпин спросил Тосканини, принимает ли он такое сценическое решение. Неожиданно отбросив непроницаемость, дирижер открыто улыбнулся и, похлопав Шаляпина по плечу, ответил:

— Не будем больше говорить об этом.

3 (16) марта 1901 года в Ла Скала состоялась премьера.

«При гробовом молчании начался пролог, — вспоминал певец, — и вот, вопреки всем традициям итальянского театра, в котором не аплодируют до конца акта, в середине пролога грянул такой гром аплодисментов, какого я никогда не слышал, да, вероятно, и не услышу… Я сам не ожидал такого успеха, и когда после спектакля я, лежа в кровати, переживал впечатления дня, я представлялся себе самому каким-то Ганнибалом или Суворовым, с той только разницею, что я переехал Альпы в вагоне железной дороги…»

…Пройдет время, Шаляпин привыкнет к овациям и восторгам европейской публики. Но этот первый триумф воспринимался певцом — да и не только им, а и многими современниками — как огромная победа русского оперного искусства, доселе неизвестного на Западе. Радость успеха делил с Шаляпиным журналист Влас Дорошевич. Его красочное описание событий поместила газета «Россия» 14 марта 1902 года.

Фельетону «Шаляпин в Scala» в качестве эпиграфа предпослана фраза:

«— Да чего вы так волнуетесь? Выписывать русского певца в Италию! Да ведь это все равно, что к вам стали бы ввозить пшеницу!»

Бессмыслица, нелепость! Дорошевич описывает, как на премьере абсурд обернулся триумфом:

«…Мефистофель кончил пролог. Тосканини идет дальше.

Но громовые аккорды оркестра потонули в рёве:

— Скиаляпино!..

Театр ревет. Машут платками, афишами.

Все побеждено, все сломано.

Публика бесновалась. Что наши тощие и жалкие вопли шаляпинисток перед этой бурей, перед этим ураганом восторженной, пришедшей в экстаз итальянской толпы! Унылый свет призрачного солнца сквозь кислый туман по сравнению с горячим, жгучим полуденным солнцем.

Я оглянулся. В ложах всё повскакало с мест. Кричало, вопило, махало платками. Партер ревел.

Можно было ждать успеха. Но такого восторга, такой овации…

…Победа русского артиста над итальянской публикой действительно — победа полная, блестящая, небывалая…»

Анджело Мазини, которого Шаляпин считал образцом оперного артиста, приветствовал русского гастролера у себя дома:

— Браво, дважды браво! В России меня так любят, что, когда я приезжаю туда, я чувствую себя королем! Можете себе представить, как мне приятно видеть ваш заслуженный успех! Аплодируя вам, я делал это действительно от души, как бы благодаря Россию в вашем лице за то, что она дала мне!

Спустя несколько дней Анджело Мазини посылает в газету «Новое время» письмо: «Глубокое впечатление, произведенное Шаляпиным, вполне понятно. Это и прекрасный певец, и превосходный актер, а вдобавок у него прямо дантовское произношение. Удивительное явление в артисте, для которого итальянский язык не родной».

«Слава Богу, сражение выиграно блестяще, — пишет Шаляпин в Москву. — Имею колоссальный успех, он идет даже crescendo. Итальянские артисты были и есть злы на меня, но я им натянул порядочный нос».

Десять контрактных спектаклей не удовлетворили миланскую публику. Пришлось показать еще один, дополнительный. Перед отъездом артист дает прощальный банкет. Вдогонку ему летит письмо дирекции с просьбой не принимать никаких предложений из Италии, кроме как от театра «Ла Скала»: театр хочет сохранить у себя в стране монополию на выступления Шаляпина.

Журналисты описывают триумф Шаляпина, пытаются постичь «феномен артиста». Он реформатор. Он создает свою школу. У него нет предшественников. Будут ли последователи?

Помимо грандиозного успеха в прессе обсуждался инцидент артиста с итальянской клакой. Первым о нем поведал, видимо со слов Шаляпина, Дорошевич в своем фельетоне. Шеф клаки вызвался за вознаграждение организовать успех, взбешенный артист пожаловался в дирекцию и распорядился прогнать незваных визитеров: «Я никогда аплодисментов не покупал и покупать не буду!» На премьере ждали скандала, но клакеры, покоренные искусством певца, забыли об обиде и устроили ему горячую овацию.

