1
1
Итак, вначале было Ермаково...
Здесь у Рональда произошла неожиданная и судьбоносная встреча!
Из Игарки их везли на машинах по оледенелому, заснеженному Енисею. Конец апреля бывает здесь бурным и холодным: метут ночные метели и пурги, днем солнце размягчает льда и снега, ночью их снова сковывает 40-градусный мороз. Этап проследовал мимо селения Палой — его домики на хладном енисейском бреге мелькнули справа по курсу грузовиков, кое-как ползших вверх по реке.
Слава у Палоя была недобрая!
Власти сослали сюда восемь или девять сотен без вины виноватых женщин. Они принадлежали к репрессированным нациям и народностям и, стало быть, подлежали высылке на Север. Вохра, сопровождавшая этап с артистами, очень равнодушно поясняла мимоходом, что более половины этих женщин — немки из Поволжья, с Украины и Кавказа. Прочие — крымские татарки, гречанки и болгарки, есть женщины прибалтийские, карельские финки и даже итальянки из-под Минеральных вод. Домиков в селении Палой имелось всего три-четыре десятка, и каждое строение должно было, по замыслу заботливых властителей, вместить по 20—35 приезжих «спецпоселенок». Работы не предоставлялось никакой, платили женщинам крошечное пособие на пропитание, но и реализовать пособие было негде: до Игарки или Ермаково было слишком далеко, а ближе — ничего не купишь! Инструментов для сооружения новых жилищ, т.е. пил и топоров, равно как гвоздей и всяческой арматуры поблизости тоже не имелось, уж не говоря об отсутствии мужских рук и голов. Начались болезни от скученности и недоедания... Позднее рассказывали, что на соседнем Вымском озере, богатом рыбой, какой-то ссыльный рыбак-немец организовал из десятка молодых палойских женщин, близких к голодной гибели, рыболовецкую артель. Этот рыбак спас полтора десятка девушек. Власти как будто одобрили его инициативу, но сами, по крайней мере в том году, ничего реального не предприняли для более разумного размещения и «трудоиспользования» палойских изгнанниц...
Убогие домики этого рокового селения исчезли из глаз этапников, и сразу забылось горе чужое — томила неизвестность судьбы собственной, мысль о завтрашнем дне на чужих колоннах, среди ворья, на работах общих, подконвойных, согласно политотдельским директивам.
На Ермаковской штабной игарских этапников поместили в одном бараке с местной, Ермаковской, драматической труппой. Многие театральные «абезьяне» впервые снова встретились с игарцами, уселись за общими столами, поминали Пушкариху, великого ее визиря-нарядчика, и абезьские спектакли, любимые всем населением поселка, т.е. «комиками, трагиками и вохриками»...
Однако у Рональда произошла в Ермакове встреча не «театральная», а... Генштабная!
С нижних нар кто-то встретил его знакомой, слегка загадочной улыбкой. Господи! Да это тот полковник, занимавший отдельный кабинет на одном с Рональдом этаже четвертого дома РВС на Варварке! В двери того кабинета генерал-лейтенанты почтительно стучались!
Виктор Альфредович Шрейер[59], ныне з/к на Ермаковской штабной, в свое время получил, как и Рональд, приговор ОСО (или «спецтройки») и уже заканчивал отвешенный ему наркомовский паек — восемь лет. Дальше ему предстояла северная ссылка, но, как старому партийцу и чекисту, начальство сулило ему служебный пост в Ермаковской управлении номерного железнодорожного строительства.
