Глава третья Советское посольство в Берлине — Обратная отправка в Москву — Арест в Борисове

Глава третья

Советское посольство в Берлине — Обратная отправка в Москву — Арест в Борисове

Успешное посредничество, проведенное мной при ликвидации забастовки банковых служащих, приобрело мне доверие некоторых руководящих представителей советского правительства. Был заключен мир в Брест-Литовске и первое советское посольство должно было быть послано в Берлин.

11 апреля 1918 года меня вызвали в гостиницу «Астория» в Петербурге, где я познакомился с новым послом в Берлине А. А. Иоффе. При нашем разговоре присутствовали Н. Н. Крестинский и Спунде. Означенные лица имели со мной подробный разговор и Иоффе предложил мне сопровождать его в Берлин в составе посольства, а именно в качестве советника посольства.

Я знал, что стою на перепутьи моей жизни и склонен был принять это предложение, так как дипломатическая карьера меня интересовала и я не сомневался в том, что смогу быть полезным для новой России.

Сам Иоффе производил на меня благоприятное впечатление. Он был спокоен и холоден в своих деловых рассуждениях, вежлив и корректен в обращении.

Отъезд в Берлин должен быть иметь место уже через три дня, 14 апреля. Поэтому, мне необходимо было принять решение обязательно до следующего утра.

Я посоветовался с двумя моими ближайшими друзьями, которые высказались против этого предложения самым резким и отрицательным образом. Приводимые ими аргументы были понятны, если считаться с настроениями того времени. Я, мол, не должен путем принятия этой должности покрывать собой гнусный договор, заключенный в Брест-Литовске, и вообще не должен участвовать во всей этой политике авантюр. Ведь совершенно немыслимо, чтобы такое правительство могло долго продержаться, ведь подобное насилие над общественным мнением не может длиться годами и т. д.

После зрелого обсуждения, я решился отклонить предложение Иоффе.

Решающими для меня были не вышеприведенные аргументы, но то обстоятельство, что я не принадлежал к коммунистической партии и что я, вследствие моей политической ориентации, никоим образом не мог пассивно относиться к грубой и все более и более обостряющейся антидемократической политике нового правительства. Я поэтому опасался, что мне придется, хотя бы и в качестве только специалиста, иметь постоянные политические разногласия с послом.

Я сообщил Иоффе о моем решении. Иоффе меня вполне понял. Он хотя и объявил мне, что совершенно убежден, что я смогу исполнить поручаемые мне задачи совершенно лояльно и без всякого насилия над совестью, но воздержался от того, чтобы оказать на меня прямое давление.

Лето 1918 года я провел частью в Петербурге, частью в Москве, где искал работы и надеялся ее найти. Но события следовали друг за другом с умопомрачительной скоростью. Уже в июне 1918 года было совершенно ясно, что банки, частная промышленность и частная торговля обречены на исчезновение и что в этой области не приходится больше искать работы. Число темных дельцов, торговцев из под полы, «маклеров в кофейнях» увеличивалось в устрашающем размере. Ясно было, что кроме государственной службы для меня лично другого поля деятельности не было.

Материальные условия моей жизни в Петербурге за это время чрезвычайно обострились.

Согласно декретам, объявленным в декабре 1917 года, все счета в банках были закрыты, сейфы в банках опечатаны, а все частное имущество (государственные займы, облигации, акции, страховые полисы, иностранная валюта, драгоценные металлы, драгоценные камни, фабрики, заводы, рудники, недвижимости и т. д.) аннулировано, конфисковано, национализовано и секвестровано.

Законных возможностей к заработкам не существовало, с банкового счета можно было снимать ежемесячно лишь самые незначительные суммы, картины и предметы искусства не находили покупателей и могли быть проданы лишь по смехотворным ценам.

Жизненные припасы, уголь, дрова, поднимались ежедневно в цене. Лавки закрывались, торговцы исчезали один за другим. О мясе, масле, жирах, молоке, сахаре, кофе — в Петербурге не могло быть и речи ни в свободной продаже, ни по карточкам. Эти съестные припасы могли быть приобретаемы теперь лишь людьми, которым удалось своевременно припасти крупные наличные средства, и то лишь из под полы и по неслыханным ценам. Общие условия питания были в Петербурге летом 1918 года невероятно тяжелы. Тарелка водянистого супа, приготовленного из сушенной воблы, кусок этой гнусной рыбы, несколько ломтей весьма скверно испеченного кислого ржаного хлеба, содержавшего массу острых зерен ячменя, немного скверного чаю — было питанием в течение всего дня.