Спустя полвека красивая история обросла подробностями в воспоминаниях болгарского певца Петра Райчева, встречавшегося и с «главным клакером» Маринетти, и с самим Федором Ивановичем. По свидетельству Райчева, Шаляпин согласился выплатить клакерам требуемую сумму, но с условием:

— Мы поднимем здесь шум, чтобы в коридоре собралось побольше народу, а затем я выброшу вас из комнаты одного за другим и спущу с лестницы.

Впрочем, история с клакой — всего лишь «экзотическая» краска итальянского быта. Главное в другом: Шаляпин «пробил окно в Европу» русскому музыкальному искусству. «Запишем эту дату золотыми буквами: в субботний вечер 16 марта 1901 года, после пятнадцати лет забвения (не будем говорить — остракизма), на сцене театра „Ла Скала“ вновь появился „Мефистофель“ Бойто — этот все отрицающий дух, сын мрака, — писала 21 марта 1901 года итальянская „Gazzetta Musicale di Milano“. — Новым для „Ла Скала“ и для всей Италии был русский бас Шаляпин».

В Россию певец вернулся «со щитом». Растущая слава доставляет немало забот. Чтобы обезопасить себя от церемониальных встреч, шумных приветственных манифестаций, Шаляпин намеренно приезжает в Москву на день раньше объявленного в газетах срока.

— А скажи, пожалуйста, — домогаются приятели во время шумного застолья, — чем, собственно, ты тогда в Милане ужег итальянцев: голосом или игрой?

— Ужег я их, — с расстановкой и совершенно серьезно объявил Шаляпин, — игрой. Голосом итальянцев не удивишь, голоса они слыхали, а вот игрой-то я их, значит, и ужег…

Теперь итальянская публика хочет видеть Шаляпина и в других спектаклях. В 1904 году певец приглашен поставить «Фауста» и спеть уже другого Мефистофеля — Шарля Гуно. О каких-либо рекомендациях и советах речи нет: всё на усмотрение Шаляпина. Правда, без накладок все-таки не обошлось: когда декораторам Миланской оперы предложили копировать эскизы художника Константина Коровина, они оскорбились, угрожали покинуть театр и тем сильно напугали дирекцию.

«Пришлось петь в „конфектах“. — Так Шаляпин назвал декорации итальянцев в письме Теляковскому. — Но если бы Вы и милый Саша Головин посмотрели на сцену, каким резким пятном осталась бы в Вашей памяти моя фигура, одетая положительно в блестящий костюм. Как глубоко благодарен я и Вам и моему симпатичному и любимому Александру Яковлевичу Головину (автору эскиза костюма. — В. Д.). Мне страшно досадно, что я не мог показать здесь публике нашего милого Костю (Коровина. — В. Д.), а как бы было бы нужно, как нужно!!!»

…Как-то во время выступлений в Париже к Шаляпину пришел директор театра «Ла Скала» Мингарди и предложил ему поставить в Милане «Бориса Годунова». После некоторых раздумий — опера должна была идти с итальянской труппой и на итальянском языке — Шаляпин согласился. Театр сразу же заказал перевод партий на итальянский язык, а А. Я. Головин вскоре приступил к работе над оформлением.

Спектакль имел неслыханный успех.

«Я считаю, что в современном русском искусстве никто ни в одной области не сделал и десятой доли того, что молодой Шаляпин в своем творчестве 1895–1905 годов, — писал А. В. Амфитеатров. — И когда он результаты этого творчества перенес в Париж и Милан, Европа ахнула и перед величьем артиста, и перед грандиозностью искусства, которое он в нее принес и ей объяснил. „Борис Годунов“ в Милане — великое дело Шаляпина, которое не забудется в истории русской музыки».

