Часть I. Ариана-Вэйя

Часть I. Ариана-Вэйя

Разверзнувшееся небо секунды три сверкало аксельбантами и синевой пуговиц своей официальной электрической силы, но, испустив гневный крик, стихло и уже напоминало мою добрую старую тётушку, которая вечно была во всём чёрном. Ровное шипение дождя смывало грохот мотоциклетного мотора за окном, и, наконец, в отуманенной сонными вихрями голове мир поплыл цветными лоскутьями алхимического дыма. И вдруг на ярком экране мозга возникли чёрные кляксы. Их становилось больше и больше, и уже через целую толпу их, протащив тяжёлую голову, я пошёл открывать дверь, потому что то был Стук.

«Не заперто», — крикнул я на ходу и, невнятно выругавшись, впустил в комнату клочок мокрого луча жёлтого уличного фонаря возле дома. Двое в блестящих от жирной влаги плащах, в шляпах с обвисшими полями, задвинув локтями меня за косяк, вносили в комнату что-то ужасно безжизненное, с жалко висящей путаницей рук. Я увидел часть лица, залитого кровью в месиве мокрых волос. «Помогите», — сказал один из вошедших, когда они положили это поломанное крыло ночного безумия на диван, с которого я встал.

«Он разбился на мотоцикле у дверей вашего дома. Мы попробуем сейчас позвонить куда-нибудь». И они ушли.

Я стоял посреди комнаты, обомлев оттого, что стеклянный дворец моего только что обретённого равновесия вновь рухнул. А в окна дощатой дачки, снятой на какие-то последние, удивительные гроши, вновь пучила глаза кровавая неразбериха этой цивилизованной бестолковщины жизни. Пульс размеренного и светлого существования лопнул. А лежащий на диване человек вдруг захрипел. Я нагнулся к самой его груди и невольно почувствовал идущий от чёрной ободранной куртки запах мокрой кожи, бензина и пудры. А он хрипел и выхрипывал уже что-то совсем понятное, вышедшее из бесконечности и в неё уходившее:

«…я нигде не могла достать шины. Мне пришлось их украсть в одной квартире, возле Мойки… Мне очень нужно было уехать… очень нужно…» Его грудь вздрагивала в жестоком танце пузырчатого кашля, а потом как-то незаметно всё прекратилось. Он лежал молча в растёкшихся под диваном зеркальцах воды и крови. И это была смерть. На полу у входа валялись полу затоптанные грязной обувью бумаги. Я раскрыл одну из них и прочёл имя и фамилию человека, умершего на моей постели…

…Я висел на одной руке над цветущей долиной лотосов. Мягкий пахучий пар, идущий от их чашечек, обволакивал меня, а я должен был упасть на единственную во всей этой пригрезившейся земле груду камней прямо подо мной.

И я разжал пальцы. Жалобно крикнул хор птиц, и, чтобы остановить падение, я схватился за волосы на голове и хохотал, и катался по полу, и мои слёзы смешивались с каплями крови, замешанной на следах судьбы…

Похороны были через три дня. Я пришёл на кладбище один, и так как опускать гроб, вынутый из больничной машины, было некому, нанял троих работавших рядом землекопов. За один конец верёвки, исчезающий в яме, держался я сам. «Кого хоронишь?» — равнодушно вопросила проходившая мимо сиплая морда в поднятом воротнике драного пиджака, и я, рассеянно глядя на розовых червей, извивающихся по краям ямы, ответил — «Жену. Мы развелись с ней два года назад». «Она, что, ушла с другим?» «Да, она ушла… с другим», — вяло ответил я и подумал, а ведь перед самым расставанием мы договорились, что она не сядет на мотоцикл. Во время этого разговора мои руки и её левая нога были ещё в бинтах, после головоломного трюка, исполненного нами на решётке Приморского парка. «Никогда, — сказал я, — исключая случай, когда речь будет идти о моей или её жизни или смерти».

