1991 год

1991 год

Январь – апрель

В контексте общего безумия

Такие слова, как «гений», «великий», нельзя разбазаривать. Ими может быть отмечен создатель, но не исполнитель, не интерпретатор. Наша функция вторична, над нами – литература. Натурщик, позирующий художнику, не может быть гением. Как и та ворона, из которой родилась боярыня Морозова.

Оказывается, точного перевода слова «пошлость» в английском не существует. Есть «тривиальный», «банальный» и, что совсем непонятно, «слишком общий». Неужели пошлость – это удел одних русских? Для спокойствия надо заглянуть и во французский словарь.

По ТВ столько фальши (эстрада, политики – хотя это одно и то же), что сказанные тобой из «ящика» правильные слова уже не воспринимаются всерьез. Ты – в контексте общего безумия.

Теперь показывают юмористические программы, чаще всего английские. Много хороших комиков, которых мы и не знали. Один критик, застав меня дома у телевизора, сморозил ужасную глупость: «А я думал, вы никогда не смеетесь, О.И.!» Нет, над Клизом, Бенни Хилом смеюсь до упаду. Ненавижу только подкладывание смеха за кадром. Зачем мне навязывают чужую реакцию? В знак протеста появляется желание в этих местах не смеяться.

Заметил такую тенденцию: прежде чем согласиться на роль, некоторые артисты теперь подолгу выверяют: опуститься им или не опуститься и какой произведут тем эффект. Выжидают, не будет ли других предложений – более стоящих. Создают подачу себя, имидж, который несут как свечу. Такой путь опасен: ветер подует и свечу загасит. Необходим риск: никто не знает, где улыбнется удача. Подтверждение в письме Ван Гога: «…не бойся сделать что-нибудь неправильно, не опасайся, что совершишь ошибку. Многие считают, что они станут хорошими, если не будут делать ничего плохого».

Никогда не понимал, почему русский человек (предположим, у тебя открыта калитка) обязательно повернет шею и досконально изучит, что у тебя делается за забором. Возможности не упустит. Очевидно, это как-то в крови… В странах цивилизованных, размышлял я, им это не придет в голову, они ведь такие равнодушные, ленивые. Я поделился этим наблюдением с французом, и он успокоил меня тем, что у него на балконе установлена подзорная труба новейшего образца. Когда стемнеет, он вместо телевизора любит изучать красоток в окнах напротив.

У нас существует «закон ВГИКа». Негласный. Все, кто этот институт кончил, человека со стороны встречают в штыки. Чуть кто высунется, за спиной сразу: «Он что, невгиковский?» Касается это прежде всего сценаристов и режиссеров. Слава Богу, Герман ВГИКа не кончал. И большинство хороших артистов (тут педагоги этого вуза чаще всего беспомощны) – выпускники театральных училищ. Но этот неписаный закон все равно витает.

Оказывается, когда ты благодаришь, то отдаешь свое благо. Надо чаще говорить «спаси Бог», и тогда благо останется при тебе. Как просто.

В Киеве был такой критерий: «упоровся – не упоровся». В переводе с украинского: «справился – не справился». Вырабатывалось единое мнение, и изменить его ты не мог. А сейчас звони журналисту, заказывай ему статью (не за такую уж большую мзду), и он с радостью напишет, что ты «упоровся». На одной из первых репетиций «Ревизора» Товстоногов попросил меня сделать следующее: «Олег, начинайте ходить по сцене так, словно вы чем-то огорчены. Вам ни до чего нет дела. Полная апатия… Незлой, голодный, никому не нужный человек. Может быть, живот болит. По лицу ничего не определить. Ходите, ходите по сцене и никого не замечайте. Так все человечество ходит – из угла в угол…» Почему он потом отказался от такого начала, мне неизвестно. Он шел по еще неизведанному и заманчивому пути – отчасти под впечатлением Мережковского – показать нуль, вывести формулу человеческой посредственности, серости. Уже потом, когда вышла книга М. Чехова, я обнаружил там схожий пример из спектакля Мейерхольда: «Совершенно неожиданно на сцене появляется некое действующее лицо, которого у Гоголя нет… Он одет в ярко-голубую униформу, какой никогда не было не только в России, но и ни в какой другой стране. Чем-то до крайности удрученный, расхаживает он, чуть не плача, среди своих партнеров, ничего не делает, ничего не говорит… Весь он такой трогательный, выражение лица сверхпессимистическое».

Все-таки я попросил Товстоногова вернуться к тому, первоначальному плану, но получил отповедь: «Любую хорошую идею нужно поскорее продать». За сколько ее продали – общеизвестно.