У ворья он, как лицо загадочное и непонятное, заслужил себе немалый авторитет и кличку «сумасшедший полковник». Он не скрывал, что получал заграничные задания от самого Лаврентия Берия лично, в анкетной графе «специальность» писал: диверсант, превыше всего в жизни ставил мужскую дружбу, отличался крайней осторожностью и недоверчивостью к любому неизученному собеседнику, подозревал в любом человеке шпика, специально подосланного, и имел какие-то свои особые методы проверки. Когда же проникался к человеку доверием — раскрывался, делился думами, вслух размышлял о судьбах России, которую любил как некое общекультурное единство, давшее миру Толстого, Пушкина, Чайковского и Менделеева, но саму нацию русскую в глубине души не уважал, полагая причиною ее неиссякаемого долготерпения отсутствие свободолюбия. Но беседы на эти темы он мог вести лишь с ближайшими, насквозь проверенными им друзьями, даже если они таких взглядов и не разделяли. Его основным качеством была твердая и гибкая, целеустремленная воля. Свои решения он принимал после глубоких раздумий, но приняв, не отступал от их никогда. Не менял и отношения к людям, если хоть раз убеждался в обмане либо неустойчивости души. Так, родному брату, известнейшему деятелю советской кинематографии, он до самой смерти не простил того, что брат испугался ареста Виктора и посоветовал старухе-матери не писать Виктору в лагеря. До последнего дня жизни Виктор так и не отпустил вины брату за эту слабость души, а умирая, просил, чтобы брата не подпускали к его ложу, пока он дышит. Только на похоронах младший увидел лицо старшего, успокоенное смертью. Но произошло это уже много лет спустя после всего того, о чем здесь повествуется!
Осужден был Виктор Альфредович по какой-то странной статье, 58-14, что означало «недонесение». Были и еще какие-то пункты, о которых он говорить не любил и от расспросов отмахивался: мол, погодите, придет время, всю эту чепуху с себя стряхну, а кое-кому еще и хребты поломаю...
Начальство торопилось до ростепели и половодья забросить в глубь тайги, особенно на новые «колышки», свежую рабсилу и все необходимое для устройства новых опорных лагпунктов. Им предстояло уже в этом году прокладывать в лесах и тундре будущую пятьсот-веселую железнодорожную трассу по наметкам экспедиции ГУЛЖДС. В официальных докладах техперсоналу уже открыто говорилось, что начальник этой экспедиции, Татаринов, получает директивы лично от товарища Сталина. Мол, не реже двух раз в году Татаринов докладывает товарищу Сталину о ходе изысканий, основах проекта, а теперь уже и о работах на трассе. Хозяин, мол, весьма благоволит инженеру-чекисту Татаринову и придает большое значение строительству Заполярной дороги!
Поэтому начальство гулаговское поначалу держалось довольно заносчиво перед начальством местным, краевым и районным. Однако начальство местное было здесь тоже не лыком шито! Оно гораздо лучше знало коварство северной природы, включая трудную для освоения геологию, капризы вечной мерзлоты и сумасшедшую метеорологию, особенности водных путей и воздушного транспорта в Заполярье. Местное руководство уже два десятилетия, со времени создания глубоководных портов Игарки и Дудинки усиленно занималось разработкой (хотя и хищнической на социалистический лад) лесных и прочих богатств, оборудовало лесозаводы для экспорта «русского леса», развивало промышленный Норильский комбинат и отнюдь не склонно было видеть в гулаговских железнодорожниках некую высшую силу; видело в них скорее своих подсобников.
Это местное руководство быстро сбило спесь с ГУЛЖДСовцев, постепенно отменило особые привилегии, вроде исключительного снабжения, права на роскошь такую, как скажем, свой крепостной театр, и прочие барские затеи. Более того, к самому плану грандиозного заполярного железнодорожного строительства это местное руководство относилось довольно сдержанно, холодно и скептически. Оно раньше всех поняло его неисполнимость. Поэтому после смерти Хозяина и Инициатора стройка была реорганизована, сокращена и, в конце концов, свернута[60]. Но произошло это лишь годы спустя!
А в те первомайские дни 1950-го года на Ермаковской штабной колонне и соседних лагпунктах спешно готовили таежный этап. Отбирали заключенных с первой категорией здоровья или проштрафившихся. Тех предназначали на будущую штрафную колонну, под номером «33», с усиленным режимом. Штрафной лагпункт ГУЛАГа — это тюрьма в тюрьме! Одна мысль о ней должна служить пугалом рядовому зеку (примерно, как мысль о заградотраде для армейского дезертира!).