Я напился в этот вечер, как ватага кучеров с Фонтанки. Вечернее небо по цвету симпатизировало моей угоревшей душе, но ноги твёрдо вели к плавучему ресторану на Васильевском. Там я должен был встретить Гришу. Он служил санитаром в морге судмедэкспертизы. Вчера я попросил у него отрезать у мёртвой жены мизинец на левой руке. Мы были друзьями когда-то, и он согласился.

Мы встретились внизу, в крошечной закусочной, и в ответ на мой сумасшедший взгляд он сунул мне коробочку, пахнущую формалином и печалью. Я взял бутылку коньяку, и мы сидели в глухом оцепенении под раскалённым взглядом никелевой стойки. Не помню, как между нами завязалась ссора. Кажется, речь шла об одной, давно умершей старушке. Стол, разделявший нас, вдруг исчез, и мы стояли друг против друга, как две взбесившиеся болонки. Я, высокий и тощий, он — маленький и круглый. Когда ругань растворилась в нашей крови как пчелиный яд и перестала донимать человеческое воображение, неоново сверкнул нож в руке Гриши.

Его лезвие исчезло у меня в рубашке, а большой палец санитара мертвецов упёрся мне в живот.

Я лежал под опрокинутым столом, и кровь из раны, разливаясь ручьями, весело журчала у самого моего уха. Жёлтое небо меркнущего сознания пересекли ноги мечущихся людей, и тогда по какому-то замысловатому закону искривлённого мышления каменеющими пальцами я открыл коробочку Гриши и сунул что-то прохладное в дыру в животе.

Я добрался до своей дощатой дачки почти под утро. Голову несло по всей вселенной, а в левом окошке тускло тлел свет настольной лампы. Это не спала, ожидая меня, жена. Я вошёл, похмельно скрипнув дверью, и, как обычно, хотел поцеловать её. Но что-то необычное, может, просто движение воздуха, в конце концов, встревожило меня, и я, собрав пучком морщины на лбу, неожиданно для себя вдруг спросил: «Постой, постой, а где ты была эти два года?» Она пожала плечами и ничего не ответила. Я спросил что-то ещё, но она, по-прежнему не отвечая, сбросила халат, и я, побеждённый вечной красотой её любви, забылся в объятиях.

Я проснулся с ощущением несвежести во всём теле и в мыслях. Кровать хранила формы двух тел, но я был один. Сознание скручивала какая-то страшная грусть необратимости происшедшего, но внезапно из этой горькой мглы возопил рассудок. «Это же бред, — уверенно сказал он, — взъерошивший своим жарким крылом твои, возбуждённые ветром и вином волосы».

И тут я заметил на полу тёмные бурые пятна. «Объяснение?» — «Да посмотри на кисть левой руки, — вскричал мой враг-рассудок, — она же вся ободрана у тебя и выпачкана ссохшейся жидкостью, которая и украсила волнующий тебя пол». Тогда я напряг свою волю и плавными кругами логических следований разогнал дурман его жалких своей куцей правдой словечек. Я медленно закатал рубашку, глядя на живот, туда, куда упёрся Гришин палец. Чуть пониже пупка, на светло-жёлтой коже, ярко пузырился малиновый шрам.

Вечером в полной уверенности в том, что должно произойти, я сидел у окна и ждал. Она пришла около одиннадцати, и повторилась вчерашняя сцена вопросов, молчания и любви.

Ночью я долго не спал и гладил её плечи, груди, ноги, убеждая себя в том, что это действительно она. И так продолжалось три ночи. Вечером четвёртого дня у меня исчез шрам на животе, и жена не пришла. Я понял, что на краткое мгновение сошлись кольца наших новых путей и вновь разошлись. Мы, столкнутые во мраке ожидания, то ли изменением правил начинающего рушиться мира, то ли воскресающей силой воспоминаний не могли больше видеть и чувствовать друг друга при этих условиях. Нужно было новое состояние. Мы должны были встретиться. Но как?