В истории с «Маскарадом»[115] не хочется повторения того, что было с «Павлом». То есть не хочется тащить одному. Это хорошо в молодости, где-нибудь до шестидесяти. Да здесь и невозможно – нужен хороший ансамбль. Судя по распределению, у Л.Х.[116] свое представление. Но главное, что останавливает, – это макет. Снова саван, драпировки – нет идеи, которая бы на нас работала.

Все взвешиваю… и все равно тянет к этому убийце Арбенину.

Какое испытание труднее выдержать: деньгами или славой? И то и другое практически непреодолимо, но Шопенгауэр выделяет все-таки деньги: «Знаменитые английские писатели Вальтер Скотт, Вордсворт и др. к старости… тупели, теряли умственные способности, впадали в слабоумие, – это, без сомнения, обусловлено тем, что все они… стали писать ради денег». Как хорошо, что на пути большинства из нас не было такой опасности! Свой первый коммерческий заработок (за фильм «Искушение бессмертием») пущу на строительство нового забора.

Прочитал в одной статье, что у каждого человека есть в жизни «золотой период». Это когда все получается. Даже у незначительных, обыкновенных людей – просто они не догадываются. У творческих – это, как правило, 15–20 лет. Бывают и исключения: у абсолютных гениев такой цикл может затянуться, а может, наоборот, укоротиться – в зависимости от того, сколько отпущено. Приводят всевозможные примеры, и все убедительные. Но, конечно, каждый человек думает и о себе. Есть ли и у меня такой «золотой цикл»? Скажем, от премьеры «Трех мешков» прошло уже 17 лет…

Кажется, уходит время личностей. Все выравнивается и стрижется под одну гребенку. Масса творит себе кумира, раздувает, потом – когда наиграется – выплевывает и начинает создавать нового. По своему образу и подобию.

Додин предложил играть «Кроткую» в Ленинграде, в его Малом драматическом. То есть сделать новый спектакль, уже четвертую редакцию. В этом есть резон: можно наконец повозить за границу. В день, когда отдыхает труппа, играет Шестакова или Акимова (??). Но есть и минусы: во-первых, возраст – все-таки 62 – не 52. Во-вторых, неудобства из-за того, что Ленинград (ненавижу поезда, гостиницы…). В-третьих… Хочется играть что-то новое. Десять лет – достаточный срок для эксплуатации одного спектакля. Попросил Леву подумать о «Лире».

Что это значит – «известный советский артист»? Советский – понятно, но если ты на самом деле известный, зачем еще подчеркивать? А что значит «продолжает оставаться»? Это сплошь и рядом у журналистов. Можно же сказать «остается»…

До сих пор не понимаю их пристрастия к ярлыкам: «однозначно», «неоднозначно». Это какое-то новое веяние. По идее, неоднозначно (то есть когда не одно значение, а несколько) – это хорошо, объемно. Но вот кто-то написал: «Отношение к фильму N. неоднозначно» и явно неодобрительно. Они забывают, что единого мнения в природе не может существовать.

А что значит это словосочетание «как бы»? Как бы дерево, как бы артист… Это очень облегчает жизнь, когда люди так говорят, – никакой ответственности за сказанное слово у них как бы нет. Они употребляют его в каждом предложении как бы по нескольку раз. Но однажды я понял, откуда этот паразит взялся. Из Откровений Иоанна Богослова, то есть из Апокалипсиса. Примеры: «И видел я как бы стеклянное море, смешанное с огнем…» (XV; 2). «После сего я услышал на небе громкий голос как бы многочисленного народа…» (XIX; 1).

Май, 17

Шесть фильмов с Гурченко

По ТВ прошла наша последняя картина с Люсей Гурченко «Рецепт ее молодости». Я играю некоего барона, точнее, подыгрываю, скольжу за ней по паркету. За тридцать лет, что мы знакомы, это шестая наша работа. Все началось в 1958-м со съемок «Балтийского неба» у В.Л. Венгерова. Люся пришла в номер гостиницы «Октябрьская», где мы с Аленой жили, и до поздней ночи пела под аккомпанемент банджо.

Через три года она появилась в Киеве на съемках «Гулящей». (Если не путаю.) Алла хотела взять у нее интервью для телевизионной передачи. Получив ее предварительное согласие, позвонила в назначенный день. Люся стала отказываться, ссылаясь на плохое самочувствие и депрессию. Алла целый день провела с ней в гостинице, раздвинула шторы, приготовила кофе. Передача состоялась.

