ЧАСТЬ II

ЧАСТЬ II

Полк отвели в глубокий тыл на переформирование. Мы должны были принять пополнение, получить новые самолеты и, наконец, немного отдохнуть. Несколько месяцев подряд боевые экипажи совершали налеты на вражеские военные объекты. Выбились из сил. Мы потеряли почти всю материальную часть. Страшно сказать: в полку осталось лишь три бомбардировщика! К тому же два из них требовали ремонта.

Экипажи «безлошадников» перевез в тыл на своем транспортном самолете Василий Гордельян. Много рейсов пришлось ему сделать, чтобы вовремя перебросить в указанное место весь летный и часть технического состава полка.

Настоящий перелет в тыл нашей страны казался фантастическим. Такое удовольствие обходилось дорого, но ничего не поделаешь — переформирование и перевооружение полка требовалось произвести как можно скорее.

В первые дни тыловая обстановка действовала на нас, фронтовиков, ошеломляюще. Мы не могли отвыкнуть от полетов на боевые задания. Ночью, когда не было тренировочных полетов, мы спали беспокойным сном, ежеминутно ожидая сигнала тревоги и знакомой команды «по машинам!». И это естественно. Ведь люди уже свыклись с войной, с разрывами зенитных снарядов, с пулеметными очередями вражеских истребителей, с разбирающим душу воем брошенного в пике самолета. Слищком свежи впечатления недавних событий. Смелые налеты наших бомбардировщиков на скопления фашистских войск, рвавшихся к Москве, Ленинграду по шоссейным и железным дорогам… Нечеловеческие усилия спасти окончательно отказывающиеся служить боевые машины… Гибель товарищей…

Последним тогда погиб экипаж лейтенанта Малинина. Это случилось за два дня до нашей переброски в тыл на переформирование. Володя Малинин вылетел бомбить военные объекты противника в Орле. Вылетел и не вернулся. Он погиб там, где когда-то начинал служить, Вместе со мной, Полежаевым, Нечаевым, Гараниным, Соловьевым, Брусницыным и Степановым Володя Малинин проходил воинскую службу в 100-м авиаполку, дислоцировавшемся в Орле. Оттуда всех нас и направили на второй день войны в полк особого назначения. Первым погиб Степанов. Лечился в госпитале израненный и обожженный Сеня Полежаев. И вот теперь не стало Малинина. Тяжело. Может быть, поэтому и казалась нам такой непривычной тихая жизнь в далеком тылу?

Где-то гремела война, а здесь люди не знали, что такое светомаскировка. Озабоченные своими делами, они ходили не спеша и не бросали тревожных взглядов на небо. Жизнь текла, словно в доброе мирное время. Но это было только кажущееся спокойствие. Враг наступал. Любой ценой стремился прорваться к сердцу нашей Родины — Москве. Над столицей нависла смертельная опасность. Вместе с частями Красной Армии на защиту ее встали трудящиеся — народные ополченцы. А мы в такое время находились в тылу. Ребята снова начали поругивать начальство за медлительность. Мы меньше всего думали тогда о том, по силам нам или не по силам драться с врагом в воздухе. Мы знали одно: там, под Москвой, все сейчас поставлено на карту. Значит, дорог каждый человек, тем более летчик, да еще имеющий боевой опыт. Быть в такое критическое для страны время в тылу мы считали недопустимым.

— Все будет хорошо, товарищи, — говорил нам полковник Новодранов. — Для разгрома врага готовятся новые силы. Мы — тоже частица этой силы, один из пальцев мощного ударного кулака.

Перевооружение полка на новый тип самолетов — длительный и сложный процесс. Но война торопила, и мы были вынуждены обойти некоторые правила переучивания.

Наконец, переформирование закончилось. Полк пополнился молодыми летчиками, штурманами, стрелками, радистами. Мы получили новые самолеты «ДБ-ЗФ» («ИЛ-4»).

Нам, военным летчикам, освоить их было легче — последний передвоенный год нам довелось летать на самолетах конструкции Ильюшина различных модификаций: «ДБ-3», «ДБ-За» и «ДБ-ЗФ». А вот летчикам, пришедшим из гражданской авиации, было туго. Но дружная напряженная работа всего нашего коллектива позволила в кратчайший срок освоить новый самолет.

Произошли изменения и в командовании. Н. И. Новодранов принял дальнебомбардировочную дивизию. Полком вместо него стал командовать подполковник Н. В. Микрюков. Командиром нашей эскадрильи был назначен капитан Р. М. Оржеховский. Он прибыл из госпиталя и провоевал с нами, к сожалению, недолго. Во время одного из боевых полетов капитан и его экипаж погибли.

Ударили сильные морозы. Они на некоторое время сковали боевые действия истребительной авиации противника. Нам тоже нелегко подготовить самолет к полету при морозе 30–40 градусов — руки примерзают к металлу, малейшая оплошность — и агрегат или двигатель заморожен. Золотые парни наши техники. Они быстро приспособились к тяжелым зимним условиям: самолеты поднимались в воздух дочти без задержек.