И я решил идти в город Ариана-Вэйя, где можно было узнать всё, кроме дня своей смерти. Решившись на этот шаг, я наконец допустил луч сознания к тайникам памяти.

Это происходило зимой, и холод скручивал лица и пальцы людей, бегавших по улице без перчаток, в злые улыбки ушибленного клоуна. Словно заслышав чей-то повелительный окрик, я бежал домой, деревянно стуча смёрзшимися ботинками в замшелый от инея булыжник мостовой. Мы жили в пригороде, минутах в двадцати езды от города. Дом наш из обожжённых дождём и временем досок, стоил нам не слишком много. Я отчётливо помню разбитые, истёртые ступеньки в верхний этаж, где я с женой занимал две комнаты.

Внезапное тепло из открытой двери, и два обнажённых тела, перевитых в ярком танце наслаждения и восторга, ошеломили меня. Комната была залита светом и любовью, и я понял, что приступ чувственности овладел ими внезапно, как тиф. Я дождался конца их содроганий с заиндевевшим от ужаса и горя сердцем, и молчал. Я был молод и жесток два года назад и выбросил её на снег голой, скрюченными пальцами сорвав какие-то последние подробности одежды. «Иди», — страшно прошептал я в её растрёпанные волосы и закрыл дверь. Потом я вернулся к моему приятелю, зашедшему по какому-то пустяковому дельцу и изменившему всю мою жизнь. Я посадил его за стол.

Два года назад я был молод и жесток. Я напоил его до синих заиканий и, когда он полез целовать мне руки, облил его спиртом, который мы пили, и поджёг. На нём, кажется, осталась рубашка и носок на одной ноге, и он бежал по снегу в голубом пламени горящей кожи, а я хохотал и плакал у настежь распахнутых окон нашей бывшей квартиры.

И я ушёл из дома в ту же ночь. Я никогда не встречал её с тех пор и ничего не слышал, и, если бы не ночное эхо тех дней, сошёл бы с ума, не вспомнив, от чего.

О, я был безмерно глуп, не простив её в ту же минуту, когда она содрогнулась в экстазе под моим приятелем. Я знал глубину её чувства ко мне… Проклятие на головы гордецов!

Как попасть в Ариана-Вэйя, я не представлял и поэтому решил идти туда, где творится мистерия человеческого счастья. И первое, что я сделал, — покинул город, раздавивший нас своей жестокостью.

Дремотным утром я вышел из комнаты, закрыл дверь на ключ и, не зная, что с ним делать, повесил на сучок дерева возле крыльца. Я уходил, не оглядываясь, и что-то неясное и светлое входило в меня. Я шёл и разговаривал сам с собой: «Слышишь! Это поют птицы. Люди, сидящие над тазами с грязной водой своих сожалений, поднимите головы!»

И уже совсем далеко я встретил гусеницу колонны солдат. «Эх, солдаты, пряжки золотые, пуговицы кручёные, головы оловянные, прощайте!» Ефрейтор с флажком обернулся на меня, и я увидел его пустые зелёные глаза.

Первую ночь я провёл на чердаке одинокого и запущенного дома, забравшись туда и забросав лаз пыльным тряпьём, чтобы остаться совсем одному. Около треснувшего шестиугольного окошка я долго сидел, глядя на жёлтые листья, и так уснул.

Проснулся я от пронзительных женских криков между деревьями, окружившими дом. Я по пояс высунулся из чердачного окна, и увидел, как несколько неполовозрелых девчонок руками и ногами били какую-то пышную и с длинными спутанными волосами. Я торопливо разбросал хлам из отверстия, согнувшись, пробежал по чердаку и выскочил во двор. Под деревьями уже никого не было, кроме лежащей на истоптанной земле молодой женщины в раздёрганном на лоскутья платье. Я тряхнул свисающей веткой дерева, чтобы оживить росой её безжизненное лицо. И она открыла глаза. Существующее течение вещей переломилось в них странным образом, и, вдруг почувствовав к ней доверие, я негромко спросил: «Ты знаешь, где Ариана-Вэйя?» Она закрыла глаза, и мне показалось, что это был сон. Её не скрытая разорванным платьем грудь поднималась высоко от спокойного дыхания. Сквозь прорехи одежды я видел её розовое тело, а поднятые колени со сползшим платьем навевали жаркую бурю сладчайшего вдохновения. И внезапно я тоже уснул. Сидя перед ней на коленях, я видел, как мы медленно поднимались с земли, и наши губы соединялись потому, что это была моя жена.