Мир интересует Шаляпина не только как пространство гастролей, но и как обычного любопытствующего туриста, жаждущего экзотических впечатлений, — ничто человеческое ему не чуждо…

В феврале 1903 года Шаляпин отправляется в морское путешествие. Спустя несколько лет, в 1914 году, Н. А. Соколов выпустил иллюстрированную книгу «Путешествие Шаляпина в Африку». Книгу открывал снимок: Шаляпин в смокинге, широкополой шляпе и папиросой в зубах верхом на украшенном кистями и попоной верблюде, рядом — белозубо улыбающийся араб-проводник в длинном белом халате и белой феске.

…Отплытие из Одессы парохода с коротким, но значимым именем «Царь», назначенное на десять часов утра, задерживалось: один из пассажиров известил по телефону о своем опоздании. Однако этот факт никого не возмутил, но даже наоборот, привнес приподнятость и волнение: разнесся слух, что сейчас прибудет сам Шаляпин. А вот и в самом деле он, одетый в длинный чапан, похожий на поповскую рясу, меховую шапку, высокие сапоги, сумрачно отвечает на приветствия. Капитан тут же дает команду отдать концы, оглушительный свисток — «Царь», солидно развернувшись, берет курс на Константинополь…

Трехдневная стоянка. Шаляпин не спеша осматривает город. В русской поддевке и широкополой шляпе, с толстой суковатой палкой, он привлекал к себе внимание — турки принимали Федора Ивановича за русского казака.

Среди толпы предлагающих услуги гидов разного ранга — назойливых оборванцев и полных достоинства солидных господ — Шаляпин, возглавивший немногочисленную группу путешествующих соотечественников, выбрал в гиды наиболее представительного Мустафу: тот свободно говорил по-русски, знал, чем поразить воображение туристов. Таинственные закоулки легендарного Царьграда, Галатская башня, Сераль, древние мечети… Мустафа не забыл о шикарном кафешантане и лучшей в городе бане, которые, однако, оставили путешественников равнодушными. К тому же в кафешантане узнали Шаляпина, раздались крики «браво!», «просим!» — и Федор Иванович поспешил ретироваться. Впрочем, перед отъездом из Константинополя Шаляпин принял приглашение выступить в одном частном доме. Под аккомпанемент своего друга композитора и пианиста Михаила Акимовича Слонова он пел русские песни.

Совместное многодневное путешествие сблизило пассажиров. Расстояние между «знаменитостью» и «публикой» сократилось. Увидев у одной из дам пьесу «На дне», Шаляпин прочел ее вслух, закончив чтение песней «Солнце всходит и заходит». Вечером, после отплытия из Смирны, состоялся давно ожидаемый мореплавателями концерт. Благодарная публика почти по-родственному расточала восторги и комплименты. А ночью, когда слушатели разошлись по каютам, среди морских просторов с капитанского мостика разнеслась ария Демона:

На воздушном океане,

Без руля и без ветрил

Тихо плавают в тумане

Хоры стройные светил…

Помолчав, артист сказал стоявшему у штурвала вахтенному офицеру: «Да! Во что бы то ни стало я должен спеть „Демона“».

Утром пароход стоял в Пирее, Шаляпин с новыми друзьями осматривал Афины. Следующий день был посвящен Александрии, а оттуда поездом Шаляпин отправился в Каир. Сопровождавший Шаляпина Михаил Слонов, страстный любитель-фотограф, привез в Москву множество фотографий: Шаляпин на улицах, в отеле, среди пирамид, у Ассуанской плотины на Ниле, в пустыне на верблюде…

Еще в конце XIX века художник М. В. Нестеров прозорливо предсказывал: «Для меня ясно, что мы, русские… должны войти в Европу, заставить уважать себя… Когда и кто на себя возьмет трудную задачу… Заставит увидеть искусство русских, как заставили уважать нашу литературу, — покажет время».

Эту миссию взял на себя Сергей Павлович Дягилев.

Осенью 1906 года европейская публика заново открывала для себя русскую жизнь. Знакомство с восточным соседом стало для Европы поистине откровением. Париж, а затем Лондон, Берлин, Монте-Карло воочию увидели произведения русских художников на выставках, организованных Сергеем Павловичем Дягилевым. Оценив возрастающий интерес западной публики к отечественной культуре, он начал проводить в Париже и Лондоне ежегодные Русские сезоны за границей.