Пока фашистская авиация привыкала к русской зиме, мы успели нанести врагу немалый ущерб. Наши удары по аэродромам противника ослабили их налеты на Москву. На многих стационарных аэродромах базировались совместно советские истребительные и бомбардировочные полки. Это давало возможность договариваться о взаимодействии, в результате чего мы почти избежали ударов авиации противника с воздуха по нашим аэродромам.

Некоторое время в подмосковном небе перевес был наш, мы были хозяевами, хотя фашисты имели больше самолетов на этом направлении.

В основном удары мы наносили по железнодорожным узлам и аэродромам противника, иногда бомбили и обстреливали из пулеметов живую силу врага, вблизи линии боевого соприкосновения войск действовали как штурмовики.

Обстановка на фронте зачастую менялась настолько быстро, что мы не успевали наносить на наши полетные карты линию фронта.

18 декабря наш бомбардировщик получил небольшое повреждение от осколка близко разорвавшегося зенитного снаряда, но лететь дальше мы не могли. В перебитой бензиновой магистрали образовался подсос воздуха, моторы стали «чихать», потом вовсе остановились. С большой высоты я удачно посадил самолет в поле. Теперь небольшой ремонт — и мы снова можем лететь. Но не так просто устранить повреждения.

Посылаю старшину Васильева выяснить, на чьей территории мы находимся. Пока он ползет к дороге, штурман Куликов и радист Панфилов прикрывают Васильева, дежуря у пулеметов самолета. У меня пистолет и ящик гранат. Гранаты мы имели с собой всегда на всякий случай.

Следим за каждым движением Васильева. Вот он лежит у самой дороги. Там движутся войска: пехота, гужевой транспорт. Затаив дыхание, ждем от Васильева сообщений. Условленным знаком он должен предупредить нас — свои это или чужие.

Если это фашисты, нужно немедленно сжечь самолет и уходить в лес; до него немалое расстояние — километров пять.

18 декабря мы еще не знали, что город Калинин освобожден нашими войсками от немецко-фашистских захватчиков. И вдруг Васильев встает во весь рост, как условились, показывает, что по дороге движутся наши войска. Радости не было предела.

На следующий день в Калинин прилетел транспортный самолет, привез ремонтную бригаду и необходимый инструмент.

Самолет переставили с колес на лыжи, и мы перелетели на свой аэродром.

Вскоре получили новое сложное задание: бомбардировать вражеский аэродром, с которого фашисты совершали налеты на Москву. Разведка доложила, что на этот аэродром, расположенный в лесу, гитлеровцы стягивают крупные авиационные силы: очевидно готовят массированный воздушный удар по столице.

Задачу ставил командир полка подполковник Н. В. Микрюков. Мы готовили карты, продумывали эле-менты предстоящего полета. Вдруг в землянку вошел начальник разведки полка и подал командиру свежую телеграмму.

— Наверное, очень срочная, — шепнул мне на ухо Серега. — Даже наклеить не успел, принес ленту.

Командир пробежал ее глазами.

— На аэродроме «В», — прочел вслух, — противник сосредоточил до двухсот самолетов, преимущественно бомбардировщиков…

После недолгой паузы приказал:

— Первой эскадрилье нанести удар днем, второй и третьей готовиться к вылету с наступлением темноты.

Задание было сложное. Многим из присутствующих, особенно тем, кто прибыл недавно, оно казалось невыполнимым.

— Уж больно риск велик, — вырвалось у молодого командира звена.

Командир не отреагировал на слова новичка. Лишь более подробно разъяснил задачу.

— Первая эскадрилья нависает над аэродромом и воспрепятствует взлету фашистских бомбардировщиков. Нужно положить бомбы по всему взлетному полю.

— Желательно получить прикрытие, товарищ командир. Хотя бы над линией фронта.

— Уже запросили, — откликнулся начальник штаба полка. — Отказ. Истребители патрулируют над Москвой.

Вскоре землянка опустела. Надо торопиться. Любое промедление — в пользу противника.

На выходе останавливает меня батальонный комиссар Н. П. Дакаленко:

— Помните, Саша: вы ведете эскадрилью. Не увлекаться!

День был морозный. Когда мы готовились к полету, стрелка термометра перевалила за тридцать градусов, небо заволокла пелена облачности.

Летим полным строем — семь самолетов с предельным грузом бомб. Я ведущий, за мной два звена. Временами скрываемся за облака, избегая встреч с вражескими истребителями.

Нам повезло: скоро цель, а фашистских истребителей нигде не видно. Мы объясняли это внезапными мороза-ми. При низкой температуре гитлеровские техники еще не научились быстро готовить самолеты к вылету. В этом было наше преимущество, и мы старались использовать его сполна.

В шлемофоне раздается голос штурмана:

— Внимание, подходим к цели!

Даю команду остальным экипажам:

— Приготовиться к бомбардированию!

Вокруг нас — первые разрывы зенитных снарядов; по мере приближения к цели их все больше и больше.

Появляется вражеский аэродром. На нем больше сотни боевых машин! Неистовствуют зенитки. Выходим на цель. Нервы напряжены, глаза внимательно осматривают небо — не появятся ли где истребители? Нас удивила беспечность фашистов: над таким важным объектом, где скопилось более сотни самолетов, даже истребителей не выставили. Видимо, из-за сильных морозов они стоят «на приколе».

