1991

1991

14 января. Мало пишу, потому что занят устройством романа и кое-какой другой работой. Перед Новым годом был в Киеве с В.С. - видели "Марат-Сад" К.Вайля с Недашковской (она играла Шарлотту Корде). Новый год встречали дома, потом началась жуткая гонка с отъездом В.С. на кинофестиваль в Индию. Не давали визу, я позванивал в посольство, и, слава богу, в воскресенье,

13 января, она улетела.

Писал ли я, что новый роман взяли в "Московском вестнике"? Рукопись у меня лежит еще в "Октябре". В "Знамя" роман я не относил, но, может быть, только я и знаю, что со "Знаменем" я в ссоре.

Перед Новым годом, 26 декабря, сдал рукопись в издательство "Современник", но одновременно и в "Советский писатель". Относил фотографии и расширил аннотацию.

Вчера вечером был Дима Сучков, заезжал за своей рукописью. Пришел, как всегда, в легком пальтишке, шляпе и белом шарфе. Замерз. Покормил его, дал рюмку. В мойке оставалась еще посуда от моего обеда: "Помой, голубчик". Я представляю, сколько было у Димули внутренних мучений, он мужественно мусолил две испачканные тарелки. Сказал мне, что в своих мемуарах отметит. Интересные у нас в институте ребята. Так кому метить в мемуарах?

В "Московском литераторе" накануне Нового года, в N 52, появилась на меня пародия. А. Алексин, Лиля Беляева, Ю.Бондарев, Т.Глушкова Ю.Друнина, Ан.Жуков, В.Калугин, Л.Корень, Ю.Кузнецов, А.Приставкин, А.Чаковский, Л.Щеглов и я. Так сказать, объекты славы.

Написал рецензию на книжку Н.Молевой, жены Белютина, для "Экрана и сцены".

Вечером звонил Боря Берман — все в порядке.

20 января. В 15.00 ходил на венчание Коли Георгиевского, моего внучатого племянника. Процедура произвела на меня огромное впечатление. К счастью, проводил венчание молодой и современный священник, делавший для молодежи понятным это таинство. Венчалось пять пар, среди них и двое уже не самых молодых людей. Колечка был хорош, и в душе его происходили какие-то чистые и возвышенные процессы. Невесте, Наташе, я подарил белые каллы, а ему в конверте 1000 рублей. На свадебный пир в кафе не поехал.

Писал ли я, что перед поездкой в Иваново был на комиссии по культуре МК. Я внес два предложения: о проведении особого пленума горкома по современному искусству в Москве и о свободе совести для коммунистов.

Очень надеюсь, что Виталий, у которого кафедра в Мединституте, поможет мне разобраться с моими недомоганиями. В Иванове у меня признали облитерирующий эндертерит. Плохие сосуды. Теперь необходимы барокамера и куча лекарств.

Смотрел фильм "Повар, вор, его жена и любовник" Питера Гринуэя. Аллегория с сильным и интересным содержанием. В Москве идет фестиваль "Неизвестное европейское кино".

В прошлую среду выступил о вильнюсских событиях Невзоров. Единственный, кто смог противостоять всему телепсихозу.

21 января, понедельник. Сегодня объявили, что какой-то колхоз отказал Ю.Черниченко, народному депутату, в отчуждении 500 га земли под его фермерские идеи. Возникают новые помещики, они же депутаты. Весь день смотрю зарубежное кино: "Маргаритки" Хитиловой (ЧССР), "Один день Ивана Денисовича" (Норвегия), "Не укради" (Польша), "Навострите ваши уши" (Великобритания) — писатели, подлинный и мнимый, заключенные, гомосексуалисты.

29 января, вторник. Вчера день провел на даче. У С.П. родился сын.

Решилось с "Казусом", я буду печатать его в "Московском вестнике" у В.И. Гусева. "Знамя" для меня закрыто после моего выступления по "Взгляду". Для Володи Крупина с его "Москвой" я недостаточно православен, и "Казус" не в его духе. "Октябрь" все продолжает печатать Деникина, а потом найдут что-нибудь другое. Милая Назарова мямлит, на сколько номеров у них все спланировано. Пока "Октябрь" не решил, но, как бы ни решили, — поезд ушел, печатать у них не буду.

25 января. Был на пресс-конференции в СП. Кожинов, Рытхэу, Сидоров, Сильва Капутикян. Все кружилось вокруг одного и того же. Чудовищный эпизод, я все время живу под впечатлением рассказа Капутикян. Убили кого-то из мусульман, остался мальчишка-сын. Надо было вывозить гроб с телом, и вот стояли вокруг христиане, и никто не помог. Так где же христианское милосердие?

"Казус" прочел Ваня Панкеев. Написал мне уклончивую записочку. Какая удивительная боязнь высказать собственное мнение!

В душе презрение и гадливость к разрушителям, занимающимся политикой. В "Литературную Россию" отдал рецензию на роман Жени Коротких.

20 февраля. Вчера утром на семинаре в Литинституте обсуждали рассказы Толи Вьюгина. Он или очень талантливый, но неграмотный человек, или я сделал ошибку? Отдельные кусочки из его "Мародера" у меня вызывают зависть. Здесь жизнь, а не умствования. Любопытна маленькая демонстрация, которую устроил Руслан Марсович. Как, оказывается, заразительна политика, как, оказывается, трепещет сердце в этом разделении людей и племен. После окончания семинара он предложил выразить сочувствие Элине, которая только что вернулась после каникул из Литвы. Он, татарин, заявил, что сейчас стыдно быть русским. Со всей прямотой я сказал, что семинар не место для политики, и подчеркнул, что не считаю и никогда не считал, что в любых обстоятельствах стыдно быть русским. Из-за моего плеча выглядывали сотни тысяч моих курносых и простецких родственников.