В Москве условия были несколько лучшими. Иногда удавалось получить немного мяса, немного сала.

Последствием этого недоедания было постоянное мучительное чувство голода, общая усталость и слабость и странное отупение по отношению к окружающему и событиям повседневной жизни.

Советское посольство в Берлине

В виду всего этого я принял предложение отправиться в Берлин в качестве финансового советника при после Иоффе, которое мне было сделано в Москве в сентябре 1918 года, Н. Н. Крестинским, ставшим за это время народным комиссаром финансов.

8 октября 1918 года я уехал из Москвы с моим секретарем и одним бухгалтером и прибыл в Берлин 11 октября после утомительной поездки через западную Россию, занятую германскими войсками. Нужда берлинского населения сразу бросалась в глаза. Многие лавки били закрыты, в свободном обращении не было ни молока, ни масла, ни хлеба, ни мяса, все это получалось лишь по карточкам. Но по сравнению с Москвой, в особенности же с Петербургом, Берлин находился в несравненно лучших условиях.

А. А. Иоффе принял меня любезно и моя совместная работа с ним наладилась без всяких трений.

Моя задача в Берлине состояла главным образом в том, чтобы осуществить ликвидацию формально еще существовавших в Германии (а именно в Берлине, Кенигсберге и Данциге) отделений бывшего русского частного «Соединенного Банка».

Кроме того, мне было поручено, вести переговоры с Имперским Банком (Reichsbank) в Берлине по поводу миллиардного кредита, который Германия, согласно Брест-Литовскому мирному договору, обязалась предоставить России.

Я начал переговоры с тогдашним начальником Имперского Банка, г. фон-Глазепан, причем с русской стороны эти переговоры велись тогдашним генеральным консулом советской республики в Берлине, Рудольфом Вячеславовичем Менжинским[4] и мной. Переговоры эти не вышли за пределы подготовительной стадии. Для того, чтобы Германия пошла навстречу, приходилось делать известные предложения с русской стороны и я был чрезвычайно сдержан в смысле заявлений относительно возможных русских уступок. Менжинсюй — человек с образованием и с любезными приемами в обращении — удивлялся этому и однажды сделал мне соответственное указание.

Я ему ответил, что я смотрю на свою задачу совершенно серьезно, что переговоры также являются серьезными и что поэтому необходима крайняя осторожность, когда приходится обещать уступки в ответ на немецкая требования. Менжинский тогда заявил мне улыбаясь:

— Ну, мой дорогой, я вас не понимаю. Покуда еще существуют идиоты, которые серьезно считаются с нашей подписью и ей доверяют, нужно обещать все, что угодно и сколько угодно, лишь бы сейчас добиться чего-либо осязаемого.

Я никоим образом не мог присоединиться к такой точке зрения и решил запросить телеграфно народного комиссара финансов Крестинского, является ли моя тактика правильной.

Имел место телеграфный разговор с Москвой. Менжинский и я говорили из посольства в Берлине, а Крестинский отвечал на каждый отдельный наш вопрос из Москвы по аппарату Юза. На мой вопрос, следует ли вести переговоры с Имперским Банком всерьез или лишь формально, Крестинский ответил совершенно ясно: «Переговоры должны вестись вами серьезно».

Моя точка зрения, следовательно, вполне совпадала с точкой зрения народного комиссара финансов, между тем, как тактика ведения переговоров, принятая Менжинским, была отвергнута.

Мое пребываше в Берлине оказалось весьма коротким. В конце октября 1918 года, политическое положение Германии чрезвычайно обострилось. Карл Либкнехт был выпущен из тюрьмы, и в честь его был дан большой банкет в русском посольстве. 4 ноября, имела место демонстрация на улице Унтер ден Линден, перед зданием русского посольства. Раздавались возгласы в честь Ленина, Троцкого, советской России. Я стоял во время демонстрации в моей комнате у окна, в нижнем этаже посольства, и наблюдал демонстрацию. Конный полицейский поместился со своей лошадью на троттуаре лицом ко мне, прямо перед моим окном. Из некоторых нижних окон советского посольства некоторыми служащими были выброшены маленькие красные флажки. Когда посол узнал об этом, он немедленно велел забрать флажки и закрыть все окна посольства.

