О Юрии Борисове

О Юрии Борисове

Лев Додин: Все случилось так недавно, что сформулировать что-либо ещё очень трудно, практически невозможно. Можно только бесконечно испытывать чувство печали и непонимания. Мы только что с Танюшей были на Новодевичьем кладбище. Стояли у могилы Олега и Юры. Стояли у этого надгробия, которое замечательно сделал Давид Боровский, которого тоже уже нет. Это надгробие, своего рода реплика к надгробию Антона Павловича Чехова. Так не просто придумал Давид. Так хотел Юра. И подумалось, что он и сам был во многом своего рода чеховским человеком, вечно неудовлетворенным жизнью. Неудовлетворенным не потому, как сейчас принято думать, что жизнь не удалась или что человек не способен сделать так, чтобы она удалась. А неудовлетворенный, потому что он очень многого хотел, жаждал. Ну, я даже сказал бы, используя более старинное, и более подходящее к Юре слово, алкал от жизни. Он, мне кажется, хотел от жизни того, что она не может дать не только в силу сиюминутного, сиюминутных текущих моментов, но может быть и вообще в принципе дать не может, потому что он хотел непрестанного духовного совершенства, он хотел и, жаждал гармонии, и жизни в высотах духа. Я прошу прощения за высокий слог, но это действительно так. Может быть, поэтому ему было так трудно найти себя в какой-нибудь конкретной профессии. Потому что жизнь в области духа, в области культуры была для него не актом профессионального самоутверждения, а просто способом жизни, дыхания жизни. Пока был жив великий Олег, Юра как бы долго находился в его тени, и казался иногда даже достаточно не самостоятельным, а когда Олега не стало, то оказалось, что вот в тени этой великой актерской фигуры, созрело удивительно тонкое, хрупкое и абсолютно самостоятельное, художественное и человеческое – личность. Личность, которая способна найти в этой жизни что-то самое главное, что-то важное для себя. Личность, которая полна любви. Все, наверное, начиналось с любви и почтения к папе и к маме. Тоже сегодня достаточно редкое явление. А когда папы не стало, оказалось, что огромен запас любви к близким, к друзьям, к кумирам. А у Юры были кумиры, что тоже сегодня довольно не часто случается. Он о них писал, снимал фильмы, и каждое его слово, которое он написал, сказал или выразил в кадре, оно полно любви и нежности, которой он действительно был переполнен. Когда он ушел, и вдруг выяснилось, что ему уже пятьдесят второй год, …а мы так недавно отмечали его пятидесятилетие… И все равно все время казалось, что он так и остается замечательным ребенком. Но это был очень взрослый ребенок, и иногда казавшийся очень слабым. Но в этой слабости была сила, потому что попробовали бы вы заставить этого хрупкого, застенчивого, и всегда юного человека, сделать что-то, чего бы он не хотел. Написать страницу, которую он не хотел бы, написать слова, которые он считал не правильным написать. Снять кадры, которые он не хотел бы снимать. Это все в общем прекрасные и нормальные человеческие свойства. К сожалению, сегодня удивительно редкостные. Поэтому ещё и так больно, что Юры не стало. После того, как он посмотрел наш последний спектакль, который мы играли в Москве, он в течение нескольких дней слал мне SMS-ки с впечатлениями, с размышлениями по поводу спектакля. Я плохо пользуюсь этим проклятым мобильным телефоном, и никак у меня не получалось ему ответить, да и к тому же времени всегда не хватает и кажется что ну, потом отвечу, и диалог продолжу в реальном времени. Вот этого реального времени не оказалось. В какой-то мере я и на эти SMS-ки отвечаю сейчас. Когда уходят близкие люди, мир пустеет. А когда ушел Юра, мир намного опустел, потому что, я это, может быть, когда его не стало, осознал в полной мере, что дружба с ним, встречи с ним, не были, что опять же сегодня очень редко, связаны не с какими организационными вопросами, ни с решениями никаких насущных дел и задач. Это были встречи просто потому что ему было интересно с нами, с нашим театром. А нам было очень интересно с ним. Это было то самое человеческое общение, роскошь которого в последнее время мы совсем забываем, за стремлением к другим, к другим роскошам. Я очень хотел бы, чтобы в том неутешном горе, которое испытывает Алла Романовна, так замечательно родившая, воспитавшая, создавшая этого прелестного человека, те слова, которые мы сегодня говорим, и те чувства, которые мы продолжаем испытывать, и долго будем испытывать по отношению к Юре хоть как-то бы её утешили, потому что она сама человек удивительной силы и мощи. Не даром она вынесла на себе двух таких разных и могучих мужчин.