В 15.00 начался пленум горкома. Все тихо и мирно тянулось до без чего-то 21, но вот Прокофьев (я был у него на беседе в пятницу с 20.40 до 22) на секунду нырнул в свои кулуары. Не успели мы проголосовать последнюю резолюцию, как он выныривает: "Ельцин зачитал по ТВ заявление об отставке президента. Надо принимать резолюцию в поддержку". Сутолока. Через 15 минут в зале поставили ТВ-приемник и в записи получили это выступление. Б.Н. Ельцин вел себя нагло, молодо, предприимчиво. Я наблюдал за О.Попцовым с его подслуживающим глубокомыслием. Тихо после этого просмотра приняли резолюцию и разошлись.

22 февраля, пятница. Вышла "Московская правда" 20-го утром с моей фотографией на пленуме, это было очень неожиданно. Я, вроде ничем не отличился. Видимо, при всем моем внешнем безобразии, нормальных лиц для фотографа было не очень много. Партийная элита. Продиктовал одному из моих знакомцев, бывшему афганцу Диме, который сейчас учится в МГИМО, его выступление сегодня на заседании в Кремле. Справится ли? Стилистика сложновата. Вот так начинаются карьеры. С речи, написанной не самим.

Вчера ездили с Львом Ивановичем на кладбище, на могилы его родителей, Ивана Егоровича и Валентины Гавриловны. Зашел на могилу к брату Юрию. Он все так же молодо глядит в ночь и в день. Уже прошло два года. Поставили памятник Валере Коксанову — все чисто, цветы, протоптанная в снегу дорожка.

Идет кризис в правительстве РСФСР. Вчера видел сессию Верховного Совета РСФСР — сколько злобы и массовой ненависти к коммунистам. Антикоммунизм стал удобным сюжетом.

15 марта. Пришла телеграмма из Костромы: "Виктор Бочков умер. Лариса Васильевна". Телеграмма долго шла, потому что был указан старый номер квартиры. В тот же вечер я собрался и уехал в Кострому.

16 марта. Был на похоронах. Новое, пустое кладбище, как необжитый новый район. Надо утерпеть и не написать рассказ. Это репетиция и моих будущих похорон. Виктора отпевали в церкви Спаса на Дебре, которую, когда мы были юношами, он мне показывал. Был из Москвы Игорь Дедков с Тамарой, Стасик Лесневский. Всех нас эта скоропостижная смерть оглушила. Пришлось говорить на поминках. Приехал в Москву рано утром. Может быть, мне начать писать новую повесть — инструкцию В.С., как меня хоронить?

Вчера "Московская правда" напечатала то, что осталось от трех страничек моего текста. Если по просьбе Прокофьева я это написал, вообще-то как бы обращаясь к интеллигенции, то зачем мне, специалисту по интеллигенции, помогать и "выправлять" меня? Эх! Это все партийная печать и партийная правка. Вспомнил, что в Костроме на похоронах Бочкова, когда собралась вся городская интеллигенция, идеологи местного партийного аппарата блистательно отсутствовали. Нельзя руководить интеллигенцией, не являясь ею.

Все время думаю о Викторе, который там. Мы все еще не можем избавиться от любви и жалости к тем, которые там. Но ведь думать-то надо о чем-то другом.

26 марта, вторник. Семинар. Обсуждали повесть Виталия Амутных "Образы". Много говорил о смысле, о духовном содержании литературы, о ее мощи. После семинара ездил в "Правду", читал верстку статьи "Ренегат" — очень крепко, но опасно. За партию я борюсь? Меня просто интересует справедливость.

Валя в Ленинграде. Перед отъездом поссорились — впервые я ее не провожал.

В прошлую среду были первые мои защиты: В.Терехин — я написал и выправил за него — на четыре; Витя Обухов — стихи — тоже на четыре. Завтра — Миша Лайков.

28 марта, четверг. Открылся Съезд народных депутатов РСФСР, состоялся митинг, Москва была заполнена военными машинами, бензовозами и машинами связи. Тем не менее, митинг в защиту Ельцина прошел на Маяковского и Арбатской площади. Согласия у моих соотечественников не будет. В этот день отчего-то в Москве свободно продавали вино в розлив. У метро "Университет" продавали литровые банки с "Розовым столовым". Вечером в метро много пьяных. К чему бы это? Хорошо бы написать статью о гласности (Б.Куркова) и повесть о смерти.

Завтра приемная коллегия, на которую меня внезапно пригласили, и первая верстка в "Московском вестнике".

2 апреля, вторник. Повышение цен. Идет съезд депутатов РСФСР. Интересно держится С.П. Горячева. Выдержанно и твердо. Вечером ходил на "Макбет" — балет К.Молчанова и В.Васильева. Первый акт, обычно идущий в театральном тумане, на этот раз чист как стеклышко. Из-за повышения цен не смогли договориться и достать сухого льда, который идет на создание этих туманных волн. Экономикой ударило по искусству.

На сегодняшнем семинаре говорили о "Митиной любви" И.Бунина. И все же много головного. Конструкции, использование пленительного, но неудержимого словописания. Многовато для сегодняшнего дня головного.

3 апреля, среда. В 16.00 защита у Миши Килундина. Мой нажим на страсть успеха особого не принес, хотя всем было ясно, что Миша на голову выше остальных. Миша тоже получил общую четверку. Много интересного узнал о нашей прославленной профессуре: как, оказывается, профессора вешают лапшу на уши! Сколько Лев Адольфович Озеров плакал о своей студентке, но обнаружилась такая лабуда, когда А.М.Турков, возглавляющий комиссию, стал читать цитаты. Еще раз поразился фронтовой бескомпромиссности Туркова.

4 апреля, четверг. Гулял по Москве, беседовал с В-ом, ездил к Г.С. Костровой. Забрал статью из "Советской культуры". Сегодня везу ее к Саше Проханову. Вечером видел по ТВ съезд депутатов РСФСР. Опять в восторге от Горячевой, она все, что связано с Б.Н., просекла. Постепенно вырисовывается коварный и себялюбивый портрет Хасбулатова.