Я проснулся оттого, что осторожно трогали моё плечо. Подняв голову, я увидел, что солнце плыло уже высоко, а надо мной стояла та, которая… Я не верил имени, которое она мне назвала и вообще всему, что она рассказывала. Я ясно видел одно — это пэри, женщина-демон. Демон сновидений и поцелуев. Я дал ей иголку с ниткой, постоянно воткнутую в лацкан моего рыжего пиджака, и она кое-как скрепила расползающееся платье. Она шила, низко опустив голову, и я, подойдя сзади, поцеловал её в шею.

Мы шли к морю и слышали его солёное дыхание издалека. Волны набегали на мои ноги в рваных ботинках, и я спросил её: «Это залив?» «Нет», — ответила она. — Это море, самое светлое и широкое на свете.» Мы разделись в песчаном овраге, и она медленно вошла в кокетливо изогнувшуюся грудь волны. Её тело серебрилось в воде, как тело огромной рыбы, и звало меня в тяжёлую глубину вод. И, резко бросившись вперёд, я поплыл, нагоняя пэри. И потерял её внезапно, кажется, на секунду, вновь уснув под ритмичные взмахи рук и журчание струй возле уха.

Я плыл уже не один день, и не морская, а океанская даль развёртывала скользкую гладь горизонта.

Странные вещи видел я в океане. Проплывало стадо деревянных коней. В одном месте ночью я видел свечение со дна и слышал медленные периоды духового оркестра. В двух шагах от меня по воде прошёл человек в светлой одежде. Я слышал чьи-то разговоры и плыл, уже закрыв глаза. И когда я ударился головой о чёрные доски парусника, нависшего надо мной, я принял его за очередной мираж. Но с борта упала верёвочная лестница, и кучка чернобородых людей, размахивая руками, приглашала меня наверх.

Я лежал на залитой солнцем корме, приподнятой над всей палубой. Рядом рулевой лениво трогал огромное бревно допотопного рулевого устройства. «Куда плывёт ваш самовар», — не ожидая вразумительного ответа, спросил я, не столько двигая языком, сколько руками.

«Калимера», — ответил он, широко улыбаясь, и стая снежных чаек за бортом стройно крикнула: «Ка — ли — мера».

Легко и безболезненно проходят омытые океанской пылью дни на промоченной потом смуглых людей до черноты палубе возникшего из ниоткуда корабля. Я лежал постоянно на корме, свесив голову за борт и наблюдая суматошное фанданго отбрасываемых движением судна рыб. Однажды за спиной раздались каденции бубна и жужжание струн. Я перенёс внимание на палубу, и увидел пляшущую женщину. Она была довольно далеко от меня, но я сразу понял, что это пэри. Демон поцелуев. Красная роза в её распустившихся волосах кивала мне своим огненным ртом, и что-то шептал её такой же алый рот. Одета она была явно по-европейски, разве что юбка была короче всех, виденных мною до этого, да и танец исполнялся не в плавной манере востока, а в резких углах европейского футуризма. Я закрыл глаза, и отвернулся. К вечеру на нижней палубе началось волнение, и кто-то жидким голосом раза три подряд крикнул уже знакомое мне слово «Калимера».

Город вырос внезапно, как будто поднялся из воды только-только, и белые крыши его домов и дворцов напоминали куски не успевшей растаять морской пены. Я поблагодарил, как мог, людей, подобравших меня, и сошёл на берег.