Вниз посыпались бомбы. Несмотря на сильный зенитный обстрел, они легли точно. 84 бомбы, сброшенные нашей семеркой, нанесли гитлеровцам серьезный урон. Как сообщили позже партизаны, было уничтожено более двадцати самолетов, многие повреждены, полностью сожжены склады с горючим и боеприпасами. У нас потерь не было. Все обошлось благополучно, если не считать вынужденной посадки двух самолетов на промежуточном аэродроме: у одного был пробит маслобак, у другого вытекал бензин.

Самолет с пробитым маслобаком вел я. Повреждение было замечено не сразу. Минут через сорок после выполнения задания стрелок доложил:

— Из-под правого крыла течет масло.

Я стал внимательно следить за показаниями приборов. Вскоре начала повышаться температура масла. Это окончательно убедило меня, что маслобак действительно пробит и скоро начнет падать давление масла. Если мотop не выключить, то его заклинит и он может загореться.

— Сколько лететь до линии фронта? — спрашиваю штурмана.

— Минут двадцать-двадцать две, — отвечает Куликов.

— Надо выключать правый мотор, иначе беды не миновать. В лучшем случае опять станем «безлошадными», в худшем — попадем фашистам в лапы.

— Выключай, — спокойно советует Сергей. — Дотянем и на одном.

Радирую своему заместителю И. Ф. Андрееву: «Принять командование эскадрильей и следовать домой». Выключаю мотор. Скорость резко падает. Мы должны отстать от группы и продолжать полет одни. Но товарищи не покинули нас. Они тоже сбавили скорость и плотным строем окружили нашу поврежденную машину. Я пытался заставить их уйти, даже грозил кулаком, но ребята не подчинились. Они провели наш экипаж через фронт и, лишь убедившись, что я произвел посадку на запасном аэродроме, взяли курс на базу, сделав прощальный круг над аэродромом.

И. Ф. Андреев тоже не дотянул до места: в его самолете оказался пробитым бензобак, и из-за утечки горючего машину пришлось посадить в Клину. Через пару дней мы все собрались у себя дома.

Наш полк выполнял самые различные задания старшего командования: бомбил железнодорожные станции, аэродромы, укрепленные районы, штабы противника. Зачастую это были места, хорошо знакомые большинству наших летчиков. Одни из нас вылетали туда для бомбометания и раньше, в первые дни войны, другие (чаще «старики») еще в мирное время сами поднимали с этих взлетных площадок свои самолеты. Орел, Брянск, Харьков, Курск, Сеща, Витебск… Милые, родные сердцу города! Сейчас их аэродромы занял враг, совершая пиратские налеты на передний край наших войск, на крупные и мелкие населенные пункты Советской страны. С железнодорожных узлов этих и многих других городов отправляются на фронт воинские эшелоны с живой силой фашистов. И мы бомбили их, бомбили нещадно, хотя У каждого из нас сердце обливалось кровью — ведь под нами родная земля.

Радиус действия нашей дальнебомбардировочной авиации расширялся. Мы добрались даже до берегов Балтики. Наносили бомбовые удары по военно-морским базам противника.

Теперь мы не такие одинокие и беззащитные, как в первые дни войны. Наши боевые действия все чаще и чаще поддерживали истребители. Это значительно сократило наши потери. Однако на дальние расстояния бомбардировщики по-прежнему вылетали одни. И чаще — ночью. Мы научились воевать. Вернее, мы непрерывно учились воевать. Возвращаясь с боевого задания, летчики, как говорится, по полочкам раскладывали все детали полета, пересматривали свои действия, выуживали из хаотической массы впечатлений самое важное, необходимое в бою и постепенно приводили все это в стройную тактическую систему.

Чтобы не быть сбитыми своими же истребителями или зенитчиками, разработали условные опознавательные знаки «свой самолет». Правда, эти знаки через некоторое время расшифровал враг и нередко довольно успешно использовал их в своих целях. Но мы тоже не терялись. Во-первых, меняли знаки опознавания, а во-вторых— сами пытались изучить повадки фашистских летчиков, распознать их условные сигналы. Это нам удавалось: мы часто бросали им на головы бомбы или обстреливали их из пулеметов. А когда противник разгадывал обман, мы успевали, как говорится, уносить ноги.

Особенно любил охотиться за фашистами экипаж Василия Соловьева. Он целыми часами ходил ночью где-то вокруг затемненного вражеского аэродрома, выжидая, когда гитлеровцы начнут работать, то есть взлетать и садиться, а для этого необходимо будет зажечь огни на аэродроме, включить опознавательные знаки на самолетах. Этого только и ожидал Василий. Выбрав удобный момент, он стремительно набрасывался на обнаруженную цель, нанося по ней удар бомбами и бортовым оружием.

Так Соловьев поступал часто. Мы говорили ему:

— Вася, смени пластинку, иначе немцы подкараулят тебя и собьют к чертовой бабушке.

Соловьев только улыбался в ответ: ничего, мол, не случится, я их уже научился обманывать.

И все-таки Васю Соловьева сбили. Он и его экипаж отдали свою жизнь за победу над фашистской Германией, за светлое будущее нашего народа.

Василий Соловьев… Крепкий, жизнерадостный, прекрасной души человек. Таким он навеки остался в нашей памяти.