24 апреля. Не пишется. Перечислю публикации в "Советской культуре" и "Экране и сцене" за последние 10 дней: рецензия на спектакль К.Гинкаса в ЦДТ "Играем "Преступление"; рецензия на книгу Молевой о Манеже 1962 г. и рецензия на фильм Марягина "Враг народа подсудимый Бухарин". Это стоило жизни нескольким людям, а уложилось в двух строках. В этих рецензиях важно одно: отстаивалась точка зрения. Не очень-то мне жалко КПСС, но чудовищен уровень предательства.

Новостью является письмо Г.Я. Бакланова. Письмо пришло заказным, чтобы не было никаких кривотолков. Значит, придают письму особое значение. Они вышибают меня из редколлегии. Вежливо. Надо бы сразу ответить, но проходит кураж. По сути дела, вся моя политическая деятельность — это результат обиды, нанесенной мне "Знаменем". Но ведь и они, судя по письму, поиспугались. По крайней мере, мой новый роман, как они знают, не у них.

Вчера состоялся пленум МК, посвященный текущему моменту. Я даже отменил семинар. Точка зрения одного из выступающих — парнишки-аспиранта из МГУ: "Если Михаил Сергеевич хочет войти в историю, как Альенде, у нас нет желания следовать за ним". Каждый раз, когда в здании МК я вижу лица своих товарищей по партии, мне хочется из нее выйти. Тут я и начинаю понимать, что наше дело давно проиграно.

Кажется, завтра у меня в "Правде" идет статья.

29 апреля. Утро. В конце прошлой недели, в четверг, вышла моя статья в "Правде". Мнения резко поляризовались; у очень многих она не могла вызвать восторга. Отчаянно недоумевают ("Как Есин мог") люди, вышедшие из КПСС, которым отступать уже некуда. Ведь статья-то не о том, что "не выходите", а о том, что незачем было вступать, уходите спокойно, не хлопая дверью, по совести. Многочисленные телефонные звонки, все интересуются: кого автор имел в виду? Но ведь под эту статью, как в модель, подходят многие и многие.

Был на даче. К сожалению, во время последних заморозков подмерзли помидоры. Может, отойдут.

10 мая. В Иванове у Виталия Федоровича, попытаюсь пройти курс в барокамере. Настроение сумрачное — это реакция на отклики статьи в "Правде". Через В.С. и С.П. отклики все время до меня доходят. Левая "переменчивая" интеллигенция почувствовала себя неуютно. Конечно, хорошо быть при деньгах, но обязательно чистыми и моральными.

Из последних событий: прочел крепкий роман Игоря Николенко "Смерть Катона". Больше всего меня в творчестве восхищает первый импульс: как возникла идея? Образ? Первое лепетание? Сама дерзость задуманного.

Во вторник был семинар. Обсуждали рассказ Ромы Назирова. Прелестный эпизод с тараканом, но много случайного. На семинар хват Сережа Запорожец принес "Литературу и искусство" — ежемесячное приложение к "Русскому курьеру", который редактирует Александр Глезер (я его смутно помню еще по "Юности"). Здесь очень точный пассаж о моей прозе, и в частности, о "Венке геодезисту". Написала Татьяна Поляченко. Очень хочется отослать ей письмо.

16 мая. Уже неделю не пишу дневник, жизнь довольно размеренная. По утрам бегаю, днем хожу на барокамеру — кажется, помогает; вечером читаю Бенуа и всякие книжечки. В том числе Сильвию Бурдон "Любовь это радость. Воспоминание порнозвезды". Новая литература. Тем не менее, еще раз можно посожалеть, что все это не прочел в свое время. Воспитание в литературе — это контекст и проникновение за контекст. Наверное, главное, что случилось в Иванове — я здесь впервые за многие последние годы прочувствовал приход весны. Как я балдею в этом городе, где среди многоэтажек целые улицы старинных дедовских домиков! По одной из них ежедневно 30 минут иду в больницу. Как постепенно выпрыскивает зелень, как меняются атмосфера и пейзаж. Какое немыслимое волшебство! Но разве заметишь все это, чтобы потом, как последнее утешение, вспоминать перед смертью. Изменение цвета, оттенков зелени, взвращение листвы, вибрирование и дрожание воздуха! Вот и переход к моей следующей повести о смерти, к которой я давно подбираюсь. Предвидеть и описать собственную смерть. Эта мысль, от конкретного импульса, появилась у меня, когда, лежа в барокамере, я чуть приподнял голову, чтобы взглянуть себе в ноги, как устроено ножное закругление, нет ли там какого-нибудь клапана. И тут я увидел свои белые и сухие ноги в гробу. В принципе, довольно мало они займут места.

Написать о том, как пахнет черемуха, о том, что на улицах, никем не охраняемая и никем не ломаемая, растет вишня. Как здесь спокойно и прозрачно живется. В магазинах, естественно, пустовато, но все без московско-телевизионного надрыва и озлобления. Народ видел и не такие времена.

23 июля. Кажется, я и забыл, что у меня есть дневник. Все лето прошло во взвинчивании себя политикой. Сам-то успокоился несколькими статьями в "Трибуне" — это одна большая статья из "Дня", с которой тянул Проханов.

Обстановка разрядилась после избрания Ельцина. Все стало ясно и, хотя бы формально определилась воля народа. Как-то ехавший со мною военный, прапорщик, разъяснил: неграмотные узбеки и азербайджанцы голосовали за Ельцина — это была единственная фамилия, которую они знали. Сегодня стоял в очереди за сахаром, весь магазин был полон милиционеров. Я слушал их разговоры, видел их бедную одежду: повышение цен, новые законы, тенденции жизни — это удар и по ним. Винят Павлова, но к этому повышению подталкивали демократические обстоятельства. Пенсионеры, уже отработавшие и имеющие право на отдых перед смертью, за все и заплатят. Заплатят, в том числе своими могилами ценами на гробы, на похороны.

Вчера опубликовали указ Президента РСФСР о департизации. С этого все и начнется. Но будет ли впереди борьба? Люди еще не дошли до ручки, им кажется, что капитализм, без их труда и участия, особенно престарелым, принесет умиротворение.