Ночевал я под мостом. Там стояла деревянная кушетка и было тепло. Утро я встретил на улицах Калимеры, вымощенных огромными серыми камнями, смоченными рыбьей чешуёй и корками апельсинов. Голова моя на главных улицах заламывалась за плечи, созерцая безнадёжную высь дворцов, и задевала разноцветное тряпьё в узеньких переулках. Каналы с жёлтой водой, полуголые восточные человеки с ослепительно чёрными бородами, дым и гам шашлычных. Я бродил, умирая от голода и усталости.

Никто в этом городе не знал Ариана-Вэйя. Какой-то человек в ответ на мои вопросы дал мне огромный кусок дымно жареного мяса, и я пятился и благодарил его, опять ничего не узнав, но зато насытив стонущий желудок. В одном месте промелькнула будто бы луковичная церковь, отражённая в воде высокого канала. И на секунду померещилось, что я вновь в городе, раздавившем меня своей жестокостью. Сердце моё рванулось назад, и тут я увидел женщину, танцевавшую на чёрном паруснике. Роза в её волосах по-прежнему приветливо кивала мне, и я, ещё не подбежав к ней, крикнул: «Скажи, пожалуйста, ты знаешь что-нибудь об Ариана-Вэйя?» И она ответила мне на моём родном языке: «Тому, кто находится в Калимере, Ариана-Вэйя не нужен.»

Я поднёс руки к лицу и опустил глаза. Странная задумчивость овладела мной, и, когда я опомнился, её уже не было, а передо мной стоял старик, уткнув палец в грудь. «Здесь был орден, — внятно сказал он. — Сам король, потрясённый моим искусством, приколол мне его на грудь. А теперь я вам не советую ходить вот в эту жалкую конюшню, на афишу которой вы так пристально смотрите». Я ничего не ответил и отвернул в какую-то боковую улицу, выведшую меня прямо к театру под открытым небом. Зрителей было немного, как, впрочем, и артистов, почти не менявших костюмов, но зато исполняющих невероятное количество ролей. Это была постановка из жизни людей, живущих далеко отсюда, на севере. «Опять мелодрама, — сказал я сквозь зубы. — Измена жены и полный набор вытекающих из этого глупостей. Как скучно! Это искусство вращается по кольцу». В это время на сцене раздались испуганные крики. Стало плохо первому любовнику, и, таким образом, действо прекращалось из-за исчезновения почти половины участников спектакля. Я встал, чтобы уйти, и почувствовал какое-то препятствие. Несколько людей, перебивая друг друга, бросились ко мне, как я понял, с просьбой доиграть спектакль до конца. Они кричали и шумели, и я чувствовал, что им очень хочется знать, чем кончится эта дурацкая история. Я был один среди толпы азиатов, кто знал обычая севера. И, закончив препирательства кивком головы, я влез на сцену и подошёл к женщине, лежавшей полураздетой на пышном турецком диване. Что я должен был делать и говорить, казалось неясным, и я оглянулся на зрителей. К моему удивлению, всё пространство позади заволокло тусклым туманом и сыпался снег. Вновь было холодно нестерпимо, а я навис над женщиной на диване. После пережитого мной до этого я не видел ничего странного в том, что не сразу узнал в ней мою жену. И тут откуда-то из холодной пропасти груди к зубам стала подкатывать давно умершая жестокость. Меня тянуло ощериться и зарычать, как собака. Чтобы успокоиться, я отвёл глаза от побледневшего лица жены и увидел ещё двух женщин. Одну с розой в волосах, а другая была та, которую я целовал в шею возле заброшенного дома. Смущённый, я не знал, что нужно предпринять, и стоял в нерешительности. И внезапно резкий взмах ресниц одной из них толкнул меня к старой пропасти. «Кто из вас любит меня? — спрашивал я, походя к каждой, — любишь, любишь… любишь?» И каждая из них отворачивалась. «Ты не должен выбирать, — сказала жена, — или люби всех нас, или никого». «Кто это?» — забормотал я, а снег вдруг закружился гуще и завыл за моей спиной противным, резким голосом. Злоба сдавила мои виски железными пальцами, и я в бешенстве крикнул: «Что ты выдумала опять! Я твой муж, иди сюда». И все три, они разом покачали головами. Не помня себя, я вытянул перед собой руку, вдруг удлинившуюся огромным пистолетом, и с наслаждением дёрнул курок. Нестройный треск влился в мои уши. Это хлопали и в восторге кричали зрители. На полу сцены дотаивали последние снежинки, и, взяв меня за руку, рядом со мной кланялась женщина, в которую я стрелял.