Подполковник Н. В. Микрюков придавал большое значение тактике действия бомбардировщиков — как в одиночных полетах, так и в групповых. После возвращения экипажей с боевого задания он лично принимал рапорты командиров. Затем проводил с нами подробнейший разбор боевой работы, выслушивал поочередно всех — летчиков, штурманов, радистов, стрелков.

На очередном разборе наш экипаж предложил увеличить бомбовую нагрузку. Мы руководствовались такими соображениями. Немцы под Москвой. Идут жестокие бои, и войска остро нуждаются в поддержке с воздуха. Каждый килограмм смертоносного груза, поднятого в воздух сверх установленной нормы, приближает победу.

Командир полка, посоветовавшись с инженером, разрешил эксперимент. Понаблюдать за необычным взлетом пришли многие инженеры, техники, офицеры штаба. Все волновались конечно: удастся ли оторвать от земли тяжелую машину? Риск на этот раз был оправданным.

Вырулили на старт. Бомбовая загрузка на 500 килограммов выше обычной. Перевожу двигатель на форсаж, отпускаю тормоза. Разбег.

Тяга воздушных винтов максимальная, двигатели ревут. Корпус подрагивает. Скорость нарастает медленно. Секунда — и пробежим рубеж, обозначенный флажками. Все решает мгновение. Теперь главное — выдержка. Последние метры взлетного поля. Плавное движение штурвала на себя — мы в воздухе!

Следующий полет в тех же условиях провели ночью. Вес тот же. Вскоре повышенный бомбовый вес стал делом обычным, и тогда мы попытались увеличить нагрузку еще на 500 килограммов.

Фантастика? Нет, реальность. Куликов разъяснил суть предложения: увеличить бомбовую нагрузку за счет уменьшения количества горючего. Ведь берем-то его про запас. Даже тогда, когда летим на ближние цели. Мертвый бесполезный груз.

Наше предложение было принято и всеми одобрено.

Полеты на боевые задания чередовались с теоретическими занятиями. Обобщая все сказанное нами, подполковник давал советы, как лучше действовать в тех или иных условиях, предлагал обсуждать с помощью макетов различные варианты выхода на заданную цель, всевозможные приемы воздушного боя с вражескими истребителями. Особое внимание уделялось во время такой учебы новичкам, недавно прибывшим в часть и сделавшим по одному-два боевых вылета. Их учили воевать серьезно, рассудительно, без лихачества.

Молодежи уделяли внимание все — от командира полка до рядового, но уже опытного летчика. И это естественно. Война требовала все новых и новых людских резервов. В авиации даже в мирное время идет непрерывное пополнение частей и подразделений новыми кадрами. Этого требует естественная убыль летно-технического персонала по состоянию здоровья, возрасту и другим причинам. А война пожирает людей и технику ежедневно. Поэтому мы в свободное от боевых действий время много занимались с молодыми ребятами, учили их не рисковать напрасно собой и машиной, воевать хладнокровно, бить врага только наверняка.

Разные прибывали к нам люди. Одни быстро осваивались с военными буднями, другим это удавалось с трудом. Но мы уже имели опыт обучения новичков. В большинстве случаев такая учеба проходила почти без потерь самолетов и людей. После аэродромных полетов днем и ночью, в облаках, при свете прожекторов (кстати, летать «в прожекторах» очень непросто: известны случаи, когда неопытные ребята, попав в лучи прожекторов, теряли пространственное положение самолета и гибли) мы посылали молодых летчиков с опытными штурманами или, наоборот, не имеющих опыта штурманов с бывалыми летчиками вначале на цели, слабо защищенные зенитной артиллерией, с малым количеством прожекторов, постепенно усложняя задание. Это приносило желаемый результат: многие ребята быстро осваивались с боевой обстановкой, становились полноправными членами дружной семьи авиаторов, ничем не отличаясь от «стариков».

В одной из групп новичков как-то особенно выделялся Владимир Робуль — невысокий, смуглолицый, с веселыми живинками в черных цыганских глазах парень. Ои быстрее других понял особенности нынешней воздушной войны, за короткий срок догнал, а некоторых «стариков» даже обогнал по количеству боевых вылетов. Он всегда рвался в бой и за два года двести три раза поднимал свой самолет в небо и возвращался победителем. Поднялся Володя Робуль в воздух двести четвертый раз… Но об этом позже…

…Фронт сравнительно стабилизировался. Фашисты отогнаны от Москвы.

Обе стороны продолжали укреплять свои позиции, то там, то там прощупывая слабые места, ведя бои местного значения.

Исходя из общей обстановки фронта, определялись и задачи авиации. Отдельные экипажи нашего полка бомбили железные дороги, большаки и проселки на ближних рубежах, наносили немалый ущерб противнику. Много складов с боеприпасами и продовольствием, десятки эшелонов с войсками и военными грузами были уничтожены в те зимние дни 1941–1942 года. Моя же и некоторые другие эскадрильи продолжали совершать рейсы в глубокий тыл врага. Работы было много, и мы трудились не покладая рук.

Однажды меня и штурмана Куликова вызвали к себе командир полка подполковник Микрюков и замполит старший батальонный комиссар Дакаленко.