Телевидение тех лет техническими изысками не отличалось: перед тобой была камера и спрятаться от нее было некуда. Не было монтажа, пленку проявляли в кастрюлях. Из нашего дома частенько выносили мебель, чтобы создать телевизионный интерьер, и даже платья, которые я потом узнавал на других актрисах и дикторшах. Самой заметной передачей тех лет был полуфинал КВН с участием киевского ГВФ и московского НФТИ. Председателем жюри был Михаил Таль, а я был одним из ведущих. Киев выиграл одно очко, которое присудил как раз Таль, и должен был в финале играть с ленинградцами. Естественно, такого финала – без Москвы!! – нельзя было допустить, и его просто отменили. Еще запомнилась передача о Евтушенко, который был тогда опальным, но Алла убедила начальство, что он будет читать о любви. Остался сборник его стихов «Яблоко» с такой надписью: «Дорогой Алле, которая мне сразу очень понравилась и даже слишком очень…» Я все это терпел.

Люся в той черно-белой передаче запомнилась своей незащищенностью. Все нападки на нее, журналистская травля казались мне несправедливыми. Чего только о ней не писали тогда – что крестик носит, что много концертов дает… Она рассказывала это, придя к нам домой на бульвар Шевченко. Мы стояли на нашем балкончике, а внизу маленький Юрка колесил на велосипеде, объявляя остановки…

«Укротители велосипедов» – была наша следующая остановка, не самая удачная. Зато в «Рабочем поселке» оба, по-моему, сыграли неплохо.

«Знаешь такую песню у Бреля? – спросила как-то Люся, что-то напевая и нащелкивая ритм. – Это об одном лейтенанте, который постепенно становится капитаном, майором, полковником и все время твердит: „Я буду героем!“ Правда, мне идут мужские слова? Тот генерал, у Бреля, ушел в отставку и понял, что никогда не станет героем. Я не думаю, что с нами будет так же… Терпение, терпение». Это был конец шестидесятых. У Люси не было работы в кино, у меня не клеилось в театре. Меня спасала семья и то, что в театре платили приличную зарплату. Ее положение было серьезней. Оно усугублялось еще «любовью народной», которая отголосками докатывалась и до меня. Так, соседи по купе, начитавшись очередного фельетона, почему-то допытывались: «И зачем вы соглашаетесь с ней играть? У нее же такая узкая талия…» Таких талий и в самом деле тогда не было…

Когда кончили снимать «Рецепт ее молодости», она подошла ко мне и произнесла очень доверительно: «Знаешь, кто мне в жизни помог больше всего? Ты… и Александр Сергеевич… Ну, почему ты – объяснять не буду. А Пушкину я благодарна за то, что он написал: „На свете счастья нет, но есть покой и воля“.

Сентябрь, 23–28

Замысел «Пиковой дамы»

Огромного размера столешница. Верхняя доска как будто откинута после карточной игры. Вокруг множество стульев. Это та среда, в которой я обитаю. Я – это рассказчик, а точнее – доктор, проводящий показательную лекцию по психоанализу. В столешнице – мои пациенты, и им строжайше запрещено ее покидать. Я же войду к ним один раз, надев смирительную рубаху и превратясь в призрак Графини.

Есть такой способ излечивать от шизофрении: рассказывать пациенту во всех подробностях историю его болезни. Полностью овладевая его доверием. Об этом Фрейд упоминает в одной из лекций. Доктор помогает пациенту воссоздать его помешательство – по крупицам, по кадрам. Так будет в нашем спектакле. Зрителю предстоит решить, насколько эффективен такой метод. Рассказ доктора должен войти пациенту под кожу.

Я выступаю в роли Томского, Чекалинского, Графини (это наибольшая трудность, учитывая, что переодевания недопустимы). И еще – Фрейда, для этого мы используем некоторые его тексты.

Невротики разговаривают на языке танца. Лишь Германну дано право на монолог словесный. С этой задачей С. Вихарев справляется. Все идет к тому, что к премьере все зажимы будут сняты. Он и хореографию как-то по-своему «обживает». Держится за поясницу, за икры – объясняя тем, что задействована другая группа мышц – не та, что при турах и пируэтах. (У нас еще В. Писарев начинал репетировать. И тоже держался за поясницу.) Думаю, такой Германн – негероический (Аня Терехова – Лиза даже поднимает его на руки), предрасположенный к припадкам – станет весьма неожиданным.

Сегодня придумали конец: Германн отпущен на волю, «Фрейд» расположился в кресле и зазывает новых посетителей: «Думаю, всегда найдутся люди, для которых новое в познании имеет свою привлекательность. И если кто-то из вас из их числа и, несмотря на мои предостережения, придет снова, – я буду рад приветствовать его».