5 ноября после обеда, я имел деловой разговор в гостиннице Бристоль, Унтер ден Линден. Вдруг, страшно бледный, ворвался мой секретарь и доложил мне, что ему только что было сообщено, что советское посольство со всеми своими служащими, прикомандированными к нему специалистами и со всем личным составом обязано выехать завтра из Германии. Это меня поразило как молния. Я немедленно отправился к послу, который подтвердил это сообщение и заявил мне, что высылка посольства производится вследствие требования союзников. Я просил инструкций, где мне оставаться с моим секретарем и моим бухгалтером. Посол мне ответил, что секретарь и бухгалтер должны вернуться в Москву, что-же касается меня, то он меня уведомит завтра утром, должен-ли я вернуться в Москву, или отправиться в Копенгаген. Ибо перерыв дипло- [отсутствуют страницы 44–45, - valeryk64]

Обратная отправка в Москву. — Арест в Борисове.

В 8 час. вечера я прибыль на вокзал Шарлоттенбург, где уже собрались все остальные занятые в посольстве эксперты, специалисты, и др. служащие. На вокзале присутствовали два представителя министерства иностранных дел, которые контролировали каждого прибывающего, согласно особому списку личного состава. Нас разместили в вагонах второго класса и невольная поездка началась. Этот экстренный поезд не останавливался в Берлине ни на станциях «Зоологический Сад», «Фридрихштрассе», «Александер-Платц», ни на «Силезском» вокзале. Он безостановочно проехал через эти станции, и остановился 7 ноября утром в Инстербурге. Вокзал был совершенно загражден солдатами в стальных касках. На перроне были только должностные лица. Мне было еще разрешено отправить служебную депешу в Берлин на немецком языке, и поезд, после нескольких минут остановки, отправился дальше, за Эйдткунен, в русскую область, занятую германскими войсками.

Я чувствовал себя нехорошо еще при отходе поезда, и совсем захворал в поезде с сильным повышением температуры. На станции Минск, занятой тогда немцами, наш поезд догнал предыдущей поезд с послом и с прочим личным составом, и нас всех разместили в посольском поезде. Я еле помню об этом, так как меня перевели в полусознательном от болезни состоянии из одного поезда в другой. Поездка продолжалась, и мы прибыли 7 ноября, ночью, на станцию Борисов, также занятую немцами.

Там мы остановились и должны были отправиться в Москву в самые ближайшие дни. Оказалось, что советское правительство, по какой-то причине, задерживает германского консула в Москве, Гаушильда, с прочим посольским и консульским составом, и германское правительство, в виду этого, соглашалось на наш отъезд лишь при условии, что мы будем обменены на германский посольский состав. Началось время надежд и догадок, — когда-же мы, собственно, отсюда уедем. Наш поезд состоял из пяти вагонов, двух вагонов второго класса, трех вагонов 3-го класса, в коем всего помещалось 106 человек. Вагоны были очень плохие, страшно грязные и лишенные необходимого комфорта. Меня, как больного, поместили в маленькое купэ 2-го класса, совместно с инж. P. Л. — прежним директором департамента в министерстве торговли и промышленности, а в то время экспертом по морским вопросам и по судоходству, при после Иоффе. Женщины и дети также были помещены во 2-ом классе, большинство-же мужчин, в особенности помоложе, все размещались в 3-м классе. Наша стража состояла из пожилых запасных солдат, и мы, в сущности, были арестованы, хотя и имели разрешение, разгуливать вокруг наших вагонов и внутри кордона наших постов, столько, сколько хотели. Однако, нам было строжайше запрещено переходить через кордон или оставлять его. Ежедневно нас водили два раза, в 1 час дня и в 7 час. вечера, маленькими группами, под охраной солдат, в буфет станции Борисов в 5 мин. ходьбы, где нас и кормили. К утреннему чаю, мы собирались в 9 часов утра в вагон 3-го класса, где нам раздавали кипяток для варки чая и хлеб.