У Рональда категория трудоспособности значилась второй (сказались фронтовые ранения и контузии, пошаливал мотор — намечался миокардит). Однако з/к Вальдека в этапный список включили, притом с четким, определенным назначением — на самую дальнюю колонну трассы, под номером «37», в урочище Янов Стан, километрах в 150 от Ермаково. Этапные условия были тяжелы, таежный путь не близок, однако 37-я колонна отстроена и обжита сравнительно давно, с прошлой осени, люди поселены в рубленые бараки, в самом Янов Стане есть вольное население, а главное — там уже требуется топограф для камеральных и полевых работ. С этим назначением Рональд туда и направлялся. Виктор Альфредович Шрейер одобрил это направление, нашел его выигрышным, несмотря на трудности путевые. Они-то требуют всего двух-трехсуточных тягот, зато завидна должность геодезиста, это тебе не лесоповал!
Сам же Рональд узнал, что здесь, в Ермаково, работает много прежних абезьских сослуживцев по Северному управлению. Они-то и помогли направить Рональда в Янов Стан на хорошую работу. Возникла даже идея задержать бывшего референта по аннотациям и переводам здесь, в Ермаково, но что-то помешало. Когда таежному этапу скомандовали построение, Рональд решил не прятаться от судьбы, не просить у штабного лепилы отставку от этапа под предлогом повышенной температуры или нездоровья, но ввериться этапной судьбе и следовать безропотно ее велениям! Он обнялся с «сумасшедшим полковником», забрался в кузов грузовика, помахал рукой остающимся и пустился в новый, очередной путь во глубину таежных дебрей, направлением на юго-запад от пересечения Енисея с Полярным кругом...
Этапников было сотни три, на шести грузовиках. Стоял сильный мороз, необычный для первых чисел мая даже в Заполярье — около минус 20. Снега еще белели, почти не тронутые оттепелью, под низким солнцем; озера днем покрывались слоем воды, ночью застывавшей. Дороги по сути не было, хотя месяцем раньше связисты проложили подобие трассы в тайге: пробили в ней просеку, подвесили проводную связь (по большей части просто на деревьях), установили селекторные телефонные аппараты на будущих колоннах, то есть на вахтах, в землянках, а кое-где прямо на деревьях, потому что на большинстве лагпунктов никакого жилья еще не имелось.
Вскоре по выезде из Ермаково машины стали вязнуть в снегу. Пришлось тащить грузовики метр за метром самим зекам. Впереди этапа двигался средний танк — знаменитая, знакомая фронтовикам «тридцатичетверка», то есть Т-34, только со снятой башней. Танк кое-как ровнял снежные сугробы, крушил мелкие пни, валуны и бурелом. Следом ползли, натужно рыча, студебеккеры и зисы, подталкиваемые людьми. Каждые десять метров давались с трудом, и предстоящие полторы сотни километров казались неодолимыми.
Только достигнув огромной чаши Вымского озера (помнится, 28 км в длину и 3 в ширину), выбрались на лед и... поехали! Это было ощущением счастливейшего полета, а не езды! И когда Рональд впоследствии искал символ, чтобы обозначить понятие СЧАСТЬЕ, ему всегда вспоминалась ледовая дорога по Вымскому озеру, после таежных буреломов и снежных сугробов, по которым нужно было проталкивать грузовики...
Уже несколько колони, полуобжитых или только что созданных, осталось позади. В начале озера примостилась в укромном распадке колонна № 28. При каждой остановке против вахт сгружали десятка полтора людей. Следующие далее им завидовали: как бы то ни было — они будут у огня, среди собратьев, а главное, им уже не надо толкать автомашину вперед!
Раздали пищу — консервы, хлеб, сахар. Делили по четверкам. Рональд находился среди своих, театральных — электрика, бутафора, актера. Те надеялись, что Рональд возьмет их в свою топографическую группу реечниками либо чертежниками... А ему становилось в пути все хуже: похоже было, что еще на этапе из Игарки он сильно простыл и теперь кашлял на всю тайгу!
На ночь не устраивали привала, продолжали движение вперед. Видели ту избенку, где старик-рыболов поселил полтора десятка девушек из упраздненной Республики немцев Поволжья. Девушки издали махали руками этапникам... В отделении заметили еще несколько человеческих фигур: целое семейство здешних аборигенов ехало по тайге на оленях. Завидя грузовики, олени пустились вскачь и скрылись из глаз. Люди были в меховой одежде и казались ненастоящими, вроде елочных украшений. Не раз попадались в пути и зайцы — они перебегали «трассу», пушистые, белые, черноглазые. Людям из Игарского театра сразу вспоминался их спектакль «12 месяцев» — только никаких чудес пока что не происходило!