Сегодня в "Московской правде" призыв бюро горкома к признанию ельцинского указа неконституционным. Сегодня же призыв к объединению и созданию патриотического движения. По стилю я сразу же определил — Юрий Васильевич Бондарев, и не ошибся. Прошел фестиваль кино. Почему меня лишали увидеть это все раньше? Надо приучиться записывать каждый день.

25 июля. Обнинск. Вчера стоял в очереди за водкой. Народ по-прежнему безмолвствует, хотя недовольные нынешним правительством России разговоры цветут.

Утром читал "Убийство царской семьи" Соколова. Много интересных деталей, непереносимо больно. Какая азиатчина! Невольно приходит в голову сравнение с казнью короля во время Французской революции и Марии-Антуанетты. Там-то хоть была соблюдена видимость суда и закона. Ровно настолько мы и сейчас отстаем в своем "европейском" развитии. Но были еще "ступени", самые низменные и чудовищные инстинкты народа. В книжке Соколова потрясает приложение: список и описание вещей, которые охранники присвоили себе после казни царя и его семьи. И для себя брали, и для своих дам-с! Не брезговали рамочками для фотокарточек, игрушками Алексея и бюстгальтерами великих княжон. Прочел воспоминания-дневники З.Гиппиус 14-19-х годов. Огромное количество параллелей с нашим временем. Сделал выписки, вернее, подчеркнул отдельные места.

В середине дня ходил в Манеж на выставку Афганской войны. Я уже не могу сказать — хорошая она или плохая. Несколько раз ком подступал к горлу: очень много прекрасных молодых лиц на фотографиях. Никому не дали вкусить жизни. А ведь каждый думал, что бессмертен. За что? Есть на выставке и контрасты: на телеэкранах все время какие-то выступления Брежнева, его награждения, соратники и т.д. Маразм времени и жуткой партийной системы. Но рядом с телевизионной хроникой огромная фотография: голосующий, и всегда единодушно, прежний Верховный Совет. Ах, эти "персонообозначенные" причины. Интересна "живопись" — лица, характеры, молодость, и почти за каждым портретом — смерть. Это-то и придает, как правило, совсем плохоньким произведениям искусства немыслимую остроту. Много подлинности. Но остается вопросом: правильно ли мы сделали, что вошли в Афганистан, и правильно ли сделали, что из него ушли? За мир всегда платят войной.

В интерьер выставки встроены солдатские кровати (на каждой лежат фотографии) и полевой госпиталь с бедным, почти нищенским оборудованием.

Вечером уехал на дачу с В.С. С утра собирал малину, консервировал огурцы.

26 июля, пятница. Рано уехал в Москву, оставив машину на даче. Сегодня собеседование: это мои прошлогодние абитуриенты — Амутных, Назаров, Питкевич и Азарян. Здесь все было, как обычно, интересно другое. Вел обсуждение В.И. Новиков. Вопросы-ответы. "Я всегда считал, даже имея в виду вершинные произведения Распутина, что он средний писатель". Тихая Таня Бек задала студенту вопрос: как он относится к произведениям Кушнера? Никак. Что же ты хочешь? Василия Белова. В этой ситуации я не думаю, что долго в институте продержусь.

На обратном пути на дачу в электричке прочел в "Московской правде" разворот Кургиняна — альтернативная программа. Интересно и вызывает некоторую надежду по отношению к собственным поступкам. Жизнь в нашей стране все равно найдет русло.

27июля, суббота. Солил огурцы, ездил в городскую баню с Володей.

28июля, воскресенье. Утром уехали с В.С. в Москву. В 12.30 повез на аэродром сестру Таню вместе с Вуатюром (это прозвище, которое я дал двухлетнему Коле, своему племяннику). Прелестный малыш, который и сейчас у меня перед глазами. В Тане, в отличие от Т.А., есть острый и живой есинский ум и хватка. По дороге мы долго говорили о материальных сторонах жизни. Вот интересный факт: они с Марком готовы купить ей для разъездов вторую машину — машина-то стоит гроши по их масштабам, — но налог на машину огромен, дорого. Сравниваю с нашими делами — это у них социализм.

Вечером с женой Валей приехал из Бердянска С.П.

30 июля, вторник. Видел фильм Геворкяна "Пегий пес…". Интересно по этнографии, плотно, с неожиданными подробностями. Не от Айтматова, а от музея этнографии. Литература с трудом протискивается в другие искусства.

"Независимая газета" вернула мне статью о кадровой политике в КПСС. Чем-то я им не угодил.

10 августа, суббота. Неделя, как В.С. лежит в больнице — тромбоз правого глаза. В основном, живу на даче, но уже несколько раз ездил к ней. Вышла моя статья в "Правде": орган, конечно, уже выморочный, два месяца держали статью, она безумно устарела, сделали все, чтобы снивелировать, пригладить, чтобы я оказался не похожим на себя. Стыд и позор. Несколько дней, забравшись в нору, я зализывал свои раны.

С огромной жадностью дочитываю мемуары Мориса Палеолога — сколько ума, наблюдательности и эрудиции. Удивительно, как этот человек быстро и верно схватил предреволюционные и революционные брожения в обществе. Сделал много пометок в книге.

Понемножку подвигается "Возвращение в Ташкент" — книга о прошлом и о психологии творчества.

Много самых невыносимых мыслей о нищете, о болезнях, о смерти, о надвигающейся старости. Меня очень держит хомут партии. Все прогнило и затаилось перед новой схваткой.

Думаю над "Барокамерой". За последнее время я написал: "Ренегаты" — 10 стр.; "Портрет дурачков" — 10 стр.; "Годы Союза" — 10 стр.; "Культура смутного времени" — 23 стр. Есть еще интервью в "ЛГ" — 10 стр.; "Перевертыши" — 10 стр. Возникла идея: "Современные предатели".

