ИОРДАН Федор Иванович (1800–1883),

ИОРДАН Федор Иванович (1800–1883),

русский художник-гравер. По окончании Академии художеств был в 1829 г. командирован за границу. В 1834 г. И. поселился в Риме, где сделал гравюру картины Рафаэля «Преображение». Работа над этой гигантской гравюрой заняла 12 лет. Впоследствии И. стал профессором и ректором Петербургской академии художеств.

Гоголь познакомился с И. в Риме в 1838 г. И. вспоминал в своих «Записках»: «В Рим приехал Гоголь. Люди, знавшие его и читавшие его сочинения, были вне себя от восторга и искали случая увидать его за обедом или за ужином, но его несообщительная натура и неразговорчивость помаленьку охладили этот восторг. Доброта Гоголя была беспримерна, особенно ко мне и к моему большому труду „Преображение“. Он рекомендовал меня, где мог. Благодаря его огромному знакомству это служило мне поощрением и придавало новую силу моему желанию окончить гравюру. Гоголь сидел обыкновенно, опершись руками о колени, зачастую имея перед собою какие-нибудь мелкие покупки: они развлекали его. Часто встретишь его, бывало, в белых перчатках, щегольском пиджаке и синего бархата жилете; он всегда замечал, шутя: „Вы — Рафаэль первого манера“, — и мы расходились смеясь. Гоголь многим делал добро рекомендациями, благодаря которым художники получали новые заказы. Его портрет, писанный Моллером, — верх сходства».

Но в начале 1840-х годов характер Гоголя заметно испортился. И. свидетельствует: «Исчезло прежнее светлое расположение духа Гоголя. Бывало, он в целый вечер не промолвит ни единого слова. Сидит себе, опустив голову на грудь и запустив руки в карманы шаровар, — и молчит. Не раз я ему говаривал: — „Николай Васильевич, что это вы как экономны с нами на свою собственную особу? Поговорите же хоть что-нибудь“. Молчит. Я продолжаю: „Николай Васильевич, мы вот все труженики, работаем целый день: идем к вам вечером, надеемся отдохнуть, рассеяться, — а вот вы ни слова не хотите промолвить. Неужели мы все должны только покупать вас в печати?“ Молчит и ухмыляется. Изредка только оживится, расскажет что-нибудь. Признаться сказать, на этих наших собраниях была ужаснейшая скука. Мы сходились, кажется, только потому, что так было уже раз заведено, да и ходить-то более было некуда… Сделался он своенравным. Во время обеда, спросив какое-нибудь блюдо, он едва, бывало, дотронется до него, как уже зовет полового и требует переменить кушанье по два, по три раза, так что половой трактира „al Falcone“ Луиджи почти бросал ему блюда, говоря: „Синьор Николо, лучше не ходите к нам обедать, на вас никто не может угодить. Забракованные вами блюда хозяин ставит на наш счет“».

В. Ф. Чижов в мемуарах подтверждает этот рассказ И., намекавшего на необщительность Гоголя, в ту пору больше стремившегося слушать собеседников, чем рассказывать самому: «Однажды я тащил его почти насильно к Языкову. — Нет, душа моя, — говорил мне Иордан, не пойду, там Николай Васильевич. Он сильно скуп, а мы всё народ бедный, день-деньской трудимся, работаем — давать нам не из чего. Нам хорошо бы там вечерок провести, чтоб дать и взять, а он всё только брать хочет».

И. описал в своих мемуарах эпизод с чтением Гоголем «Ревизора» в феврале 1840 г.: «…Приезд наследника (будущего императора Александра II, в свите которого в Рим приехал В. А. Жуковский. — Б. С.) привлек в Рим множество гостей, особенно русских; Н. В. Гоголь, воспользовавшись этим, как известный писатель, желая помочь одному земляку своему, малороссу, весьма посредственному художнику, Шаповаленко (имеется в виду Иван Савельевич Шаповалов (1817–1890), А. А. Иванов относит этот эпизод к февралю 1841 г. — Б. С.), объявил, что будет читать комедию „Ревизор“ в пользу этого живописца, по 5 скуд за билет. Как приезжие русские, так и приятели художника все бросились брать билеты. Говорили, что Гоголь имеет необыкновенный дар читать, особенно „Ревизора“, — комедию, обессмертившую его. Княгиня Зинаида Волконская дала ему в своем дворце, Palazzo Poji, большое зало, с обещанием дарового угощения. Съезд был огромный… В зале водворилась тишина; впереди, полукругом, стояло три ряда стульев, и все они были заняты лицами высшего круга. По середине залы стоял стол, на нем графин с водою и лежала тетрадь; видим, Н. В. Гоголь с довольно пасмурным лицом раскрывает тетрадь, садится и начинает читать, вяло, с большими расстановками, монотонно. Публика, по-видимому, была мало заинтересована, скорее скучала, нежели слушала внимательно; Гоголь, время от времени, прихлебывал воду; в зале царствовала тишина. Окончилось чтение первого действия без всякого со стороны гостей одобрения; гости поднялись со своих мест, а Гоголь присоединился к своим друзьям. Явились официанты с подносами, на них чашки с отличным чаем и всякого рода печением… Во время чтения второго действия многие кресла оказались пустыми. Я слышал, как многие, выходя, говорили: „этою пошлостью он кормил нас в Петербурге, теперь он перенес ее в Рим“. Доброе намерение Н. В. Гоголя оказалось для него совершенно проигранным. Несмотря на яркое освещение зала и на щедрое угощение, на княжеский лад, чаем и мороженым, чтение прошло сухо и принужденно, не вызвав ни малейшего аплодисмента, и к концу вечера зало оказалось пустым; остались только мы и его друзья, которые окружили его, выражая нашу признательность за его великодушное намерение устроить вечер в пользу неимущего художника».

И. откликнулся и на смерть Гоголя. В феврале 1852 г. в письме А. А. Иванову он описал гоголевские похороны: «Стечение народа в продолжение двух дней было невероятное. Рихтер (художник. — Б. С.), который живет возле университета, писал мне, что два дня не было проезду по Никитской улице. Он лежал в сюртуке, — верно, по собственной воле, — с лавровым венком на голове, который при закрытии гроба был снят и принес весьма много денег от продажи листьев сего венка. Каждый желал обогатить себя сим памятником».