Собираю материалы о Сен-Жермене – в связи с той характеристикой, которую дает Пушкин: Вечный жид, изобретатель жизненного эликсира и философского камня, шпион и т. д.

Он говорил на английском, итальянском, немецком, греческом (всего на шестнадцати языках, только не на русском!). Имел привычку входить и исчезать незамеченным, словно сквозь двери, не ел мясо, не пил вино. Обладал секретом философского камня, рекомендовал каждому бедняку включиться в процесс его создания. Выпишу для нас с Женей Саенко[117] этот рецепт, здесь, в Ильинке, можно на досуге заняться. На первый взгляд ничего сложного: «Во имя Бога бери чистейшую соль – морскую. (Мы ее даже в еду употребляем. – О.Б.) Поставь на медленный огонь, истолкни ее камнем до пудры, чтобы она легко растворялась в воде из росы майской или июньской. Росу надо собирать при полнолунии и при юго-восточном ветре. Врой в землю палки и поставь на них тарелки из стекла, куда будет роса скапливаться…»

Какой он был на вид, Сен-Жермен? Существуют два мнения. Первое – что невысокого роста, много морщин, ноги не идеальной стройности. Это несколько расходится с Пушкиным, который утверждает, что тот имел «очень почтенную наружность».

Роль антрепренера – все-таки самая трудная. С В. Ефимовым организовали некий Центр[118], который, как мне казалось, даст спокойно работать. Свобода так свобода. Поначалу – за счет имени, связей – так и получалось. Арендовали помещение для репетиций, записали фонограмму, смогли даже в Ленинград выехать, чтобы не прерывать репетиций. С. Вихареву нужно было срочно выпускать спектакль в своем театре, и мы сорвались с места. Расходы по гостинице, по помещениям в Ленинграде он великодушно принял на себя. Но в какой-то момент наш бухгалтер сообщил, что деньги кончились. За декорации нечем было расплачиваться. То, в каком виде их все увидели, заслуживает отдельного описания. Пол вздыбился – его надо было переделывать, времени на это не было, потому как за аренду Таганки было заплачено. Можно отменить спектакль, но тогда скажут, что Антреприза лопнула. Пошли на компромисс: в Театре Маяковского нашелся линолеум, который мог бы заменить пол. Я показал там свое лицо, и нам его выписали. Тем временем все стали смотреть в рот: артисты Независимой труппы в первую очередь и еще постановочная бригада… Выручил наш родственник И. Мочалов, у которого оказались лишние деньги. Он оплатил долги – всего 50 тысяч рэ – и мы поставили его имя в афише. Деньги получили все, кроме антрепренера. Стало понятно, что спектакль, как ни странно, может состояться. У каждого при этом свой корпоративный интерес – все каждый день возвеличивают ставки, ссылаясь на инфляцию. Невзирая на это, сочинил текст к программке: «Поначалу мысль о создании собственной антрепризы казалась мне чересчур смелой. Однако, открыв Толковый словарь В. Даля, я нашел в нем точное определение слову „антрепренер“: устроитель, хозяин, основатель, владелец зрелищного мероприятия. Не претендуя на роль мецената искусств, я мечтаю только о той свободе, которая бы позволила мне сыграть еще что-то из несыгранного, участвовать в таком спектакле, который был бы невозможен в традиционном театре… Я рад, что работаю со звездой балета Сергеем Вихаревым, артистами Независимой труппы Аллы Сигаловой, художником Александром Боровским. Даст Бог, в новой работе мы встретимся снова, а может, найдется еще кто-то, кто бы захотел к нам присоединиться…» И подпись – О.Б.

Никто не ожидал такого бурного успеха. Билеты распроданы на все спектакли. Прежде всего не ожидали, что Борисов способен что-нибудь открыть. На премьеру пришел брат и произнес запомнившуюся фразу: «Спасибо тебе за труд». Взял плащ, который неосмотрительно оставил в моей грим-уборной, и скрипнул дверью…

Декабрь, 8

У каждого свой ад!

Сильнейшее впечатление от формановского «Амадея». Когда сделал две такие картины, как «Гнездо кукушки» и «Амадей», можно больше ничего не снимать. На следующий день посмотрел еще раз. Если к фильму не хочется вернуться, то вряд ли это хороший фильм. Мне кажется, «Амадей» нужно смотреть как минимум три раза, с трех точек зрения – ведь и развитие в нем идет по трем направлениям. Наши фильмы этим не отличаются – в них в лучшем случае один срез, и тот не всегда глубокий. (Точнее сказал Копелян – одно яйцо.) Но я не о нашем кино.