11 августа, воскресенье. Написал врезку к статье "Перья сокола", читал Палеолога — прекрасно, умно, сделал выписки. Собирал помидоры. День хорош и погода хорошая. Мой сосед Иван кладет из кирпича душ и туалет. Вчера вечером приехали на дачу С.П. и Валя — ели шарлотку и немножечко выпили. Всех я примиряю.

16 августа, пятница. Вечером в московской передаче "Добрый вечер, Москва" вдруг Владимир Познер вспомнил о моей недавней статье в "Правде" и процитировал ее — все, оказывается, читают.

19 августа, понедельник. Утром — переворот. Переворот — это явление радио и телевидения. Я думаю, что основная масса населения этот переворот приветствовала. Нашлись смелые люди, которые взяли на себя ответственность. Но если кто-нибудь сдрейфит, то проиграют все. Днем ездил на радио, забрал свою, не пошедшую в "Независимой", статью. Страшновато. Говорил с Прохановым — ситуация сложная, но мы будем защищать — это слова Проханова — либеральную культуру.

В центре танки. Вся Москва как вымерла. Очереди на бензоколонках. Я вспомнил летний день, когда арестовали Берию, в воздухе то же самое ощущение.

20 августа, вторник. В Москве вечером все, как обычно, работало метро. Возвращался около 1 часа домой, какие-то мальчики в метро клеили листовки. Ельцин вроде проснулся и призвал к бессрочной забастовке: джентльмены готовы на все ради власти. Судя по первым приготовлениям, они пойдут до конца, потому что на кон стала их жизнь. Ельцин тоже призвал ко всему — он тоже понимает, что на кону ставкой лежит и он. Сначала медицинское обслуживание, дачи, власть, иностранные президенты, а потом — Россия. Знаменитый парикмахер Ярцев, дружок В.С., говорит: забудьте слово "Россия", теперь будет слово "Ельцин".

По телевидению пресс-конференция. Выступления журналистов с инвективами. Девочка-журналистка: "Консультировал ли вас Пиночет?". У меня ощущение: все это не без ведома Горбачева. Некрасиво отсветился Бовин. Мораль быстрого реагирования. Газеты, кроме центральных, закрыты, идет "перерегистрация". Партия вроде бы выведена из переворота. Вчера видел танки под мостом у университета и возле путепровода на Комсомольском проспекте.

З.Гиппиус справедливо писала: "Записывайте мелочи, крупное не пропадет и без вас". Утром повез в "Гласность" статью, после дошел по улице Куйбышева до ГУМа. Совершенно пустые, словно в воскресенье, улицы, виден кусок кремлевского строения и огромный красно-бело-голубой флаг России. На уровне 1-й гумовской секции — кордон милиции. Проглядываются пустая площадь и открытые Спасские ворота.

Театральную и часть площади у музея В.И.Ленина перегородили танки и бронетранспортеры, много лиц кавказских, агитаторов и беседчиков. По всему центру расклеены листовки. Рассказывают, что войска перешли на сторону Ельцина. Симпатичные, хорошо одетые ребята. Народ настроен однозначно: незаконный переворот. Все перевороты не бывают законными. Восьмерке придется идти до конца, наверное, они это и предполагали. Скоро станут известны и подробности форосской истории. Горбачев с семьей пока там. Стало известно: восьмерка уже прибыла туда и требовала отречения, Горбачев отказал.

21 августа, среда. Как ни странно, новое правительство пока держится.

Они даже проявили определенную ловкость. К утру передали сообщение — трое молодых людей погибли под гусеницами танков. К счастью для новых, в Москве с утра идет проливной дождь, это может спасти новый режим. Если партия поддержит какое-нибудь беззаконие, буду выходить.

Пишу, не заглядывая в предыдущие тексты. Путч закончился. Вчера вечером выступил Горбачев: он собирается реформировать партию. Поздно вечером, после программы "Время", позвонил Г.Бакланов. Его заинтересовало, не его ли я имел в виду в статье в "Правде". Такого мата я давно не слышал. Он сказал, что я говно, что умру в говне, что они будут теперь размазывать меня по стене и будут размазывать по стене мою жену. Через трубку я слышал, что у Бакланова происходило праздничное застолье. Судя по некоторым оговоркам, у меня возникло мнение, что в комнате находился и Ананьев. "Вот мы здесь с Анатолием Андреевичем интересуемся…?" Видимо, баклановская жена тихо уговаривала не очень трезвого мужа: "Ну, хватит…?" Все-таки у меня ухо радиста. Весь разговор проходил в комнате В.С. У нее в это время шел страшный приступ почечных колик, температура поднялась до 41. Она мне потом сказала, что если бы часть разговора не слышала сама, она никогда мне бы не поверила, что Бакланов мог так говорить.

Утром разговаривал с Шальманом, который живет над Домом Советов, у набережной. Двое суток он с балкона наблюдал за происходящим. Его потрясло — 20–50 тысяч молодых мужчин, стоящих вокруг Белого дома. Молодые ищут перемен, это естественно.

Прелесть звонка Бакланова еще и в том, что за два дня до этого мы с Прохановым говорили: если, не дай бог, прижмут — надо сделать все для того, чтобы спасать либеральную культуру. Вот тебе и оскал этой либеральной культуры.

4 сентября, среда. Дни отчаяния и отупения. Счастье, что ужасный путч не состоялся, но отвратительна вся ситуация в стране. Второго сентября выступал на митинге на открытии учебного года в Литинституте. Со мною вместе выступали М.Чудакова и Б. Томашевский. Чудакова была в фиолетовом костюме, как кардинал. Поглядывала она на меня подозрительно. Говорили о счастье школы, о неповторимости и фотографической точности по отношению к прошлому и об одиноком пути художника. Сумел говорить точно. Но не лезть в политику.

В понедельник не был на общем собрании московских писателей. Практически — это контр-"Апрель" и контр-Черниченко. Говорили о захвате Союза писателей на Воровского и о выстоявшей ночевке добровольцев на Комсомольском проспекте. А как просто, нахрапом, захватили. Силен тот, кто схватил, а потом оправдывайся себе…?