Вадим Абдрашитов: Отец и сын. Два человека, принадлежащих искусству, и только искусству. Это большая редкость, тем более на сегодняшний день. Два человека, у которых был абсолютный слух на искусство. А у Юры был ещё и абсолютный слух на слух отца. Именно поэтому так удались книги, которые Юра сделал, и прекрасный фильм об отце, который он снял. Там рельефно вышло все: вот этот абсолютный слух, абсолютное целомудрие по отношению к искусству и абсолютная независимость свободного человека.

Я когда узнал, что Юра начинает снимать фильм по дневникам отца, подумал, как же это сложно, какая невероятная задача. Тем более, когда сын об отце. А когда услышал, что озвучивать отца, будет кто-то другой… Миронов Женя? Да, понимаю, замечательный актер, но как кто-то другой будет озвучивать дневники Олега Борисова…

И когда увидел фильм, понял, в очередной раз всё об этом слухе, насколько эти двое – Юра Борисов и Евгений Миронов услышали Олега Борисова. Это, конечно, творческая победа, замечательный творческий успех картины. Жаль, её мало показывают по телевидению. Жаль, потому что фильм рассказывает об очень многом, это не просто о дневниках некоего Олега Борисова. А о целомудрии, другого слова не найду, целомудрии настоящего Художника. Вот в этих дневниках, у Борисова, практически нет слова искусство! Как-то стеснительно ему об этом говорить. В этих дневниках рассказ о профессии, и если он говорит о мастерстве, о творчестве, то с вечными вопросами: достоин ли я?; с вечными сомнениями: сделал, не сделал? сделаю ли? Как сделать, чтобы получилось? Почему у партнера так, а у меня по-другому? В чем дело? Это сомнения Художника, у которого они всегда созидательны. А что касается искусства, то о нём – целомудренное молчание.

И что же я потом вижу в картине о Плетневе. У режиссера Юры Борисова Плетнев говорит ему: «Ну, знаете, об искусстве… есть масса людей, не очень удачливых, не очень умеющих… но они очень хорошо говорят об искусстве. Зачем нам об этом? Снимайте лучше природу», – говорит он Юре. И понимаю, почему Юра вставляет это в картину. Потому, что он тянет, протягивает, продлевает этот вектор, вектор целомудрия. Трудно представить себе Олега Ивановича Борисова, который сидит перед телекамерой, и рассуждает об искусстве. Это невозможно себе представить! Неприлично говорить об этом. Юрин фильм «Пришельцам новым», – это явление природы. Юрин фильм о Плетневе, это тоже явление природы. И никаких – об искусстве! Плетнев в картине говорит: «Современная жизнь очень сократила пространство и время для осмысления, для обдумывания, обчувствования музыки. А это плохо. Так можно перестать быть человеком. Вообще. Это пространство необходимо расширять…». Вот чем занимался в этих работах Юра: он расширял для нас это пространство и продлевал время. Чтобы мы как зрители, слушатели, читатели могли все-таки додумать и прочувствовать то, что, может быть, не успели в быстротекущей жизни сделать.