Сергей Павлович Дягилев (1872–1929), издатель журнала «Мир искусства», обладал редким художественным вкусом и недюжинным организаторским талантом. К выступлениям в Русских сезонах он привлек звезд балета — А. Павлову, Т. Карсавину, М. Фокина, В. Нижинского, дирижеров и композиторов А. Никиша, Н. Римского-Корсакова, А. Глазунова, С. Рахманинова. Участие в спектаклях и концертах Шаляпина открыло европейской публике творения Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина. Постановочная культура «Псковитянки» (опера шла под названием «Иван Грозный»), «Бориса Годунова», высокий исполнительский уровень, декорационное оформление, костюмы, ансамблевое единство труппы — все это создавало выступлениям огромный успех.

В «Борисе Годунове» режиссер А. А. Санин выстроил впечатляющие, красочные мизансцены, включив в драматическое движение массу статистов. Подлинные вещи и аксессуары привнесли в спектакль дыхание времени. Даже парча, из которой шили костюмы бояр и самого Бориса, была подлинной. Обстановка, предметная среда создавались кропотливо, поистине с музейной тщательностью. Коронационное облачение Бориса Годунова, украшенное драгоценными камнями, весило 27 килограммов. Исторической достоверности способствовали старинные часы с курантами, под их бой Шаляпин произносил речитативы.

Подготовка спектакля требовала огромного напряжения, полной самоотдачи. Накануне премьеры Шаляпин запаниковал, Дягилеву и Бенуа стоило больших усилий помочь артисту преодолеть страх и мнимое недомогание. Певца мучила навязчивая мысль: он забудет текст. На всякий случай перед артистом положили раскрытый том Пушкина, заслонив его от зала декоративной грудой книг.

А. Н. Бенуа вспоминал:

«О, это были незабываемые дни, — и мы, все участники торжества, отлично чувствовали, что переживаем поистине исторический момент… у нас… было полное ощущение колоссальной победы, победы, которой мы главным образом обязаны Федору. О да, весь спектакль был прекрасен. Декорации, писанные по эскизам Головина, Юона и моим, удались на славу и создавали надлежащую атмосферу… Но, разумеется, надо всем этим орлиным полетом парила гениальность нашего „главного актера“, и она-то и давала тон всему, от нее и шло все настроение… И до чего же он был предельно великолепен, до чего исполнен трагической стихии! Какую жуть вызвало его появление, облаченного в порфиру, среди заседания боярской думы в полном трансе безумного ужаса. И сколько благородства и истинной царственности он проявил в сцене с сыном в „Тереме“! И как чудесно скорбно Федор Иванович произносил предсмертные слова „Я царь еще…“, Шаляпин переживал как раз тогда кульминационный момент расцвета своего таланта».

«Уведомляю: Альпы перешли. Париж покорен», — телеграфировал Шаляпин своему другу художнику П. П. Щербову. Победа была очевидна: президент Франции К. Фальер подписал декрет о пожаловании артисту звания кавалера ордена Почетного легиона…

Александр Бенуа, безусловно, прав — Шаляпин этой поры в расцвете своих артистических возможностей. Повлияло ли всеобщее поклонение, признание на его собственное мироощущение? Было бы странно, если бы этого не произошло. Шаляпин начинает ощущать себя «полномочным представителем» отечественного искусства в европейском и даже в мировом культурном пространстве и, что чрезвычайно важно, осознает всю ответственность своей миссии.

Шаляпин становится «гражданином мира», он свободно перемещается по планете, границы стран и континентов для него условны, прозрачны: его гений покоряет Европу, Азию, Северную и Южную Америку. Из Лондона в июле 1905 года Шаляпин, не скрывая торжества, писал Иоле: «Леди Грей… сказала мне вчера, что Королева Англии хочет меня слушать у себя во дворце».