Сегодня вечером был у племяша Валеры — видел нового его малыша, Алексея. Выяснилось, что у нас есть значительные новые родственники — фирма "Алиса". Сестра моего племянника Николая Георгиевского замужем за Германом Стерлиговым. Именно собака племянницы все время в качестве рекламы солирует на телевидении.

10 сентября, вторник. Вчера утром уехал из Обнинска. Надо признаться, что сижу в Обнинске, потому что боюсь: начнут чистить, придут и ко мне, члену МК. А по опыту прошлого знаю, надо иногда отсидеться и этого бывает достаточно. Был на "Ночном портье", фильме Лилианы Кавани. Еще раз убедился: кинолитература эта высокого класса. И еще раз очень простенькое: литературу не создает "сюжет", хотя существует она не без него.

Вечером звонил Толе Афанасьеву и Леве Скворцову. В воскресенье, оказывается, шла передача по радио, которую я назвал "В мире слов".

Сегодня вел в институте семинар: а) как писателю вести дневник; б) разобрали этюд Димы Гнатюка; в) читал отрывок из "Романа без вранья" Мариенгофа.

Вечером вернулся в Обнинск и отвез В.С. к электричке — ей на работу.

12 сентября, четверг.Читал "Бодался теленок с дубом" А.Солженицына. Все время думал о своей подлой, неправильной и сломанной жизни. Как все случилось легкомысленно, неглубоко и неумно. Очень близок к самоубийству. Но, может быть, жизнь длиннее и время что-то вылечит? Как жить? О чем писать и где истина? На сердце сплошная боль. Вчера пробовал писать — за весь день одна страничка. Не пишется, верный признак — значит, вещь не получится.

15 октября, вторник. Владивосток. Ну вот, собственно говоря, и все: в Москву! Может быть, я вышел из апатии, которая продолжается уже пару месяцев. Совершенно ничего не мог писать, сил хватало, только чтобы чуть-чуть продвигать новую повесть.

3 октября, в четверг, В.С. приехала на дачу с известием: звонили из Союза писателей — мне предстоит лететь во Владивосток, на празднование юбилея А.А. Фадеева (90-летие). Собственно, обещание я дал еще в середине лета, но думал, что в свете новых и новейших событий все будет похерено. Однако в пятницу С.П. привез мне в Обнинск авиационный билет, в субботу мы съехали с дачи, и в воскресенье я улетел.

О линии впечатлений: собственная моя родня, размышления о Фадееве, его месте и политике, люди на конференции, природа.

В первый же день, вернее утром, с аэродрома приехал к Светлане, и сразу же — самое сильное: наш милый и скромный капвторанг — ухажер Дима ушел от Светланы Анатольевны. Этот-то семьянин, страдатель и влюбленный, которому я, вернее, его юношескому роману, посвятил вдохновенные строки. Света рассказывала мне все это с подробностями: и мальчик Женя, который учился в военном училище, и с чьей матерью Света познакомилась, а потом Дима и т.д. Вообще семейно-нравственные открытия — самые любопытные. Милая Светик (младшая дочь Светланы) тоже поменяла жизнь. Тоже целая история. Ее брак с Игорем (которого я, впрочем, не знал — они посылали мне приглашение на свадьбу, фотографию я видел: чернобровый, и она в воланах, фестончиках, буклях, перчатках и вуалях) распался, но очень быстро Светуля привела некоего соседа и одноклассника Сашу (называет, растягивая и нажимая на "а") и с ним благополучно проживает на раскладном диване. Третье впечатление — Светлана-старшая, т.е. моя двоюродная сестра (мать и уже бабушка) заканчивает в этом году горный техникум.

Все это меня потрясло, как и присутствие на конференции одного доцента из МГУ, Сергея Ивановича или Борисовича, который, как рассказывали, первый на кафедре вышел из партии, но в свое время по велению сердца писал работу о художественных особенностях прозы Л.И. Брежнева. Может быть, такая самопровокационная торопливость — свойство русского характера?

Все мои фадеевские размышления, в общем-то, изложены в речи, которую я произнес в субботу на открытии памятника в с.Чугуевке. Я знал, что речь сложна для аудитории, что значительно лучше я выступаю в жанре импровизации. Что мне Фадеев? Что я Фадееву? А впрочем, не отрывок ли из "Молодой гвардии" читал я, когда поступал в театральное училище? Здесь край, которого надо держаться. Умер, ушел бывший кумир, автор мифа, которому мы поклонялись. Не надо самоутверждения за чужой счет. Так примерно на торжественном вечере в Доме культуры я и высказался: "Всегда болею за слабого и обиженного в настоящее время. Фадеев сейчас слабый…?"

ЗА УБЕЖДЕНИЯ ПЛАТИЛИ ЖИЗНЯМИ

Речь на открытии памятника А. А. Фадееву

В этом году ритуал начала учебного года в Литературном институте им. Горького в Москве был изменен. Надо, конечно, сразу иметь в виду, что произошло это лишь через десять дней после попытки антигосударственного переворота. Так сказать, в пылу. Надо, конечно, вспомнить наэлектризованность общества, активность прессы, пересаливающей доказательства своей лояльности в плясках на побежденном противнике, надо, конечно, еще раз вспомнить о своеобразном статусе городского центра в эти дни, когда еще не выветрилась гарь от солярки танковых двигателей. Но в этом-то и парадокс нашего диалектически вольно подкованного мира, что хотя все в нем можно, казалось бы, сосчитать, предусмотреть и "по разуму" изменить, но есть факты, которые в своей библейской наготе остаются фактами. Впервые за многие годы наши литературные студенты, начиная свой учебный год после митинга и вдохновенных слов ректора, профессуры, не поехали к могиле Горького, к ячейке в Кремлевской стене с заделанным в нее прахом пролетарского писателя, не пошли поклониться Великому мастеру, чьим именем назван институт. Их повезли к местам, где была пролита во время августовских событий кровь их молодых сверстников, им — москвичам и иногородним — показали Белый дом России, цокольный этаж которого еще был заляпан плакатами и листовками, а на площади перед ним еще располагались палатки защитников, и можно было понять и почувствовать, где и как стояли хлипкие баррикады, предназначенные противостоять танкам.