Растерянный, оттого что зверь, живший во мне, не умер, я стоял на углу трёх улиц и бессмысленно смотрел в небо. Значит, я такой же, какой и был. Значит, всё может повториться?

В сумерки я набрёл на красный фонарь публичного дома. Меня отвели в конуру, в которой во всю длину была расстелена циновка. Навстречу мне поднялась сонная, усталая женская тень и, попытавшись сказать что-то, уснула на полуслове. Я присел с ней рядом, рассматривая в темноте её смуглые бёдра и, как она лежит калачиком, сунув руки между коленей. Я дотронулся пальцем до её плеча и повёл его по руке вниз. И тут по стене и блестящей коже женщины разлился багровы свет. Он пялил свои малиновые глаза пожара из окна позади нас. Дом горел в полной тишине, и только изредка пищали крысы. Я кинулся к двери, но она не открывалась. Дым верёвкой скручивал мою гортань, а пламя из окна уже прыгало возле самого лица. Ногой я толкнул спящую женщину и увидел, что она лежит с открытыми глазами, полными любопытного смеха. По моей коже бежали синие огоньки ожогов, и тогда, с разбегу высадив остатки стекла, я вылетел из окна полыхавшего дома.

Тяжело ударившись затылком об пол, я открыл глаза, лёжа на полу моего нового пристанища. За окном шелестел дождь, а нервы дрожали от нетерпеливых ударов в дверь.

«Входите! Не заперто ведь», — крикнул я и, невнятно выругавшись, поднялся с пола. Двое в блестящих от жирной влаги плащах, в шляпах с обвисшими полями вносили в комнату что-то ужасно безжизненное, с жалко висящей путаницей рук. «Нет, — сказали мои немые губы, — этого не может быть».

«Помогите», — тяжело дыша, произнёс один из них. — Его мотоцикл взорвался у самого вашего дома». Я смотрел на обгоревшее до неузнаваемости лицо, и кровь из прикушенного языка булькала у меня в горле. «Мы пойдём, позвоним куда-нибудь», — донеслись до меня слова чёрных вестников, и я остался один на один с хрипящим призраком моей жены. Я плакал, словно помешанный, уткнувшись носом в её расползшуюся от огня куртку, а в уши медленно вливалась бесконечная лента её слов… «мне нужно было уехать… очень нужно… я могла узнать о нём только…»

Смерть кружилась в моей комнате величавыми взмахами ночных крыл, и в их шорохе затерялись мои одинокие и негромкие крики о помощи.