В июне 1908 года Шаляпин отправляется в Аргентину. Впечатления от Южной Америки отраднее, чем от Северной: «Жизнь здесь веселее, легче, праздничнее, все напоминает милую Европу». Шаляпин выступал на открытии грандиозного театра «Колон» в Буэнос-Айресе в партиях Лепорелло, Дона Базилио и Мефистофеля. Его партнер — знаменитый Титта Руффо. Газеты и журналы полны подробностей о триумфах артистов. В альбоме «Императорский Мариинский и Большой театр — сезон 1907–1908 года» — портреты Шаляпина в жизни, в ролях, громогласные подписи: «Федор Шаляпин — король басов. По таланту равных ему нет. Властелин сцены — он покоряет публику всего мира». В Петербурге выходит монография П. М. Сивкова «Ф. И. Шаляпин».

В Оранже, в открытом театре, Рауль Гинсбург ставил «Троянцев» Г. Берлиоза и «Мефистофеля» А. Бойто. В синеве неба горели яркие звезды. Восемь тысяч зрителей располагались на шестидесяти каменных рядах громадного древнего амфитеатра. В нише полуразвалившейся стены возникал Шаляпин — Мефистофель. Ночные птицы, пролетая в лучах театральных прожекторов и прячась в каменные расщелины, издавали какие-то хриплые вздохи. «Шаляпин, который имел уже блестящий успех в Милане, Париже, Лондоне, на днях отличился вовсю в римском Theatre Antigue, — сообщала газета „Новое время“. — Французская критика называет его исполнение „поразительным“, его голос „громовым“, его пение „в высшей степени выразительным“, а игру „оригинальною и эффектною“».

А Леониду Андрееву Шаляпин пишет в мае 1909 года:

«О себе скажу: занятие мое веселое — знай себе пой — вот и пою — однако все же и веселье надоедает, а я мечтаю о том, как буду через месяц-полтора ловить рыбу у себя в деревне. Вчера пел Ивана Грозного в первый раз. Слава Богу, французам нравится, и спектакль прошел с огромным успехом и для меня, и для моих товарищей».

Во всех странах Шаляпина встречают как звезду мирового масштаба. Покорен экспансивный Милан, Гранд-опера в Париже ломится от публики, театр «Колон» в Буэнос-Айресе, Метрополитен-опера в Нью-Йорке дают рекордные сборы, критика не находит слов для выражения восторга.

Что изменилось в Шаляпине с осознанием себя «гражданином мира»? Многое. Общественное мнение признало за ним право диктовать свои условия в искусстве. Для него как художника это главное. Теперь в Ла Скала от него не требуют предварительных показов. А. В. Амфитеатров пишет М. Горькому из Милана:

«Слушали вчера одну из репетиций „Бориса“… Работает Федор великолепно и строго. Школит итальянцев. Надо им отдать справедливость, что слушаются и стараются… Итальянцы очарованно говорили, что на оперной сцене подобного исполнения никогда не имели, а в драме, кроме Сальвини и кроме покойника Росси, соперников у Федора нет».

Но все ли видят в Шаляпине «гражданина мира»? Отнюдь нет. Артиста сильно раздражают бюрократические препоны, цензурные придирки, необходимость подавать на усмотрение чиновников разного рода просьбы — об организации концертов, о получении паспорта и прочем. Он же намерен петь где хочет и кому хочет — в столичных театрах, в великосветских салонах, в цирке для рабочих, в общедоступных концертах А. И. Зилоти.

Чем увлекает Шаляпина жизнь артиста? Что волнует его более всего? Об этом он пишет в своем пылком обращении к европейской публике в парижской газете «Matin» 6 мая 1908 года, в день представления «Бориса Годунова». «Цветы моей родины» — это не только призыв к духовной свободе, не только признание любви к России, это признание в любви к соотечественникам-художникам, создающим русское искусство, и прежде всего — к М. Горькому.

«Может быть, мой тон покажется вам чересчур странным и приподнятым, но, патриот, я люблю свою родину, не Россию кваса и самовара, а ту страну великого народа, в которой, как в плохо обработанном саду, стольким цветам так и не суждено было распуститься.

У меня перед глазами афиша „Бориса Годунова“. На ней я читаю славное имя Мусоргского, того самого композитора, который в период создания своего шедевра жил грошовыми подачками от бюрократов и умер в больнице. Это было в 1881 году».

Конечно, статья написана под влиянием идей Максима Горького. Дружба с ним, начавшаяся в 1901 году, многое определила в жизни и мироощущении артиста.