В поезде находился также представитель министерства иностранных дел, совершенно молодой человек, граф Заурма. Он был довольно любезен, но, конечно, не мог исполнять наших требований об улучшений условий нашего пребывания. Иоффе была предоставлена возможность сноситься с Москвой по прямому телеграфному проводу, чем он ежедневно и пользовался. Мы первоначально думали, что все это продлится только три дня. Но наше пребывание в Борисове затягивалось все более, и только 22 ноября мы наконец узнали, что можем выехать.

Наш поезд двинулся 22 ноября вечером на лежащую поблизости нейтральную зону, но вскоре опять вернулся, так как оказалось, что Гаушильд и германский личный состав все еще не прибыли на нейтральную зону. 23 ноября, рано утром, наш поезд опять выехал по направленно к нейтральной зоне. Было 11 час. утра, когда произошел обмен. На нейтральной зоне стоял наш поезд и два поезда с только что прибывшими из Москвы Гаушильдом, его личным составом, и прочими немцами, всего несколько сот человек. Поезда стояли друг против друга, под охраной, с обеих сторон, солдат с ручными гранатами.

В первую голову шел консул Гаушильд, в сопровождении представителя народного комиссариата иностранных дел. За ним следовал его персонал. Навстречу ему направился посол Иоффе, в сопровождении графа Заурма и посольского персонала. Этот исторический момент продолжался довольно долго, и лишь в. 1 час дня наш поезд двинулся по направленно к Орше.

Наш поезд состоял на этот раз из очень хороших русских вагонов 2-го класса и из салон-вагона для посла. Когда поезд двинулся, нашим глазам представилось невероятное печальное, незабываемое зрелище.

Германия отправила русских военнопленных до нейтральной зоны, там их высадила и предоставила своей судьбе. С русской стороны, не было принято никаких мер к тому, чтобы устроить у нейтральной зоны приемочный пункт для возвращающихся русских военнопленных. В виду этого, они должны были ходить пешком по 30–40 километров от нейтральной зоны до ближайшей русской железнодорожной станции, в зиму, ночной порой, через метель, непогоду и холод. По обеим сторонам дороги, по которой проезжал наш поезд, шли нескончаемые ряды людей, в лохмотья, обряженных в самые странные одежды. На дворе был резкий холод. Мы видели, как люди шли в легких штанах, без шинелей, обернутые в пестрые одеяла, в голубых платках. Это была ужасная, фантастическая картина, достойная глубокого сострадания. Меня пригласили в салон-вагон посла, где был сервирован чай. Внезапно, я увидел руку, схватившуюся за окно салон-вагона. Один из военнопленных вспрыгнул на поезд, прицепился к салон-вагону и повис на нем, держась уже некоторое время. Пришлось взять этого человека в вагон, так как иначе ему грозила опасность упасть и быть раздавленным поездом.

На следующей остановке нас умоляли больные военнопленные взять их в наш поезд. Раздавались страшные проклятия и матерная ругань. Но наш поезд был переполнен и состоял всего из нескольких вагонов, так что мог-бы принять лишь нескольких человек. Но мы стояли перед грозной опасностью, что, если мы хоть одного возьмем, то поезд будет взят толпой с бою. Мы двинулись дальше и должны были проехать через станцию, на которой, как мы знали, собралось большое количество военнопленных. Комендант нашего поезда принял крайние меры предосторожности. Солдаты с ручными гранатами были поставлены ко всем входам вагонов, и наш поезд медленным темпом проехал через станцию. Все-же, поезд вынужден был остановиться, ибо военнопленные стали на рельсы и остановили поезд таким способом. Потребовались долгие переговоры между комендантом нашего поезда и военнопленными, чтобы побудить их пропустить наш поезд беспрепятственно. Им было серьезно обещано, что мы немедленно, после приезда в Оршу, позаботимся о том, чтобы им была оказана помощь и обеспечено дальнейшее передвижение.

Когда мы приехали в Оршу, наш поезд был торжественно встречен местными членами партии, и нас всех угостили обедом.

24 ноября, после обеда, наш поезд прибыл в Москву. Посол и личный состав посольства отправились в назначенный для них прекрасный дом на Поварской улице, в то время, как мы, прочие, должны были сами искать себе пристанища. Я отправился, после прибытия, к своим родственникам, где и остался жить.