Рональду становилось все хуже. Товарищи уже не позволяли ему вылезать из кузова. А двигались вперед все медленнее — танк уминал снега, люди растаскивали сваленные деревца, устилали ими колею, подолгу раскачивали машину, надсадно крякали и... отвоевывали еще двадцать-тридцать метров «трассы».
На утро третьих суток этого страдного пути увидели справа по ходу палку с прибитой к ней фанерной дощечкой. Начертано было «№ 33».
Разумеется, видеть будущее Рональду было не дано! Но именно тут, перед свежесрубленной вахтой этой штрафной колонны, произошла у него встреча с человеком, сыгравшим своеобразную роль в Рональдовой судьбе. Произошла эта встреча 12 мая 1950 года, в морозный день, при минус 16 градусах по Цельсию, в тайге, окружающей будущую штрафную колонну, прославившуюся впоследствии своим произволом и дикостями. Нарядчиком этой колонны, а фактически — ее единоличным главою, «королем» и управителем был... з/к Василенко[61].
По определенным причинам здесь редко приводятся подлинные фамилии героев этого романа-хроники. В особенности, если эти герои или их близкие еще живут в Советском Союзе. Когда эти строки ложились на бумагу (июнь 1980), автор не знал, что в тот момент происходило с этим персонажем повести, но не сомневался в его благополучном здравствовании. Пусть он на этих страницах поживет под именем Валерия Петровича Василенко!
...Он стоял около вахты с важной миной и внушительной осанкой. Бросался в глаза его кожаный шлем с висящими наушниками, как у летчиков. По гордому, независимому виду и важности неторопливых движений он походил на местного босса из управления. Рядом с ним плюгавились двое военных — один в кожаной тужурке, похоже, командир взвода охраны, другой в шинели с гвардейским значком, однако с заспанной, пьяной и жалкой физиономией. Спутники Рональда единогласно решили, что пьяноватый гвардии майор, верно, начальник колонны, а Кожаный Шлем — важный управленец.
На деле же это и был Василенко, заключенный нарядчик, а оба военных представляли собою не подчиненных его, а напротив, высших начальников!
Василенко взирал на окружающих стальными, ледяными глазами, маленькими, но зоркими. Во взгляде — хитрость и властолюбие. На этапную голь он смотрел весело-пренебрежительным, чуть покровительственным и снисходительным взором, свойственным тем, кто давно работает с подневольным контингентом.
Сюда, на будущую «33-ю», назначены были из Ермаково, на первых порах, не отъявленные штрафники, а лишь чем-то незначительным провинившиеся люди со строительными профессиями: отказчики от работы, или «филоны», если отказы не носили «злостного» характера, любители «левых» заказов, исполненных в рабочее время и на рабочем месте, нарушители режима (пойманные, к примеру, в женском бараке), симулянты и т.п. Всего сюда прислали полторы сотни таких проштрафившихся плотников, столяров, лесорубов, коногонов, пильщиков, печников и разнорабочих. Им предстояло в очень короткий срок срубить жилые бараки, дома для охраны и начальства, построить баню, столовую (она же и клуб!), различные службы, наладить водоснабжение, кухни, штрафные изоляторы, оградить зону тройным рядом проволоки, устроить временное освещение с помощью ЖЭС-ки (переносной железнодорожной электростанции, мощностью киловатт в шесть-семь), словом, создать лагпункт для штрафников!
Рональд и его товарищи только что вскрыли банку консервов и делили хлеб, равнодушно погладывая вокруг: их ведь мало касалось все творящееся на этой «33-й». Их путь вел на «37-ю», что отстояла еще километрах в полусотне. Потоптались у машины, немножко размялись и согрелись, залезли в кузов и раскладывали куски тушенки на хлебные ломти. И вдруг...
Не дай Бог в тех условиях любое «вдруг»! Металлический голос громко и почти правильно произнес фамилию:
— 3/к. В а л ь д е к! Рэ... А... Подойти к вахте!