Юра понимал, что в природе, которую он снимал, в бесконечно движущейся, существуют некие магистрали эстафет творческих. Он восхищается Плетневым, который говорит: «Рихтер, мой Бог!» И подробно рассказывает об учителях Плетнева. Он понимает, и чувствует, что такое вот эта эстафета в искусстве. Именно поэтому, так понимаю, он начинает книгу о Рихтере с рассказа отца о выступлении Рихтера в училище МХАТа. О том, как Рихтер опоздал минут на двадцать. Очень спешил, извинился. Небольшая аудитория, огромное количество народа, стоят на подоконниках, везде. И Олег, который рассказывает эту историю, стоял совсем близко, прижатый к роялю. И Рихтер попросил отодвинуть инструмент, и этот рояль наехал на ногу Олегу Ивановичу. А потом Олег записал уже в дневнике, что боли он не чувствовал и весь был в музыке, и что в какой-то момент он почувствовал, что погружается в некую галлюцинацию. Такое… страшное слово. Я не мог сначала понять, а потом стало ясно – это для того, чтобы не говорить, волшебство, явление искусства…

Галлюцинация. А о театре в дневнике пишет так: «Театр начинается тогда, и только тогда, когда заканчивается иллюстрация и начинается галлюцинация». И вот Юра, слыша отца, слыша театр, эту музыку, заканчивает одну из глав о Рихтере, практически теми же словами: «… вот я слушаю, как он играет, и мне кажется, я могу все! Я могу взлететь, со мной что-то происходит. Могу взлететь и прилететь на 16 этаж, где Рихтер обитает, и прислониться к ножке рояля…» Я так понимаю, к той самой, о которой писал его отец. Прислониться… Замечательно в дневниках Олег описывает то, как они всю ночь на службе в храме простояли. А Юра сзади поддерживал спины родителей. Замечательно, когда есть дом, когда есть семья, и можно прислониться друг к другу. Какое везение несказанное, когда и сын, и муж могут прислониться к самому близкому человеку, к жене, к матери, к подруге, к Алле… Романовне. И она всегда с ними. Она и сейчас с ними.

Евгений Миронов:

Не дай мне Бог сойти с ума

Нет, легче посох и сума,

Нет, легче труд и глад,

Не то, чтоб разумом своим я дорожил

Не то, чтоб с ним расстаться был не рад

Когда б оставили меня на воле

Как бы резво я пустился в темный лес

Я пел бы в пламенном бреду,

Я забывался бы в чаду не стройных чудных грез

Я б заслушивался волн

И я глядел бы счастья полн

В пустые небеса

И сильн и волен был бы я,

Как вихрь, роющий поля, ломающий леса

Да вот беда, сойди с ума и страшен будешь как чума.

Как раз тебя запрут, посадят на цепь, дурака,

И сквозь решетку как зверька дразнить тебя придут

А ночью буду слышать я

Ни голос яркий соловья

И шум глухой дубров

А крик товарищей моих,

Да брань смотрителей ночных,

Да визг, да звон оков.

Эти строки из стихотворения А.С. Пушкина звучат во втором, нашем с Юрой фильме «Репетиция Пушкина». Первым был телевизионный фильм по дневникам Олега Ивановича «Пришельцам новым», а второй – это были такие поэтические «Репетиции». Так вот, это стихотворение, мне кажется, очень точно соответствует Юриной сути. Этот человек был настолько внутренне свободен и независим в жизни от каких-либо обстоятельств, что я даже ему завидовал. У него была своя глубокая, строго выстроенная программа жизни. Когда я видел Юру сидящего на диванчике и читающего очередной томик какого-то серьезного автора, я в начале принимал это за лень. Я его все время теребил: «Надо куда-то идти, надо что-то придумывать, надо идти пробивать что-то… надо… надо… и если бы он так поступал в жизни это был бы не Юра. Ему был важен процесс духовного накопительства во всех направлениях творческой мысли, – в музыке, театре, кино, философии. И он оказался прав. Он доказал это своей короткой жизнью. Это был серьезный урок для меня, и я ему за это очень благодарен. Я все время перечитываю его книги. Он потрясающий писатель. Так уловить интонацию, так раскрыть характер великого маэстро в книге о Рихтере. Я думаю, не только мы, а и Святослав Теофилович, гениальный, должен быть благодарен Юре. Это мог сделать человек равноценный в чем-то гениальной личности музыканта, – настоящая личность писателя. Юра подарил другого Рихтера, которого многие не знали, так же как и подарил нам другого Олега Ивановича, своего замечательного отца. Мне врезались в память последние слова из дневников Олега Ивановича, что „надо постараться отредактировать“. Он донес до нас так талантливо личность отца. Передо мной его воспоминания о самых, наверное, тяжелых и грустных днях его жизни, – о том, как хоронили Олега Ивановича. Как же это и грустно, и трогательно и где-то смешно написано. Он не мог не заметить, что происходило вокруг, как художник, как настоящий писатель. Он замечал такие тонкости и подробные вещи. Страшный день. Большое горе в семье, и вдруг перед Юрой возникают какие-то люди, персонажи, которых он раньше никогда не видел.