Первое направление, по которому пошел Форман, – исповедь Сальери. Прием избитый, сколь сильный, столь и опасный. Это даже больше театральный прием. Любая фальшь увеличилась бы во сто крат, если бы имела тут место. Удивительно, что в этом статичном приеме Форман находит действие. Все идет к отпущению грехов, обычному исходу любой исповеди. Но в глазах Сальери я читаю: «Все грехи останутся при мне! Я вместе с ними пришел в этот мир, вместе с ними предстану перед Создателем и отвечу за них!» Говорят, у каждого свой ад, не Бог нас туда посылает, а сам человек создает его для себя. Возможно, что так…

Второе направление – собственно сюжет. Сделан с точностью биографа и обладает одной особенностью, о которой стоит поговорить. Я не о фантастическом бюджете, не о костюмах и гриме, не о редкой музыкальности. Я о самом простом – о том, что было когда-то сильной стороной русских актеров и в чем мы теперь безнадежно отстали. О точности интонации и умении донести мысль. Монтаж и сжатые сроки съемок не дают их актерам играть неопределенно, размыто. Большинство наших играют сейчас именно так – рассчитывая на озвучание, следующий дубль и что-то еще… «После тебя никому не должно захотеться произносить твой текст, – говорил мне Б.И. Вершилов. – Пусть это даже роль Гамлета. Вложи в нее свой уникальный смысл и сумей им воздействовать – вот и все!» Именно так я и воспринял игру двух актеров в «Амадее». Сцена, когда смертельно больной Моцарт диктует реквием Сальери, – одна из ярчайших в кинематографе. Она длится почти целую часть, но состоит лишь из музыковедческих терминов; возникает желание, чтобы так, «при нас», был написан весь реквием.

Третье направление – сугубо постановочное: то, как сняты оперные спектакли Моцарта, как он ими дирижирует (я для картины «Перед самим собой» брал даже уроки у дирижера, но так и остался на самодеятельном уровне – скованный цепью). Это маленькие фильмы в фильме, словно пародии на традиционные оперные спектакли.

Декабрь, 19

Разговор. (На тему известной сценки)

– Вот и встретились… Не таким себя представлял? – Что-то непривычно. Другой человек… Сколько тебе сейчас?

– Шестьдесят два стукнуло… (Долго рассматривают друг друга.) Скажи, а зачем эти усики? Сбрей совсем или уж отрасти бороду, как у меня. Трагикам без бороды нельзя. Хотя где они сейчас, трагики?

– Что, нет совсем?

– Представь себе. Все свой талант разменяли.

– Хорошо тебе… У тебя что ни слово, то мысль умная. И все это не спеша, без суеты. Ведь и в деньгах, наверное, не нуждаешься? На хорошие сигареты хватает…

– С этим завязано. Здоровье не позволяет. (Достает из внутреннего кармана пачку «Мальборо».) Угощайся, ты таких отродясь не видел. Несколько затяжек себе позволяю, но это в минуты расстройства.

– Отчего ж так?

– Характер, братец. Ты ж меня знаешь – самогрызством занимался, другим спокойно жить не давал. Один скоморох так и вылепил: «Как ты надоел со своими вопросами! Вот придет режиссер и все сделает». Я потом еще со многими режиссерами ссорился. Неуважение, братец, интриги, искусства не ценят, все копеечники…

– Да ведь и у меня то же самое, и я нигде не ужился.

– Ты… тоже! Сравнял ты себя со мной.

– (Обидясь.) Еще у меня-то характер лучше твоего, я смирнее, покладистей.

– Что-о?

– Правду говорю. Сколько на вторых ролях сидел и все терпел, терпел… Хорошие сигареты. А водочку потягиваешь, как и я?

– К водочке не переменился. Только теперь не с гостями больше, не с братьями по цеху, а дома, у семейного очага.

– С семьей ведь это я потрафил. Не жалуешься? А ремесло? Я овладевал им с риском для жизни. На съемках сам с моста прыгал, помнишь?

– Разве это ремесло? Я сейчас до таких глубин дошел – как душу свою искушать, как не навязывать мысли, а разрывать. Это тебе не с моста прыгать. Только для нас, трагиков, пьес сейчас не пишут. Не наше время, говорят. А вот тебе бы цены не было – с твоей-то улыбочкой… Хочешь, роль подброшу? Композитора одного сыграть, Хейфец фамилия[119]. В гротесковом ключе… Уж больно неохота.

– Я бы с радостью…

– Значит, договорились. А я пока снег расчищать буду… Что-то глаза слезятся. Это всегда в ветреную погоду… (Вытирает глаза платком.)