Еще ж куска ко рту поднести не успел! И зачем он понадобился этому дяде в кожаном шлеме? Ибо формуляры в руках у него. И голос, похоже, его...
Полный мрачных предчувствий, Рональд вылез из кузова. На миг его приостановил военный в черной тужурке — командир вохры. Он тихонько спросил:
— Вы — литератор?
Было ясно, что эти начальники заглянули в формуляр. Там значилось: зав. литчастью ансамбля КВО.
— В прошлом — да. А теперь...
— Неважно! Останетесь здесь!
Батюшки-светы! Пропал! Ведь он следовал на обжитую колонну, где свет, хорошая работа, товарищи, медпомощь! А здесь...
Прямоугольник разреженной, частично вырубленной тайги, окаймленный по всему периметру покамест одним рядом колючей проволоки в три нитки: жилая зона для зеков. Вахта — только что срублена из еловых слег. Рядом с ней — инструменталка, из слег, даже неошкуренных для скорости. Там кто-то уже хозяйничал — точил пилы, топоры, лопаты. В глубине зоны виднелась натянутая палатка, навес для котлов, а позади всего — свежий сруб из толстых бревен, венцов до пяти. Доведен до маленьких окошек, а сверху прикрыт вместо кровли брезентом. Джек Лондон смог бы позавидовать такому «Клондайку»! Похоже, что небольшая группа людей, высланных сюда вперед, хозяйничала здесь уже более двух-трех суток, чтобы кое-как приготовиться к приему большого этапа.
Глядя в ледяные глаза Кожаного Шлема, Рональд начал было объяснять, что для такой целины его здоровье не годится, вторая категория, назначен на 37-ю топографом, следую с товарищами....
— Остаетесь здесь! — отрезал Кожаный Шлем. — Я ваше назначение по селектору уже переиграл! Идите в нашу зону!
После короткого шмона, не очень придирчивого (вещей было: мешок с постелью, то есть одеяло и матрасный мешок, маленький блокнотик с историческими датами для лекций в театре, табакерка, перчатки, носовой платок и зубная щетка), командир вохры шепнул Рональду доверительно:
— Видели вы нашего нарядчика? Он — член Союза писателей и вроде чегой-то пишет. Он вас устроит на хорошую работу, не бойтесь! А я окажу содействие!
Рональд находился в неволе уже шестой год. Ничего заветного после десятков шмонов, этапов, лагерей, тюрем у него сохраниться не могло. Но вот привыкнуть к обыскам он так и не смог! Завидовал товарищам, когда они равнодушно подставляли себя шарящим рукам. Сам он после шмонов чувствовал себя больным... Поэтому слова вохровца он пропустил как-то мимо ушей.
Как везде, новый этап направлен был прежде всего в баню. Разумные в иных условиях мероприятия превращаются в свою противоположность, коли диктуются бюрократическим службизмом: мол, «положено, и все тут!»
Потому что в тот день баней мог служить лишь бревенчатый сруб, прикрытый брезентом. Под этим хлопающим на ветру брезентом было адски холодно, но... положена санобработочка! Сперва — стрижка! Закон! Положено!
Когда волосы Рональда на полу смешались с чужими, он заметил, как сильно успел поседеть. Парикмахер, добродушный уголовник, ободрял новичка:
— Не пропадете у нас, коли сам хозяин оставил!
Ему принесли ведро натаянной из снега воды, пахнущей дымом костра. Банщики были сурового вида атлеты, обращались с этапниками, как с малыми детьми, но к Рональду, лицу, чем-то для них необычному, они отнеслись благожелательно. Он быстро вымылся, однако потом все никак не мог согреться и чувствовал: коли придется ночевать на снегу — биография его на том и закончится.
После бани пришло время трапезы. Кухня — навес из еловых слег. Под навесом подвешены на прочной слеге чугунные, закопченные, как в аду, котлы. Еда тоже пахла дымом, но была горяча. Была очередь за ложкой, потом за миской, потом за баландой. Так оно и положено на колышке!
Рональд ел и размышлял с горечью: как легко это переносилось на фронте, где народ грел тебя своей заботой, создавал атмосферу подвига, а здесь — все на позор, на посрамление, на унижение. Там — о каждом, пусть недолго, но жалели, каждого как-то поминали. Тут — издохнешь, так вздохнут с облегчением: одним гадом меньше!