Вдруг какой-то мужчина с профилем Андерсена, говорит ему: «Юрий, прочитайте книгу, она прощает всех актеров. Прочитайте прямо сегодня». А панихида идет. Он говорит, я не могу сегодня. Он говорит: «Надо». То какие-то люди, в большом количестве, неизвестно откуда взявшиеся в доме. «Мы вместе в консерватории встречались… мы работали в филармонии. Столько пройдено вместе с Олегом Ивановичем. Мы вас не бросим. Мы должны поехать с вами на поминки». А дальше вошли в дом, в пять минут смели все со стола и исчезли. Правда захватив со стола серебряную вилочку для лимонов. А в маленькой комнатке собрались самые преданные, и близкие… хорошо, что их только не съели… Думаю, что Юрочка наблюдал и за не менее трагикомической процедурой добывания подписи для захоронения его к отцу на Новодевичьем. Правда, действующие лица в этой ситуации были и положительными персонажами, – Юрий Михайлович Лужков, Олег Павлович Табаков и Миронов Женя.

Последних пять лет моя занятость и житейская суета, как-то развела нас с Юрой, не знаю почему. Но я все это время ощущал Юрино присутствие в моей жизни. Эта та суета, которая так была не свойственна Юре. Я заканчиваю свой короткий монолог словами Юры: «Сейчас за окном никого. На дворе рано осмерк и без того унылый, безликий день. Но вдруг охватывает меня чьё-то ровное молитвенное дышание.

Признаю его внятную икольчатую гортань, вкатывающую в меня, словно шар, каждое слово. Стань на колени, прильни к земле, как звереныш, и ползи и не уставай, пока не доползешь до конца.

Терпи, поменьше верти хвостом, и не обращай внимания на тех, кто строит тебе рожи или идет поразвлечься с друзьями. Ни о чем не жалей, стисни зубы, и продолжай без оглядки ползти. Цель еще далеко, но ты должен чувствовать её костями, извилинами своими, и благодарить судьбу за каждую болячку, каждую рану, нанесенную тебе друзьями твоими. Не думай о смерти, ибо не друзья и не современники тебя хоронить будут, а ты их. Жизнь продолжается после смерти для тех, кто полз, терпел, грыз землю и победил». Вот это и есть Юра.