— В тылу у немцев, — сказал Микрюков, — начали активно действовать партизаны. Против них брошены крупные силы эсэсовцев. Надо помочь товарищам…

Он подошел к столу с картой.

— Лететь будете вот сюда, — Микрюков ткнул карандашом в кружочек, обозначающий район. — Всей эскадрильей. Чтобы нанести фашистам сокрушительный удар и дать возможность партизанам выйти из неравного боя.

Это уже приказ. Кстати, новый командир полка обладал оригинальной манерой приказывать: начинал говорить спокойно, словно советуясь, постепенно и как-то незаметно облачая разговор в приказную форму. В первое время мы просто терялись, слушая его: никак не определим, где у него кончается беседа и где начинается приказ. Теперь привыкли.

Мы обсудили все детали предстоящего полета.

— Учтите, — добавил Микрюков, — партизаны обозначат свой передний край ракетами и черными полотнищами: черное хорошо выделяется на снегу. Так условились в штабах. Не перепутайте, малейшая ошибка и можно Ударить по своим. — И после секундной паузы: — Вылетать во второй половине ночи.

— Кроме бомб захватите еще один груз. Вот этот… — замполит протянул мне рыжеватый лист плотной бумаги. «К гражданам временно оккупированной советской территории», — прочитал я набранный крупным кеглем заголовок и быстро пробежал глазами по всему тексту листовки. В ней говорилось, что наши войска ведут беспощадную борьбу с врагом, отстаивая каждую пядь родной земли, и что гитлеровцы несут огромные потери в живой силе и технике. Листовка подробно рассказывала о разгроме немецко-фашистских захватчиков под Москвой, призывала население не верить фашистской лжи, подниматься на всеобщую битву с поработителями и заканчивалась словами: «Где бы ты ни был, советский человек, — не забывай, что ты — воин, патриот. Родина надеется на тебя и говорит: убей врага!»

— Помощь с воздуха нашим партизанам, — сказал Дакаленко, — может быть ценнее одной крупной победы на фронте. Да и листовки подымут дух людей, им так нужна сейчас правда о положении дел на передовой. Они истосковались по ней.

Мы знали это. Советским людям, находившимся на временно оккупированной врагом территории, как воздух, необходимы ободряющие слова Родины. И мы с радостью понесем их, вестников нашей грядущей победы.

…Было еще темно, когда самолеты взмыли в воздух. Предстоящее задание надо выполнять только в светлое время, чтобы отчетливо видеть линию боя и не нанести ошибочно удар по своим. Поэтому решили затемно перелететь фронт (легче обойти опасные места) и с восходом солнца неожиданно обрушить бомбы на головы фашистов. Расчет был прост и по-своему оригинален.

Нам, летчикам, раньше других приходится встречать рассветы и видеть солнце, как сказал однажды Леша Гаранин.

Внизу, под крылом самолета, темно, а мы уже наблюдаем на далеком горизонте светлую полоску, словно отделяющую небо от земли. Полоска делается все шире и шире, багровеет, и вскоре на ее фоне показывается кусочек малинового круга. Кажется, он выплывает из-под земли и будто покачивается на дымчатой перине горизонта, посылая просыпающемуся миру свой ласковый утренний привет. На земле, под нами, его еще не видно; мы же в полете часто бываем свидетелями рождающегося дня. Жаль только, что любоваться этим красивым зрелищем нам было просто некогда.

Мы летим во вражеский тыл. Там партизаны ведут бой. Им нужна помощь. Все наши мысли за линией фронта, над местом боевых действий народных мстителе_й, находящихся в кольце эсэсовских банд.

Начинался день — морозный, солнечный. Внизу простирались покрытые белой скатертью снега необозримые леса. Местами среди этого лесистого края виднелись большие прогалины с мелкими и крупными населенными пунктами. Прогалины соединялись между собой просеками, дорогами.

Снижаемся над одной из прогалин — и в сердце закипает злость: под нами не населенный пункт, а одни руины. Видно, недавно здесь прошли каратели.

И вдруг мы увидели бой. Снарядные разрывы явственно различались с пятисотметровой высоты. Фашисты с пушками и, кажется, с несколькими танками, окрашенными в белый цвет, сжимали кольцо окружения. Партизаны вели круговую оборону.

Делаем разворот, ищем глазами условные обозначения. Наконец:

— Есть! Вижу! — раздается голос Куликова.

В небо со всех сторон летят ракеты. В различных местах леса на снегу появляются черные полотнища. Быстро определяем линию боевого соприкосновения сторон и сбрасываем бомбы. Делаем второй заход, третий… Даю команду стрелкам, и через несколько секунд ощущаю знакомую вибрацию — заработали пулеметы. Выискиваем цель, и машина снова стремительно несется к земле. Мой маневр повторяют другие летчики.

— Врежешься в землю, черт! — предупреждает Куликов. — Ты забываешь, что мы с тобой бомбардировщики, а не штурмовики.

— Ничего! — весело отвечаю штурману. — Бить так бить! Наверняка! — и повторяю его же любимое выражение: — Где жарче бой, там мы с тобой!..

Развернувшись над лесом, ложимся на обратный курс. Мы нанесли фашистам большой урон, пробили брешь в их кольце и даже показали партизанам, в каком направлении им безопаснее всего выходить из окружения. На прощание сбросили им листовки и продукты.