У лагерного костра, перед неизвестностью, такие мысли приходят всегда, если ко всем бедам прибавляется еще и одиночество среди чужих и враждебных. Этих чужих и враждебных здесь — теперь сотен до двух, и среди них — ни единого знакомого лица. Положение невеселое! К тому же мучительно думалось о... несъеденных мясных консервах. Такой уникальный этапный паек на памяти Рональда случался за все года заключения второй раз. И даже воспользоваться не довелось!
И тут произошло нечто вроде чуда!
Представьте себе, что чужаку, только что приехавшему в незнакомую ему Москву, Прагу или Варшаву, прямо на вокзале некий таинственный незнакомец вручит ключ от трехкомнатной квартиры и скажет:
— Располагайтесь здесь, это мы для вас уже приготовили!
...Подошел к Рональду симпатичный молодой человек, отрекомендовался местным художником (художество на колоннах заключается в малеваний лозунгов социалистического соревнования и плакатов, рекомендующих «давши слово — держать его», «честным трудом умножать богатства Матери-Родины» и т.п.). Художник коротко представил себя Рональду как Ваня-Малыш и... повел Рональда в палатку. То есть сделал для него то, что было в тот миг важнее всего: обеспечил эму теплый ночлег! Ведь прибывшие с Рональдом этапники еще должны были НАЧАТЬ разбивать и строить палатку для ночлега. Эта работа даже при большом опыте берет не меньше суток. Палатка имеет 21 метр в длину и 7 в ширину, требует солидный деревянный каркас из толстых жердей, хорошо ошкуренных — лучше всего подходят молодые елки длиною в пятнадцать-семнадцать метров. Надо хорошо врыть в мерзлый грунт комли, прочно связать всю конструкцию каркаса, изготовить и приладить стропила и натянуть палатку на каркас. Устроить два яруса нар, застлать их лапником, устроить отопление, то есть установить на кирпичной основе железную печь, обычно из пустой бензиновой бочки, приладить дымоход из самодельных труб, скрученных из листового кровельного железа, утеплить тамбур, очистить и поправить слюдяные или пластмассовые оконца, пропускающие кое-какой свет в это жилище, — словом, как впоследствии заметил Рональд, его товарищи по этапу дважды ночевали на морозе, пока управились с постройкой и утеплением своей палатки... А сам он ночевал на общих нарах среди чужой бригады, в большой тесноте, но... в блаженном, благословенном тепле! С одного боку к нему прижимался Ваня-Малыш, с другого бока Рональд ощущал крепкую мускулатуру самого бригадира, разрешившего Ване пристроить чужого этапника на бригадном ложе. Было, впрочем, нетрудно догадаться, что сверх гуманизма Вани и его бригадира вновь прибывшего зека опекает еще и некая таинственная сила, исходящая от незримого покровителя.
Однако поздним вечером бригадир, которого звали Юркой Милосердным, пришел с «разнарядки» и сообщил вновь прибывшему, что он назначен в эту бригаду. Рональд уже знал от Вани-Малыша, что Юрка командует бригадой рекордистов на земляных работах. Это показалось Рональду пугающей вестью! Категория трудоспособности — низшая, здоровье — еле-еле, силы — на исходе, а тут — бригада рекордистов-землекопов? Быть же где-либо балластом он, мол, не привык! Ваня-Малыш таинственно ухмыльнулся и заявил решительно:
— Это дело хозяйское! Если Василенко так распорядился — значит дело ваше в шляпе! Он у нас — всем делам голова! Двенадцать лет сроку у него, третий раз сидит, опыт у него большой. Здесь он — царь и бог!
— А гвардии майор? А командир взвода?
— Ну, куда те без Василенки денутся! Пьют оба беспробудно за спиной Василенки и забот не знают! Командир — парень простой, а майор — чистый алкаш! Дня не бывает, чтобы вусмерть не упился. Кто бы за них работать стал, кабы не Василенко!
— Слушайте, ребятки, Ваня и Юра... А он действительно писатель?
Ваня ухмыльнулся, а бригадир скорчил презрительную мину.