Михаил Казаков: Я имел счастье много общаться с Юрой, хотя и никогда не работал с ним. Мы, правда, много задумывались над этим и у нас были какие-то мысли по этому поводу, но не случилось этим планам сбыться. Но зато беседовали мы много на всевозможные темы, и я часто советовался с ним, ценя его очень тонкий вкус, его глубину, его образованность, необычайную эрудицию в разных областях искусства. Его строгость, которую он унаследовал от отца. Я хорошо помню приезд Олега Ивановича в Израиль, когда я там жил. Я даже брал у него интервью, записывая на магнитофон. Ведь он приехал из Москвы! Нам было о чем вспомнить, и я хотел услышать от него обо всех московских новостях. Мне было интересно. Я знал Олега Бог знает сколько лет, – серьезным, подлинным, без актерской показухи человека. И он рассказывал очень много интересного. Это были длинные-длинные разговоры. Я старался все записывать, и многое из них вошло в книгу «Иное измерение». Но я никогда не забуду лица Олега, когда он говорил о Юре. К тому времени у них уже был опыт совместной работы. Когда он начинал рассказывать: «Мой Юрка…». И что уже получилось и какие у них планы творческие – Олег преображался. Это и «Пиковая дама» и «Человек в футляре», и художественный фильм «Мне скучно, бес», придуманные и срежиссированные Юрой в их «Антрепризе». Олег привез в Израиль прекрасную работу, придуманную тоже Юрой к шестидесятилетию Олега Ивановича, с чеховским названием «Лебединая песня», – фильм о его несыгранных ролях. В карете происходило действие. И так лихо это было придумано… и как замечательно Олег там играет отрывки из пьес Шекспира, Гоголя, Пушкина, таких сложнейших ролей. Мне всегда был понятен масштаб личности этого человека и актера. Но сколько же им не было сыграно, хотя он обязан был сыграть и Гамлета и Хлестакова, и Ричарда, и т. п., и т. д. я все это вспомнил к тому, как лицо Олега светлело, когда он говорил: «А мой Юрка»… И рассказывал о совместных творческих планах с сыном, с упоением о своей жизни в Ильинке, как замечательно Алла, оставив свою работу, ведет дом, их небольшое хозяйство, посветив им свою жизнь. У них было все… Я любовался их отношениями и понимал, насколько глубока связь между отцом и семьей, отцом и сыном. И как важны эти связи и корни. А как не вспомнить Юрино потрясающее писательство. Ведь и Олег написал одну из самых замечательных мемуарных книг в нашей стране – «Без знаков препинания». Я считаю, замечательная книга, где он обнаруживает такое понимание музыки, литературы, и футбола одновременно! Как же в жизни все взаимосвязано, и как от отца и матери к сыну перешли все эти подходы к жизни, этот серьез и глубина личности. И я скажу честно, я глядел на Юру, и мне всегда немножко за него было страшно. Не могу объяснить почему. Наверное, потому, что такая напряженность духовной жизни, какой он жил, так сказать без пустот, без вакуума… это всегда пугает меня в людях. Хочется сказать: расслабься, выпей, плюнь на все, скажи: «Эй-эх»… А вот тут-то этого ничего и не было…

Андрей Золотов: Как-то, в самые тяжелые дни, после ухода Юры, Алла Романовна произнесла в моем присутствии горькую фразу: «Вот была семья, и семьи нет». Было понятным ее состояние, но я сказал ей тогда, что все-таки семья есть. Она существует в истории культуры, она существует в сегодняшнем дне.

Чем особенно замечателен Юра? Он был исключительно образован в разных областях искусства. Режиссер, литератор, музыкант, редкостно одаренная художественная натура, тонкий и деятельный человек искусства, преданный истаивающему идеалу совершенства, – Юрий Борисов, с которым легко было говорить и о музыке, и о театре, и о кинематографе, внес, я полагаю, свой вклад и в искусство балетного театра: его постановка «Золушки» в качестве режиссера очень сильная работа… Не предсказываю, как долго она задержится в репертуаре Большого театра. Но в чем-то она символическая – это погружение Прокофьева, ставшего сценическим персонажем, в земной шар. Сейчас уже кажется, что это и погружение самого Юры в земной шар. Исчезновение из этой жизни.

Во многом его культурный организм, его художественное тело, его художественный мозг были органичны и были открыты к восприятию всего талантливого в жизни вокруг него. Он способен был выработать свое отношение к талантливому и замечательному, или не столь талантливому и не столь замечательному.

Я ведь старше Юры по возрасту, но при всем том наши отношения сложились как отношения равных при глубоком взаимном почтении. И всегда было интересно услышать его мнение.