Кровь всегда священна и вызывает в человеческой душе незабываемый трепет. Свежие следы новых исторических событий откладываются, как в копилку, в молодую душу, и еще неизвестно, как отольются эти следы в биографиях будущих мастеров искусств. Все правильно, все справедливо. Возможно, ректорат в этот момент искренне беспокоила элементарная безопасность студентов на Красной площади. Среди возбужденного народа и проще, и спокойнее было лишь ненадолго выпустить своих студентов из автобуса. Во имя объективности я еще должен сказать, что ректор, мой давний товарищ (слово это утверждаю не в его новом семидесятилетнем значении, приобретшем ныне плебейско-иронический оттенок, а в первоначальной семантической осмысленности), ректор, отправляя ребят к местам нового паломничества, сказал, выгребая против расхожей литературной конъюнктуры, о месте Горького в нашей и мировой литературе, о его качествах писателя, человека и общественного деятеля. И все равно, хотим мы или не хотим, как бы мы это ни называли — благородная память, отзывчивость сердца, пытливость юношеского ума, нравственная потребность, — но, повторяю, даже если мы бы назвали это нашим христианским долгом, свершилось то, что в масштабах нашей еще недавно социалистической, а ныне товарно-рыночной цивилизации свершилось и будет свершаться, к сожалению, неоднократно: литература уступила место политике.

Я полагаю, что все присутствующие здесь, на церемонии открытия памятника прекрасному русскому писателю Александру Александровичу Фадееву, приуроченной к его 90-летию, хорошо понимают, почему я употребил эту аналогию и так долго рассказывал о начале учебного года в Москве. Многие из вас, приехавших сюда, в Чугуевку, в это неблизкое село на самом краю русской земли, село, которое писатель считал своей духоформирующей родиной, — я имею в виду гостей, — проделали очень большой путь и свою жизнь исследователей, литературоведов и историков культуры связали с именем этого писателя. На конференции во Владивостоке разгорелась даже маленькая дискуссия — вот она, животворность традиции! 5 или 6 раз состоялись уже в Приморском крае Фадеевские чтения, но вы, старожилы этих дискуссий, да и приморцы, да и жители Чугуевки, помните, какие в прошлые годы были здесь писательские десанты! По 50, по 60, по 80 человек! Вы помните наших вальяжных мэтров, клявшихся в верности идеям соцреализма и высокому горению революционного духа? Где они? Где нынче леволиберальная "Литературная газета" и праворадикальная "Литературная Россия", всегда с энтузиазмом освещавшие это литературное событие? Где властелины дум, писатели? Где их торжественные прилюдные клятвы? Какую разрабатывают новую политическую конъюнктуру? За приватизацию какой общеписательской собственности или профессионального сообщества борются, какие пишут воззвания и на что кладут живот свой, если забыли клятвы и святую святых — память о покойном товарище-писателе? Если хотите, память о своем господине и управителе, прежнем раздавателе советов и благ.

И все равно гордость охватывает сейчас меня, потому что вместе с вами я присутствую при созидательном моменте! Еще совсем недавно я проводил со своими студентами по Литинституту семинарское занятие, как я про себя называл, в Саду монстров. Это была небольшая площадка возле Дома художника на Крымской набережной, куда свезли свергнутые со своих пьедесталов фигуры политических деятелей прежнего режима. О, мы, люди старшего поколения, знаем, как недолговечны и хрупки, казалось бы, вечные памятники. Еще совсем недавно, лет 5–6 назад, я писал о боли, которую испытываю, видя памятник Александру III работы замечательного русского скульптора Павла Трубецкого во дворе Русского музея. Зачем снесли и сдвинули его с площади возле Московского вокзала? Разве не поучителен любой памятник? Любой вызывает ассоциации и стремление поделиться ими, этими ассоциациями, с ближними. По-разному можно относиться и к Свердлову, причастному к расстрелу царской семьи. Зверскому, не имеющему аналогии и прецедентов в мировой истории. Убийству детей и обслуживающего персонала. По-разному можно относиться к кровавому генералиссимусу Сталину, тишайшему, но вечно все подписывавшему Всесоюзному старосте тюремных лагерей Калинину, но это не только памятники этим людям, но еще и память наших нравственных, а чаще безнравственных уроков. Эти бронзовые идолы, которые возвышались на своих пьедесталах, как ни странно, еще долго могли бы экзаменовать нас по катехизису истинного гуманизма, цивилизованности, подлинной демократии и правдивой и искренней нравственности. Так уж педагогика устроена, что часто лучшие уроки у нее — от противного.

Это удивительно, что в разрушительное для культуры время мы открываем памятник не коммерсанту, не рокеру или политическому скандалисту — любимым и ласково затетешканным героям нашего времени, а писателю, существу по сегодняшним меркам гонимому, и писателю, вдобавок ко всему, не вполне прошедшему нынешний политический рентген, и это происходит, как я уже сказал, не как поступательная тенденция действительности, а вопреки ей. Кто же сопротивляется властной идеологической моде, безумию голого прагматизма и пустоутробию полуобразованных политиканов? А сопротивляются несколько слабых женщин, один бесправный музей да несколько властных, а по сути дела, безвластных начальников, потому что принадлежат они не к элите нефтяных, судовых, военных или строительных магнатов, а к управлению тощими стадами культуры. Расшифровать? Расшифрую. Я имею в виду местных приморских музейщиков Владивостока, краевое и городское управление культуры, энтузиастов университетской кафедры. Как иногда, оказывается, мало надо, чтобы сотворить и воздвигнуть чудо.