— Какой писатель! Разве здесь настоящий писатель выжил бы? Василенко — ХИЛЯЕТ за писателя. Вернее сказать, за романиста. Совсем малограмотный он, однако хитрый!
—А зачем же ему хилять за писателя? — недоумевал Рональд. — Ведь положение писателя в лагере выгод никаких не сулит! Мало ли я встречал в заключении настоящих писателей! Никто этого не ценил.
— Так то, может, враги народа были? И вообще, возможно, они настоящими были писателями. Таких, конечно, не поощряют! Ну, а кое-кто себе на этом только цену набивает у начальства. Мол, вон какой грамотей — писатель! Романист! За это ему — от начальства почет!
— Чем же он этот почет заслужил?
— Во-первых, слушок пустил, будто он член Союза писателей. Во-вторых, засадил он здесь парнишку одного из моей бригады роман писать. И — век свободы не видать! — думается мне, вас он для этого романа здесь и задержал! Потому что парнишке-то писанина надоела. И грамоты на роман не хватает...
Рональд слушал своих собеседников — художника и бригадира с великим интересом. В лагерях доводилось ему видеть матерых акул, гулаговских волков, гибнущих писателей (тяжко было вспоминать Бориса Ингала, слушать чужие версии о смерти Мандельштама, Бабеля, о судьбе многих поэтов, вроде Корнилова, Васильева, Чичибабина...). Но безграмотный мужик-нарядчик, «хиляющий за писателя» — такой персонаж встречался Рональду впервые!
Утром на разводе он узнал, что на колоннах, где нарядчиком служил Василенко, побеги были редкостью и нарушения режима случались скорее как исключение из общего правила. С бригадой Юрки
Милосердного пошел один конвоир, да и тот в середине дня куда-то исчез. Вывели бригаду на копку фундаментов для здания вохры. Рональду дали в инструменталке лом, лопату и топор. Он не без усилий донес их до места работ. Тут ему отвели участок, приказали расчистить его от снега и травы (по норме на это отпускалось 10 минут), а далее — копать в мерзлом грунте котлован под «стул фундамента». Норма — около 1 кубометра мерзлого глинистого грунта. До обеда с напряжением всех физических сил он очистил площадку, затратив на это 5 часов вместо десяти минут, потом ударил ломом, отколупнул квадратный сантиметр мерзлой глины и... перед глазами поплыл весь пейзаж! Подоспевший бригадир Юрка Милосердный глянул в лицо землекопу и убедился, что перед ним — не симулянт и не лодырь!
— Ступайте к костру, сядьте, передохните, — сказал он. — Что же мне с вами делать? У вас, что же, сердце... того?
— Немножко «того». Миокардит... Сейчас — уже ничего. Лучше стало.
— Больше ломом не работайте. Когда сможете, разметите снег с площадки. Да костер поддерживайте.
Часом позже подошел заключенный десятник. Грубо опросил, почему «энтот» сидит, костер жжет, а не «вкалывает, как положено». Милосердный обругал его столь же грубо —дескать, у меня на объекте не командуй. Десятник, ворча, сел к огню и начал расспрашивать новичка. Услыхав, что он литератор и режиссер, десятник вдруг попросил рассказать ему о... Махатме Ганди. Рональд никак не предполагал, что его могло хватить для такой темы более, чем на две минуты! Но спасла ситуацию книга Ромена Роллана, кажется, 20-й том сочинений великого француза, посвященный Ганди. Эту книгу Рональд читал давно, вместе с Катей, но какие-то отрывки уцелели в глубинах памяти и... вполне удовлетворили любознательного десятника! В его лице Рональд приобрел еще одного заступника.
Ночью Рональд жестоко страдал от приступа сердечных болей. И опять бригаду вывели утром на прежний участок. Таинственным шепотом Юрка Милосердный сообщил новичку, что нынче бригада пойдет на рекорд!
— Но сами вы, — успокоил он подопечного бригадника — только костром и занимайтесь! А когда будет подходить начальство для замера перевыполнения вы уж особенно на глаза ему не лезьте, копайтесь где-нибудь в сторонке!