К утру отчаяние достигло невероятной силы. Я то ложился в лужу воды рядом с ней, то вскакивал и кружил по комнате в каком-то пароксизме танца. Когда голоса петухов потеряли предрассветную упругость, я решил похоронить её в этой самой комнате, земля которой была утоптана ногами привидений. Я разбил, неведомо откуда взявшимся ломом пол посреди комнаты и, аккуратно бросая землю под дверь, стал копать могилу. Когда её глубина пришлась мне по грудь, я вылез, беспорядочно отряхивая испачканные глиной руки. И внезапно мои мысли приняли иное направление. Как раз над ямой скрещивались потолочные балки, по диагонали соединявшие углы моего дома. Осторожно встав на край дивана, я привязал конец грязной верёвки, найденной в коридоре, к месту их соединения и сделал на другом конце петлю. Я делал всё с тем же настроением, что и мыл бы руки под краном. Это был не выход, а просто моё следующее движение в утро, возносящееся над землёй. Я опять влез на диван и, просовывая голову в верёвочный круг, подумал, что можно было бы поставить на балки рядом с верёвкой свечу, и, когда она догорит, то затлеет верёвка, которая вскоре лопнет, и я спокойно упаду в удобно вырытое мной убежище. Возможно, сгорит и дом. Но думать больше было не о чем, сожалеть обо всём, и толчком ноги я обратил свою душу в невесомость, а тело в когтистую лапу тяжести, хищно рванувшую горло. Но забвение кралось медленно и неуверенно. Я висел посреди комнаты, размахивая руками и выгибаясь всем телом, а чёрный зев ямы подо мной ухмылялся, предвкушая лёгкую и сытную закуску. Комната с гневным лицом жены вертелась перед моими вспученными глазами. Я хрипел, молился и богохульствовал, звал смерть и сатану, но, дрыгая ногами, только усугублял дикий сарказм пляски окорока в корабельном трюме. И вдруг безжизненные до этого глаза жены приблизились к моим, и я затих. Обессиленный, с куском верёвки у шеи я сидел на стуле посреди нашей старой квартиры, а передо мной на коленях, пахнущая бензином, солью и гарью больших дорог, стояла моя жена Магдалина…

«…Не знала, где тебя искать…» — говорила она, и я, словно опустив голову в ведро с водой, понимал её.

«А то бы я приехала раньше. Видишь, я опять села на мотоцикл, но ведь это действительно был крайний случай». Я боялся поверить тому, что происходило с нами, и первое, что сорвалось с моего языка, была осторожность: «А что с Филиппом?» «С Филиппом? Ах, Филипп! Я не знаю, что ты тогда выдумал. Ты пришёл тогда в таком раздражённом состоянии, а в комнате было темно. Мы сидели и ждали тебя. Он меня поцеловал в шею, ты ведь знаешь, как я отношусь к Филиппу? А ты увидел его поцелуй и был как в бреду. Схватил кочергу и заставил нас раздеться и целовать друг друга. Я полуголой убежала к соседям. На другой день звонила тебе и стучала в дверь, но напрасно. Ты исчез, и никто не знал, куда». «Прости, прости безумца, — мёртво шептал я. — Это было наваждение. Мне казалось тогда, что я надышался испарениями какого-то мерзкого болота. Прости. А где ты была эти годы?»

«Ох! Если рассказывать по порядку, то можно состариться за время моего повествования. Я всё искала тебя, и эти пять лет похожи на сон». «Пять лет?» — испуганно пробормотал я. «Да. Я была бродячей актрисой, прачкой и невольницей. Три года плавала с какими-то бродягами на паруснике».

«Постой, постой, — крикнул я, — ты говоришь, пять лет?»

«Это опять ошибка, — думал я. — Мы встретились не вовремя. Мои три года ещё впереди».

«Куда ты?» — крикнула жена.

А я бежал по улице, как молодой жеребёнок, задирая голову и читал на огромном щите прозрачного здания меняющуюся в красках надпись, выведенную каким-то полупонятным, но убедительным языком: «В приближающемся новом 2026 году фирма “Телесекс” освоила новые гарантии, отвечающие любым капризам потребителей».

С тротуара на меня, стоящего в нелепой позе статуи, глазела толпа прохожих, и многие лица мужчин и женщин были как будто бы мне знакомы. Жители Калимеры, танцовщица, пэри, матрос рулевой…

60 лет прошло с того 1968 года, как я вышел на окраину города в поисках Ариана-Вэйя.

«Виктор», — услышал я своё имя позади и обернулся. Ко мне с испуганным лицом бежала жена, и я бросился ей навстречу.

Мы стояли посреди улицы, обняв друг друга, и люди, обступившие нас, кивали сами себе головами и тихо переговаривались между собой: «Они нашли друг друга через 60 лет…»

Что ж, в Калимере и не такие вещи случаются.