Но в этом процессе утверждения культурно-исторических ценностей кроме наших редких читателей участвуют еще те ученые, литературоведы, критики, толкователи текстов и биографы, которые, кстати, являются создателями мифа вчерашнего и сегодняшнего, нового Фадеева. А что стоит писатель? Ровно столько и не больше, сколько стоит его миф. А миф этот только таков, каким его видят и чувствуют общественное мнение и его лидеры. И парадокс в том, что без настоятельной критики, собственного литературоведения, без поддувки сразу после смерти или гибели писателя и, к счастью, не без некоторого сопротивления среды или власти этот миф не вызревает, не лепится. В случае с Фадеевым миф Фадеева принадлежит писателю по праву и мощи его творчества, по врожденной и органичной писателю — слова Пастернака — "любви пространства", но миф этот не то чтобы не лепится, но имеет тенденцию к постоянно подталкиваемому разрушению. Здесь несколько трудноразрешимых по сегодняшним дням противоречий. Во-первых, конечно, Фадеев — подлинный писатель со своим благоуханным точным словом, значение которого само по себе для творчества самодостаточно. Во-вторых, Фадеев — писатель социальный, со своей тенденцией и конструкцией совершенствования и воссоздания мира, в настоящее время признанной де-факто несостоятельной. А в-третьих, крупный партийно-государственный функционер, по сути дела, министр литературы в опасное время. Это при нашей-то нелюбви к министрам будто бы мы и позабыли, что Мальро был министром, а Гете даже премьер-министром.

И все же это не то. Коллизия, особенно для нас, интеллигентов, заворачивается круче и сводится, по сути, к довольно простому: спас или не спас? Спас или не спас, когда мог спасти? Насколько близко, если сопротивлялся, подходил к грани последнего риска? Все это вещи для нашего поколения, которое свою генеалогию прочерчивает через Карагандинские и Щербаковские лагеря, не пустые, но, думаю, по отношению к Фадееву по-христиански не совсем справедливые. Если он виноват, то, как заметил еще один писатель, современный и бесспорный классик, он закрыл свой счет. И плата за искренность его покаяния была самая высокая — кровь и жизнь. Ранняя смерть, но искупленное, омытое кровью творчество. И здесь бессмысленно для меня говорить о пороке пьянства, вести счет жизней за эту писательскую одну. Пусть мертвые, если они так же безжалостны, как живые, разбираются между собой! Счет закрыт, есть покаяние и жертва, и тогда считать надо не на ветхозаветный мстительный манер, где повинны все до седьмого колена, а по Новому Завету, который принес нам Христос, где сила покаяния и сила прощения выше низкой силы мстительности и греха. Здесь мы имеем дело не с бунтом и духом алкоголя, а с освежающим кризисом совести. С самораспятием и с покаянием за собственные грехи. И тогда остается только нагота творчества. И тогда остается миф, остается одна из конструкций мира по Фадееву, которой мстительные ригористы от литературы, расчетливо раздвигая место порой для себя, хотят нас лишить. Миф романтического порыва, миф Левинсона и, возможно, самый великий миф заканчивающегося XX века, миф Молодой гвардии.

На голом Крымском плато, в стене одного из домов, по милосердному недомыслию названного дворцом, торчит кран. "Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы". Какое отношение к легенде о любви, к сказке о Бахчисарайском фонтане имеет эта жидкая струйка воды?

Есть ли предатель Евгений Стахович, и как это было? А было и в том числе, так: перед Новым годом в Краснодон, бывший — отдаю дань моде — Екатеринодон, пришла немецкая машина с сигаретами и подарками. Машину ломанули. Беспризорник, торговавший сигаретами, сразу выдал Земнухова, Третьякевича и Машкова. Может быть, все бы и обошлось. Но совершенно случайно из окна собственного дома машину с пленными увидел Геннадий Почепцов: "Значит, уже хватают". И он пишет в полицию: "В Краснодоне создана подпольная комсомольская организация "Молодая гвардия", в которую я вступил активным членом. Прошу в свободное время зайти ко мне на квартиру, и я вам все подробно расскажу".

Если вы хотите исторической правды, то вот она. Возможно, эта правда малодушия и предательства кого-то и удовлетворит. Но была еще другая историческая правда: и сопротивление, и верность, и идеалы, и эти мужественные дети, погибшие от фашистской пули или живыми сброшенные в шахтный ствол. Вот она, плата за свободу и убеждения.

История эта полна удивительных и уникальных подробностей, которые тем не менее обязательно умрут и рассыплются с годами. Но многие и многие годы предстоит жить мифу о бескорыстной любви к Родине, о противостоянии правды силе. Этот миф о современной молодежи не уступает легенде о царе Леониде и сорока юношах, остановивших врага в Фермопильском ущелье. Там ведь тоже были противостояние и Родина. А может быть, для нашего неверного времени избыточен миф о верности?

Вот все, что я хотел сказать возле нового памятника замечательному русскому писателю Александру Александровичу Фадееву на его родине, почти на краю России, в тревожные для России дни.

12 октября 1991 года, с. Чугуевка, Приморский край.

Теперь вспоминаю две поразительные экскурсии: одна — в Чугуевку, здесь что-то вроде "поминок". Длинные столы, белый хлеб, красная рыба, шурпа, шашлык из свинины, чай с травами, прогулка по реке с Серафимой Николаевной. Мне на конференции понравился ее доклад. Потом, 14-го, я провожал ее к поезду, и мы говорили о Мандельштаме. Она первая, в ответ на мою реплику о том, что после Мандельштама мне хочется прочесть Бродского, сказала, что, наверное, в нем много еврейской поэзии. Я бы сказал, слабый замес русского глухого начала.

Мандельштама мне подарил Леня Быков (Свердловск). Очень я ему за то благодарен, читал несколько дней. Отдельные стихи потрясают. Как всегда, не бегу за модой, но, наконец, Мандельштам ко мне приплыл.

Вторая экскурсия была сегодня. Катер принадлежит университету. Напротив острова Попова ловили рыбу, камбалу, на 20-метровые донки. Но перед этим дивная панорама Владивостока, огромные суда, заставленные ими сплошь берега, высокие на сопках здания, пустынные берега Русского острова — география, самая знаменитая, наяву.