Оказалось, что «на рекорд» пойдет не вся бригада, а лишь несколько выдающихся передовиков, прежде всего некто Романюк, здоровый украинец с фиолетовым лицом и насупленными бровями. Кроме него, взяли на себя рекордные обязательства еще двое, тоже украинцы и тоже с 58-й статьей. Рональду пояснили, что за превышение 400%-ной нормы начальство обещает крупное вознаграждение и повышенный паек. Утром на участок бригады приплелся давешний десятник, отмерил бригаде дневное задание, проверил, каковы условия у рекордистов, высчитал, сколько грунта им придется перелопатить для превышения нормы вчетверо, привел начальника колонны (он «с утра пораньше» не слишком твердо держался на ногах) и пожал руки всем троим искателям трудовой славы. Майор-начальничек, слегка пошатываясь и дыша перегаром, промямлил что-то ободряющее, с матом вперемежку. С этим оба представителя администрации отправились восвояси и скрылись за сугробами. Дул сильный ветер, и начальничек то спотыкался, то опирался на услужливое плечо зека-десятника. Ветер обещал скорую оттепель.
Как только лагерное начальство засекло по часам начало рекордсменского трудового подвига, Романюк и его звено взмахнули кирками, и котлован, порученный звену, обрел прямоугольные очертания, в соответствии с топографической разбивкой, произведенной накануне. Ночью на этих котлованах горели костры, чтобы дневная бригада могла работать в талом грунте. После ухода начальников Юрка-бригадир тотчас перегруппировал звенья. Как только люди Романюка приуставали и садились отдохнуть, другое звено бралось за их участок, чтобы работа на нем не прекращалась ни на секунду. Украинцы были отличными землекопами, но сам Голиаф не выкопал бы за смену четырех местных, гулаговских норм! Практически на участке Романюка трудилась без устали вся бригада, а Рональду поручили наблюдать, не появляется ли на горизонте какой-нибудь контролер или проверяющий начальник. К обеду 200%-ная норма Романюка была крупно перевыполнена, а собственные участки остальных звеньев еле продвинулись...
— Какой же во всем этом смысл? — недоумевал малоопытный новичок.
Юрка Милосердный только усмехался: — Погодите увидите!
Обед принесли бригаде с явным превышением обычных порций. Доставлен был даже жбан с квасом — его готовили для вохры из хлебных огрызков: разумеется, у зеков огрызков не оставалось, и для них квас бывал редкостью.
Вечером, перед снятием бригад, Рональд вовремя просигнализировал о приближении десятника и начальника вохры — его было нетрудно угадать еще издали по черной кожаной куртке. Бригада тот час же разбежалась по своим «окопам». Кстати, вохровский стрелок, охранявший бригаду, ушел еще с утра и появился перед вечером. Свой трудовой день он провел на ближнем озере, будучи страстным и добычливым рыболовом. Рассказывали, что налавливал на уху целой бригаде и заставлял работяг ладить веревочные снасти, плести верши из лозняка и точить самодельные крючки.
Акт о выполнении нормы звеном Романюка подписали командир охраны, десятник и бригадир. Норма была перевыполнена на 410 процентов, о чем в лагере немедленно вывесили листовку-молнию, блестяще намалеванную художником Ваней-Малышом. Остальным бригадникам «вывели» перевыполнение по 151 проценту каждому, то есть на большую пайку! В те времена, в зависимости от выполнения нормы, заключенному полагалось от 500 до 800 граммов хлеба (пайка штрафника — 300 граммов). Впрочем, эти нормы часто меняли, как и сам состав хлебной «пайки», то есть содержание в ней муки и суррогатов.
Ну, а победитель Романюк получил: пять пачек махорки, два премблюда, двести пятьдесят граммов сахару, листовку-молнию, кусок мыла, бушлат и штаны первого срока. На его счет в конторе лагеря зачислена была какая-то денежная сумма, правда, с условием выплаты после окончания 20-летнего срока... Короче, благодаря «рекорду», бригада всласть дымила махрой, выпила по кружке чаю вприкуску, прославилась по селектору на всю стройку, а вечером распевала старую канальскую песню с припевкой:
«Без туфты и аммонала не построили б канала!»
Таковы реальные плоды социалистического соревнования в ГУЛАГе МВД!