По дороге домой нас обстреляли истребители. Тройка «Мессершмиттов» бросилась было в атаку, выпустила по несколько длинных очередей и внезапно отстала: очевидно, у них кончились боеприпасы. Мы разомкнули строй и стали одиночно набирать высоту, маскируясь в облаках.

Я шел замыкающим и приземлился на аэродроме последним. Подрулив к стоянке, заметил необычное движение у самолета Гаранина. Там стояла санитарная машина, кого-то несли на носилках.

Оказалось, короткий налет немецких истребителей все-таки причинил нам ущерб: в ногу был тяжело ранен штурман Гаранина старший лейтенант Майоров. Он мужественно перенес ранение, даже не сказал об этом командиру корабля, чтобы не отвлекать его от работы. Майоров знал, что медицинской помощи в воздухе ему никто не окажет, так как в штурманскую кабину во время полета пробраться невозможно, да к тому же летчик не может ни на минуту бросить штурвал (ведь на самолетах тогда не было автопилотов). Так и истекал кровью Леша Майоров, пока не потерял сознание. Гаранин обратил внимание на неподвижно и как-то неестественно сидящего штурмана уже над аэродромом.

— Леша, почему молчишь? Майоров! Майоров!

Тот не отвечал.

И только совершив посадку, Гаранин понял, в чем дело.

Штурмана отправили в госпиталь в бессознательном состоянии.

* * *

Аэродром живет полнокровной боевой жизнью. Днем и ночью самолеты поднимаются в небо и уходят на запад. Через некоторое время они возвращаются. Техники, механики, оружейники осматривают их, ремонтируют, заправляют горючим, подвешивают бомбы, и машины снова идут на задание.

Из партизанского соединения, которому наша эскадрилья оказала помощь с воздуха, пришла радиограмма. В ней сообщалось, что партизаны успешно вышли из вражеского окружения и благодарили нас за своевременную поддержку. Мы были рады, что помогли им в тяжелую минуту и подняли их боевой дух.

После разгрома немецко-фашистских войск под Москвой пришла в полк радостная весть. Ее принес приказ Верховного командования:

«За проявленную отвагу в боях с немецко-фашистскими захватчиками, за стойкость, мужество и организованность, за героизм личного состава при выполнении важных боевых заданий преобразовать полк особого назначения во 2-й гвардейский авиаполк дальнего действия».

По случаю присвоения полку гвардейского звания в эскадрильях были проведены партийные и комсомольские собрания.

А потом ровный, как под линейку, строй всего полка, развевающееся на ветру гвардейское знамя. Первыми целуют его, преклонив колени, командир части, его заместитель, начальник штаба. Затем к полковой святыне поочередно подходят летчики, штурманы, стрелки-радисты, механики, техники, оружейники, связисты…

Страстно звучит голос старшего батальонного комиссара Дакаленко:

— Чтобы ни одна вражеская цель не осталась не пораженной! Удвоим, утроим силу бомбовых ударов!.. Весь наш порыв и жар сердец — на полный и окончательный разгром врага! — таков наш ответ на присвоение высокого звания!

Небольшого роста, живой, энергичный Дакаленко обладал феноменальной зрительной памятью и знал в лицо почти всех в полку. Его беседы с личным составом всегда ободряли, вселяли уверенность в победу.

Комиссар любил летчиков и старался облегчить их тяжелую фронтовую службу. Особенно заботливо относился он к техническому персоналу. А нашим техникам, оружейникам, мотористам действительно было нелегко: потрепанные, много раз бывавшие в боях самолеты часто выходили из строя, и их приходилось без конца чинить, работая на ветру, под открытым небом. Дакаленко нередко наведывался к ним, вел задушевные беседы, подбадривал. И всегда сводил разговор к тому, как будут жить советские люди после победы над врагом.

— Представьте себе, ребята, — часто говорил он, — закончилась война и мы собрались с вами все вместе на большой праздник. Вокруг смех и веселье. А мы сидим и вспоминаем боевые дела минувших дней, своих друзей-товарищей, вспоминаем, как нам было тяжело…

Ребята слушали комиссара, весело улыбались. И, честное слово, им становилось легче работать.

— На войне надо быть веселым, — любил повторять Дакаленко. — Скучный солдат — плохой воин!

Как-то проходя мимо одной землянки, он услышал доносившуюся оттуда музыку. Зашел, незаметно остановился у двери и увидел: молоденький лейтенант увлеченно играет на баяне старинную русскую песню, ему вторят на гитарах два таких же юных солдата.

— Молодцы! — похвалил музыкантов комиссар.

Те вскочили с мест и стали по команде «смирно».

— Вольно, вольно. А «Широка страна моя родная» знаете? — обратился он к лейтенанту.

— Знаю, товарищ старший батальонный комиссар.

— А ну, сыграйте.

Лейтенант растянул меха. Комиссар стал напевать, сначала тихонько, а потом все сильнее и сильнее. За ним начали петь и другие солдаты, находившиеся в землянке.