Последний наш с ним телефонный разговор – о работе, которой он был озабочен: о Плетневе. Юра знал, что у нас с ним несколько различное отношение к его герою, но я хорошо понимал, что он случайных героев не выбирает. Юра спрашивал, сомневался, мы оба размышляли вслух. Уже после кончины Юры я увидел его фильм о Михаиле Плетневе, и должен сказать – это замечательная работа! Это замечательная работа с точки зрения режиссуры, с точки зрения понимания музыки, своего художественного видения. Все очень достойно. Я имею некоторый опыт в работе над фильмами об искусстве, общался с удивительными героями, будь то Рихтер и Мравинский, Шостакович и Свиридов. Но Юра заставил меня как-то по-иному взглянуть на Плетнева. И теперь, слушая Михаила Васильевича – дай Бог ему здоровья и новых успехов – я всегда буду слышать и воспринимать его искусство через эту Юрину «призму». В фильме Борисова о Плетневе ощущается личностное достоинство самого создателя, и большое уважение к герою. Ни стремления до кого-то дотянуться, ни стремления опустить кого-то до себя, ни тем более стремления пристроится сбоку и войти в коридоры и подземелья славы.

О Михаиле Плетневе произнесено вслух, запечатлено на страницах специальных и «широких» изданий немало достойных слов. Но вот перед нами новое слово – зримое. Слово Юрия Борисова – независимое, проницательное, художественно выстроенное и выразительное, от чуткого сердца.

Фильм о Плетневе в двух частях (пианист – дирижер) и, кажется, бесчисленных эпизодах-документах, аналитических этюдах, портретных характеристиках, ассоциативных открытиях. И все они пронизаны единым чувством глубокой приязни к личности героя, его особенной жизни в искусстве, к музыке, как воплощающей мир неразгаданной стихии…

Историческое дело Юрия Борисова – это две книги, что вышли после кончины Олега Ивановича – «Без знаков препинания» и «Олег Борисов. Иное измерение». Это поистине выдающиеся книги, сделанные выдающимся сыном. Здесь любовь, здесь глубокое понимание, здесь изумительно творческое отношение к отцовскому тексту и материалам об отце. Я общаюсь с этими книгами как с живой реальностью, ставшей искусством. Как с «вещным» подтверждением незабываемых возвышений духа.

В книге «Олег Борисов. Иное измерение» есть драгоценные для меня слова дарственных надписей Аллы Романовны и Юры.

Юра написал: «С благодарностью за долгую дружбу»…

Это надо уметь – благодарить, и надо эту долгую дружбу чувствовать. Вот и мы тоже должны благодарить Юру Борисова за долгую дружбу. И должны оставаться его друзьями…

Есть среди текстов Олега Ивановича его уникальные ответы на вопросы некой безымянной юной театроведки. Его спрашивают: «Ваше любимое музыкальное произведение?» Ответ: «То, которое сейчас играет Мравинский». Какая в этом ответе глубина!

В моем телевизионном фильме «Размышления о Мравинском» Олег Борисов говорит о великом русском дирижере. Однажды я познакомил их (этот эпизод ярко и весело описал Олег Иванович). Концерты Мравинского становились для Борисова художественным и личным событием. Так сказать о Мравинском, как Олег Борисов (любимое произведение то, которое сейчас играет Мравинский) значит на века подтвердить сложную истину: один большой художник способен поднять другого на такую высоту, которая приближает к духовному совершенству, к истине искусства («Чем глубже, тем общее» – есть такая запись в дневниках Льва Толстого)…

Сборник рассказов своего трехлетнего сына Олег Борисов называл своей самой любимой книгой. Он, как никто, ощущал талант Юры. Он светлел при одном его имени. Он им гордился. Не всякий отец имеет основания гордиться своим сыном. Но и не всякий сын может так послужить гению отца. Я знаю примеры, но их мало.

Мы можем сегодня говорить не только о талантливых работах Юрия Борисова, но о его жизни в искусстве.

Жизнь в искусстве не только у Станиславского.