— Хорошая вещь, душевная, — сказал Дакаленко, когда песня смолкла. — За сердце берет! — И, немного помолчав, добавил, ни к кому не обращаясь: — И Гитлер думает, что все это мы отдадим ему — и леса, и поля, и реки, и те величественные дороги, по которым проходит законный хозяин земли русской — советский человек! — Голос его становился все громче и звонче, и через минуту в нем уже чувствовался металл: — Нет, мы будем драться за свое счастье упорно, ожесточенно, до послед-1 ней капли крови!

Мы были уверены, что победим. В одном из своих писем жене я так писал: «То доверие, которое оказала нам Родина, мы оправдываем. Ты даже представить себе не можешь, какие хорошие люди в нашем полку, это истинные патриоты; они бьются, как львы, а в сердце каждого одно: разбить фашистов, изгнать их из нашей земли! и уничтожить беспощадно…».

20 февраля 1942 года. Ночь. Мы возвращаемся с очередного полета. Задание выполнили без особого труда и риска: вражеских истребителей в воздухе не было, а зенитчиков мы уже научились обманывать, да и стреляли они почему-то слабо, неинтенсивно. Мы без повреждений отошли от цели и взяли курс на свой аэродром.

Экипаж молчал, убаюканный монотонным гулом мо-j торов. Я пилотировал самолет, а мысли мои были далеко от войны. Думалось о доме. Хотелось увидеть жену, отца, мать. Что-то долго от них нет писем. Здоровы ли они? Все ли у них в порядке?

— Штурман, сколько времени мы в полете? — спрашиваю, чтобы не уснуть. Вокруг гробовая тишина, располагающая ко сну. Автопилота на самолете нет. По своей конструкции «ИЛ-4» не устойчив, каждую секунду «норовит» завалиться в крен, уйти с курса, задрать или опустить нос. Нужно беспрерывно крутить штурвал, чтобы самолет летел в заданном режиме. Но гул моторов, однообразные движения штурвалом то вправо, то влево, на себя, от себя убаюкивают.

Наш полет длится пятый час. Устали. Каждую секунду подстерегает нас опасность быть сбитыми, ведь мы пролетаем территорию, временно оккупированную врагом.

— Командир, скоро праздник, — слышится голос Васильева, — через двое суток — день Красной Армии. Если не будет боевого вылета, состоится полковой вечер.

— Истребитель! — раздается вдруг в наушниках шлемофона голос Панфилова, и в тот же миг самолет в нескольких местах прошили пули крупнокалиберного пулемета, к счастью, не задев никого из нас. Однако я почувствовал: машина словно споткнулась в воздухе о какую-то невидимую преграду. «Что-то повреждено, — мелькнуло в голове. — Мотор? Нет, моторы, кажется, целы. Баки! Пробиты бензобаки!»

Фашистский истребитель где-то рядом. Я энергично закладываю крен градусов на 60. Бомбардировщик переходит на скольжение. Истребитель остается справа от нас. Мне хорошо виден он через смотровые стекла кабины летчика.

— Ждите повторной атаки! — обращаюсь к экипажу. — Следите внимательно.

— Фашист, вероятно, потерял нас из виду, — говорит Васильев. — Он меняет курс — значит, ищет.

Истребитель постепенно приближается, но чувствуется, что летчик по-прежнему не видит нас. Мы идем с ним параллельным курсом. Теперь, если бы фашист увидел наш бомбардировщик, стрелять ему нельзя: для этого ему надо отстать или начать новую атаку, а это ночью опасно — можно потерять цель.

— Внимание, делаю маневр, — говорю Панфилову, — «Мессер» будет в твоем распоряжении. Смотри не промахнись!

Но и фашистский летчик уже заметил нас. Он тоже делает разворот, чтобы выбрать удобную позицию, но поздно: Саша Панфилов точно рассчитал прицельные данные и всаживает в «живот» вражеского самолета смертельную очередь свинца и стали. Истребитель загорается и факелом падает вниз.

— Ур-ра! — кричит Панфилов, торжествуя победу.

— Отставить! — строго обрываю его. — Рано ликуешь. На самолете разбиты баки, вытекает бензин. Мы можем вспыхнуть в любую секунду! — И через несколько мгновений добавляю, обращаясь ко всем: — Будьте готовы прыгать!

— Под нами территория, занятая врагом, — говорит Куликов. — Надо бы протянуть минут двадцать. Скоро линия фронта.

— Если не загоримся, буду тянуть, — отвечаю. — Но шансов мало.

Мы сидим, как на пороховой бочке…

Наконец под нами замелькали тысячи огневых вспышек: внизу шел ночной бой. В небо взлетали ракеты. Зенитные пулеметы противника вели огонь по каким-то самолетам. Вдруг одна пулеметная установка прекратила стрельбу: на ее месте видим два бомбовых разрыва. Вероятно, наши «кукурузнички» («У-2»), помогая наземным войскам, подавляли огневые точки фашистов.

Огневые росчерки передовой остаются позади. Проверяю остатки горючего. Основные баки пусты. С одной стороны, это к лучшему: уменьшилась вероятность воспламенения вытекающего в пробоины бензина. Но в пустых баках образуется бензиновый пар. Это еще опаснее— малейшая искра и произойдет взрыв.

Перевожу двигатель на питание бензином из запасных баков. Но его хватает не больше как на 15–17 минут полета. Нужно принимать решение: прыгать или попытаться совершить посадку среди незнакомого ночного поля? Согласно инструкции при такой ситуации экипаж должен покинуть самолет: посадка ночью вне аэродрома запрещается. Она сопряжена с большим риском. Особенной опасности в таких случаях подвергается жизнь штурмана, кабина которого находится впереди, в самом носу самолета.

— Сергей Иванович, — обращаюсь к Куликову совсем не по-военному. — Тебе все-таки придется прыгать.

— Разреши остаться, командир, — отвечает он. — Я помогу тебе выбрать место для посадки, из моей же кабины виднее.

— А вы? — спрашиваю Васильева и Панфилова.

— Мы тоже хотим остаться, — слышатся голоса стрелка и радиста. — Разрешите?

— Ну что же, будем рисковать вместе.

— Решено!

— Ориентируюсь вон на ту площадку, что слева впереди, — говорю Куликову. — Следи, штурман, будем работать в четыре глаза.

Снижаемся. Под нами лес, а в нем белеет небольшая полянка. Полностью убираю газ. Расчет точный, но площадка оказывается настолько малой, что мы проскакиваем ее. К тому же я не учел, что в баках почти нет бензина — самолет легок и поэтому более летучий, да еще и шасси убраны. Даю газ моторам, иду на повторный круг. Вот-вот кончится горючее. Выпускаю закрылки — своеобразные воздушные тормоза. Это делает глиссаду планирования более крутой, снижает скорость машины. Для пожарной безопасности выключаю моторы (в случае сильного удара или поломки самолета работающие двигатели могут вызвать пожар и даже взрыв бомбардировщика). Кончается лес, начинается опушка, а самолет не садится. Нам грозит опасность врезаться в деревья на противоположной стороне площадки. Надо включить моторы и уйти на третий круг, но… совершенно нет бензина.

Как быть? В течение каких-то долей секунды в голове проносится целый калейдоскоп мыслей. Если на планировании резко убрать закрылки, самолет как бы проваливается, сразу теряет высоту, но тут — не зевай, тяни штурвал на себя, чтобы уменьшить скорость снижения перед самой землей. Стоит лишь допустить малейшую ошибку, неточность — и самолет может взмыть вверх, а затем без скорости свалиться на крыло или плашмя Удариться о землю и взорваться.

Делаю, как решил. Другого выхода нет. Самолет пошел на резкое снижение. Что есть силы тяну штурвал на себя и через несколько секунд чувствую легкий толчок.

Приземлились! И довольно удачно!

— Как мы сели?! — искренне удивились ребята, когда мы вышли из машины.

— Ведь такой поляны маловато даже при посадке днем!

Я рассказал им о закрылках.

— А тебе когда-нибудь приходилось приземляться подобным образом?

— Конечно, нет, это впервые…

— Саша, ты гений! — воскликнул Сергей и с комическим восхищением развел руками.

— Нет, братцы, — перебил я его серьезным тоном, — если бы во время полета мы внимательно следили за небом, ничего подобного не случилось бы. А мы ротозейничали, как говорят у нас на Украине, «ловылы гав», что совершенно недопустимо в боевой обстановке. Ни на секунду нельзя отвлекаться и забывать, что враг где-то рядом, что он может использовать малейшую нашу оплошность. Мы должны всегда быть готовы ко всякой неожиданности. Вот так, дорогие мои друзья.

— Так ночью-то… — попытался было возразить Панфилов. — Можно и не заметить подкравшегося фашиста.

— Не имеем права не замечать! — возразил я. — Ни малейшего права не имеем. Ведь фашист нас заметил, значит, он лучше смотрел и к тому же он один, а нас четверо.

Саша виновато замолчал. Ведь это его с Васильевым! первейшая обязанность следить за воздухом во время полета. И моя тоже. У штурмана иная задача: он ведет исчисление пути.

Вся праздничность благополучного приземления как-то сразу померкла, отошла на задний план.

На свой аэродром добирались различными видами транспорта — на лошадях, попутных машинах и даже на тендере паровоза, оставив самолет на попечение бойцов истребительного отряда[2].

Мы проезжали через Москву и, пожалуй, впервые по-настоящему осмотрели столицу нашей Родины.

Хотя в феврале город был уже в безопасности (наши войска отогнали фашистов от Москвы еще в декабре), на улицах и площадях все оставалось по-прежнему, как и в недавние грозные месяцы, когда Москва была готова к уличным боям. Накрест заклеены стекла, окна первых этажей защищены мешками с песком, улицы перекрыты противотанковыми заграждениями.

Тысячи москвичей ушли на фронт, эвакуировались вглубь страны вместе с фабриками и заводами — поэтому кажется, что город опустел.

Наш самолет быстро восстановили, но взлететь на нем было невозможно: площадка ограниченная. Пришлось рубить лес. Только на облегченном самолете, с минимальным количеством бензина Семен Полежаев сумел поднять его в воздух.

Нам же на этой машине больше летать не довелось. Куликов, Панфилов, Васильев вместе со мной были командированы на один из авиационных заводов, где испытывалось новое приспособление, которое позволяло увеличить дальность полета бомбардировщика на 500 километров.